ПОПРОС по поводу
Вчера мы слушали Валерия Нугатова.
Что я могу сказать, Нугатов был, как всегда красив, ярок, умён, актуален. Вечер прошел очень гладко, особенно для меня, не принявшего на грудь ни рюмки. Оттого, я наверное не стану описывать вечер, а вместо отчёта порассуждаю о самом феномене поэтики Нугатова.
Иногда я бываю с собой честен. И тогда мне кажется, что из всех из нас (я имею в виду некий условный круг поэтов, лет пять держащихся друг друга, в который я чаще всего вхож), именно у Валеры больше всех шансов войти в историю литературы. Собственно стихи Нугатова равнодушных не оставляют. Нугатов либо сразу обращает в свою веру, либо сразу наживает врага. Причём лично я уже достаточно давно сужу о культурной вменяемости того или иного окололитературного деятеля по его отношению к творчеству Нугатова и Сенькова. Впрочем, о Сенькове потом, сегодня о Нугатове. Так вот, о своём неприятие творчества Нугатова, как правило, заявляют те же самые люди, которые до сих пор всерьёз рассуждают об отсутствие права на существование у любой поэзии, кроме силаботонической. Понятно, что относиться всерьёз к суждению человека узнающего о том, что пришёл новый год по первой мартовской капели и в тоже время глубоко убеждённого в том, что стихи о душе значительно ярче, глубже и вообще как-то любопытнее стихов о пизде, как минимум смешно и глупо. А мы с Вами не глупцы и не клоуны. Так что получается, что Нугатова ругают те, кто в поэзии, да и во всём остальном, ни уха ни рыла не смыслит.
Так в чём же состоит феномен поэтики Нугатова? Я бы сказал, что это пограничная поэтика. Собственно Нугатов-поэт, как и Нугатов-человек, существо весьма закрытое. О происходящих внутри этого образования процессах можно только догадываться. Слушатель-зритель-читатель этого автора всегда видит только сам фокус, выполненный настолько технично, что не оставляет никакой надежды на своё разоблачение. Всё это происходит до такой степени быстро и неуловимо, что многие думают, что и фокуса-то никакого нет, и обманываются. Фокус есть, вот только разоблачение, поднятое на флаг ещё Вагиновым в моём любимом «Не тщись художник к совершенству…», нас в этом случае не ожидает. И не потому оно не ожидает, что Нугатов бережет секреты своих фокусов яко Давыдов бороду. Нет. Ни в коем случае. Просто, как мне кажется, Нугатову это самое разоблачение представляется глубоко непристойным. Основной же онтологический смак здесь состоит в том, что сама по себе традиционная непристойность типа там потроха-гениталии для Нугатова не что иное, как, фактически, основной семантический инструментарий. Уверяю вас, что массаракш тут кажущийся, и никакой вымороченности тут нет. На самом деле Нугатов очень прямой, трогательный и ясный поэт. Он не кривляка, он не кокетлив, он не заумен. Он просто настолько откровенен, что в это не верится. При всём при этом, все те кошмарные свойства, в которых Нугатов всякий раз признаётся, ему совершенно не свойственны. То бишь Нугатов ухитряется исповедоваться и лгать одновременно, делая и то и другое с максимальной истовостью. Он словно бы сливает кислоту и щёлочь в одном сосуде, при этом реакция идёт бурно, сосуд обжигает руки, жидкость бурлит, но воды не образуется, кислота остаётся кислотой, а щёлочь щёлочью. Это и есть фокус. И это, в частности, проявление той самой пограничности.
Впрочем я уже в дебрях. Пойдёмте-ка на поляночку. Так в чём состоит эта самая пограничность? Год за годом пошляки от литературоведения спорят что такое поэзия- магия или технология. У Нугатова этот вопрос решен раз и навсегда. Его поэзия это, в какой-то мере, та самая техно-магия, которой бредило Аненербе. Нугатов пользует поэтические техники одновременно как мистические (в которых он в силу увлечения оккультизмом неплохо осведомлён) и как рациональные (в которых, он осведомлён не в меньшей степени). Например, его бесконечные повторы, это одновременно и круги заклятья, и приём самогипноза, и в тоже время элементарный риторический приём, в основе которого лежит чёткое понимание того, что мысль повторенная дважды становится понятней. Нугатов на полном серьёзе накладывает проклятья, одновременно демонстрируя зрителю, что проклятье удивительно слабое оружие против чего бы то ни было, что оно не сильнее штыка бумажного солдата против каминного жупела окружающей реальности. Вот тут-то и происходит чудо. Зритель-слушатель, видя-слыша эту чудовищную, обезоруживающую слабость, словно бы избавляется от наваждения, в котором он ощущал себя стабильной социальной единицей в прочной виртуальной броне. Он видит свою слабость перед ситуацией-машиной-инерцией и вдруг понимает, что и в самом деле что-то нужно предпринимать. В этот самый момент у проклятий Нугатова появляется реальный шанс сбыться. Однако они не сбудутся. Потому что Нугатов всякий раз замыкает техномагическое кольцо, зацикливая проклятие само на себя и отбирая у читателя только что возникшую у того почти религиозную экстатическую убеждённость в какой-нибудь, отловленной Нугатовым на улице, абсурдной идее. И последнее к техномагической природе творчества Нугатова. Его стихи имеют чёткий рецепт. Они как научный эксперимент, повторяемы. Таким же образом имеют рецепт стихи Некрасова и Бродского. Именно потому эти авторы и породили такое количество эпигонов. Стихи Нугатова такого же сорта. Любой может взять рецепт, и писать как Нугатов, сколько ему заблагорассудится. Причём я думаю, что многие именно так и будут поступать, когда Нугатов наконец-то войдёт в историю литературы.
Собственно пограничность описанного выше сорта, проявляет себя в текстах Нугатова повсюду. Лирический субъект его - это одна ходячая антитеза. Мне представляется, что эта расчленённость субъекта требует для своего поддержания колоссальной энергии и напряжения личностных сил. Именно поэтому все вероятные будущие эпигоны Нугатова так и останутся всего лишь его эпигонами. Впрочем что-то я растёкся жидким по твёрдому.
Короче, те кто ещё не читал Нугатова могут в массе прочесть его здесь.
Что я могу сказать, Нугатов был, как всегда красив, ярок, умён, актуален. Вечер прошел очень гладко, особенно для меня, не принявшего на грудь ни рюмки. Оттого, я наверное не стану описывать вечер, а вместо отчёта порассуждаю о самом феномене поэтики Нугатова.
Иногда я бываю с собой честен. И тогда мне кажется, что из всех из нас (я имею в виду некий условный круг поэтов, лет пять держащихся друг друга, в который я чаще всего вхож), именно у Валеры больше всех шансов войти в историю литературы. Собственно стихи Нугатова равнодушных не оставляют. Нугатов либо сразу обращает в свою веру, либо сразу наживает врага. Причём лично я уже достаточно давно сужу о культурной вменяемости того или иного окололитературного деятеля по его отношению к творчеству Нугатова и Сенькова. Впрочем, о Сенькове потом, сегодня о Нугатове. Так вот, о своём неприятие творчества Нугатова, как правило, заявляют те же самые люди, которые до сих пор всерьёз рассуждают об отсутствие права на существование у любой поэзии, кроме силаботонической. Понятно, что относиться всерьёз к суждению человека узнающего о том, что пришёл новый год по первой мартовской капели и в тоже время глубоко убеждённого в том, что стихи о душе значительно ярче, глубже и вообще как-то любопытнее стихов о пизде, как минимум смешно и глупо. А мы с Вами не глупцы и не клоуны. Так что получается, что Нугатова ругают те, кто в поэзии, да и во всём остальном, ни уха ни рыла не смыслит.
Так в чём же состоит феномен поэтики Нугатова? Я бы сказал, что это пограничная поэтика. Собственно Нугатов-поэт, как и Нугатов-человек, существо весьма закрытое. О происходящих внутри этого образования процессах можно только догадываться. Слушатель-зритель-читатель этого автора всегда видит только сам фокус, выполненный настолько технично, что не оставляет никакой надежды на своё разоблачение. Всё это происходит до такой степени быстро и неуловимо, что многие думают, что и фокуса-то никакого нет, и обманываются. Фокус есть, вот только разоблачение, поднятое на флаг ещё Вагиновым в моём любимом «Не тщись художник к совершенству…», нас в этом случае не ожидает. И не потому оно не ожидает, что Нугатов бережет секреты своих фокусов яко Давыдов бороду. Нет. Ни в коем случае. Просто, как мне кажется, Нугатову это самое разоблачение представляется глубоко непристойным. Основной же онтологический смак здесь состоит в том, что сама по себе традиционная непристойность типа там потроха-гениталии для Нугатова не что иное, как, фактически, основной семантический инструментарий. Уверяю вас, что массаракш тут кажущийся, и никакой вымороченности тут нет. На самом деле Нугатов очень прямой, трогательный и ясный поэт. Он не кривляка, он не кокетлив, он не заумен. Он просто настолько откровенен, что в это не верится. При всём при этом, все те кошмарные свойства, в которых Нугатов всякий раз признаётся, ему совершенно не свойственны. То бишь Нугатов ухитряется исповедоваться и лгать одновременно, делая и то и другое с максимальной истовостью. Он словно бы сливает кислоту и щёлочь в одном сосуде, при этом реакция идёт бурно, сосуд обжигает руки, жидкость бурлит, но воды не образуется, кислота остаётся кислотой, а щёлочь щёлочью. Это и есть фокус. И это, в частности, проявление той самой пограничности.
Впрочем я уже в дебрях. Пойдёмте-ка на поляночку. Так в чём состоит эта самая пограничность? Год за годом пошляки от литературоведения спорят что такое поэзия- магия или технология. У Нугатова этот вопрос решен раз и навсегда. Его поэзия это, в какой-то мере, та самая техно-магия, которой бредило Аненербе. Нугатов пользует поэтические техники одновременно как мистические (в которых он в силу увлечения оккультизмом неплохо осведомлён) и как рациональные (в которых, он осведомлён не в меньшей степени). Например, его бесконечные повторы, это одновременно и круги заклятья, и приём самогипноза, и в тоже время элементарный риторический приём, в основе которого лежит чёткое понимание того, что мысль повторенная дважды становится понятней. Нугатов на полном серьёзе накладывает проклятья, одновременно демонстрируя зрителю, что проклятье удивительно слабое оружие против чего бы то ни было, что оно не сильнее штыка бумажного солдата против каминного жупела окружающей реальности. Вот тут-то и происходит чудо. Зритель-слушатель, видя-слыша эту чудовищную, обезоруживающую слабость, словно бы избавляется от наваждения, в котором он ощущал себя стабильной социальной единицей в прочной виртуальной броне. Он видит свою слабость перед ситуацией-машиной-инерцией и вдруг понимает, что и в самом деле что-то нужно предпринимать. В этот самый момент у проклятий Нугатова появляется реальный шанс сбыться. Однако они не сбудутся. Потому что Нугатов всякий раз замыкает техномагическое кольцо, зацикливая проклятие само на себя и отбирая у читателя только что возникшую у того почти религиозную экстатическую убеждённость в какой-нибудь, отловленной Нугатовым на улице, абсурдной идее. И последнее к техномагической природе творчества Нугатова. Его стихи имеют чёткий рецепт. Они как научный эксперимент, повторяемы. Таким же образом имеют рецепт стихи Некрасова и Бродского. Именно потому эти авторы и породили такое количество эпигонов. Стихи Нугатова такого же сорта. Любой может взять рецепт, и писать как Нугатов, сколько ему заблагорассудится. Причём я думаю, что многие именно так и будут поступать, когда Нугатов наконец-то войдёт в историю литературы.
Собственно пограничность описанного выше сорта, проявляет себя в текстах Нугатова повсюду. Лирический субъект его - это одна ходячая антитеза. Мне представляется, что эта расчленённость субъекта требует для своего поддержания колоссальной энергии и напряжения личностных сил. Именно поэтому все вероятные будущие эпигоны Нугатова так и останутся всего лишь его эпигонами. Впрочем что-то я растёкся жидким по твёрдому.
Короче, те кто ещё не читал Нугатова могут в массе прочесть его здесь.