Церковь и мир, индивидуальное и общественное, новое и вечное.
Читая Бахтина ("Творчество Франсуа Рабле...")
Карнавал выражает не стремление к "жизни и обновлению", он стремится разрушить существующую иерархию.
Народное сознание (простонародное) ставит вопрос о связи прогресса ("жизнь и обновление") с установленной иерархией и системой вечных ценностей вообще. Что первично?
Выбирая между новизной (прогрессом) и незыблемыми, вечными ценностями, низовое сознание предпочитает веселье, беззаботность и обновление - при этом не только отрицая вечное, но и желая его низринуть.
Церковь же отстаивает вечное, при этом, в конечном счёте, отрицая обновление (либо признавая его с трудом, как бы скрипя зубами, что то же самое).
Церковь (реальная, земная, с её иерархией, а не идеальная сферическая в вакууме) стремится занять место прогресса (обновления), вытеснить его. То же самое касается общественной иерархии, вообще традиции. Она также, как и Церковь, в пределе стремится охватить собою всё.
В то же время, низовое сознание хотело бы избавиться от иерархии. Перефразируя Робеспьера, можно было бы сказать, что народ хочет быть самому себе церковью, сделать объектом религиозного поклонения себя (то есть всего празднично-карнавального комплекта, описанного Бахтиным -беспечность, веселье, поклонение пиршеству и телесному низу, и т.д.)
Это интеллектуальная иллюзия (у Бахтина), что толпа с её празднованием будет вечно вращаться в карнавале, при этом навсегда оставаясь коллективистской. Совсем напротив: она начнёт постепенно вырождаться, всё более скатываясь к индивидуализму. Именно низовой гедонизм масс является основным источником индивидуализма, а не что-либо другое. И тот факт, что карнавальная культура выродилась в буржуазную-индивидуалистическую - это недоработка именно государства и Церкви.
Евгений в Пушкинском "Медном Всаднике" не только символизирует собою низовую массу с её неприятием навязываемых Правителем перемен, но и является провозвестником выраженных индивидуалистических ценностей. В том, как Пушкин описывает жизненный идеал Евгения, просматривается не только сочувствие, в нём (идеале) есть некая дурная бесконечность размножения: «Жениться? Мнѣ? зачѣм же нѣтъ? Оно и тяжело, конечно; Но что жъ, я молодъ и здоровъ, Трудиться день и ночь готовъ; Уж кое-какъ себѣ устрою Прiют смиренный и простой И въ нёмъ Парашу успокою. Пройдет, быть может, годъ-другой - Мѣстечко получу, Параше Препоручу семейство наше И воспитанiе ребятъ... И станемъ жить, и такъ до гроба Рука съ рукой дойдем мы оба, И внуки насъ похоронятъ...»
Пушкинскому герою, олицетворяющему собою низовую массу, нет дела до строительства городов и дорог, развития Империи, угрозы шведов, геополитики, не говоря уже о ценностях самых высоких, религиозных. Не будь государства и Церкви, которые решают эти проблемы, понуждая всех этих евгениев думать - или, как минимум, участвовать в чём-то надындивидуальном - причём, зачастую понуждая силою - общество бы погибло. В сущности, здесь имеет места та же библейская "схема удерживания": народ не даёт зарваться правителю, правитель не позволяет народу скатиться в дурную бесконечность гедонизма, потребительства и размножения.
В конечном счёте, это вечный конфликт между "хочу" и "надо". Простонародье, дети и женщины выбирают первое; Церковь, государство и мужчины - [должны выбирать] второе. Каждому своё.
Истина (истинная жизнь) - объединяющая оба два эти полюса - существует точно так же как в природе существует зелёный цвет. Нет зелёного как такового, есть зелёная трава. Идеал истинной жизни может осуществляться как результирующая двух жизненных векторов - высокого и профанного, стремления к новому и вечного. Собственно, основной вопрос настоящей философии (жизненной, нужной людям, а не кабинетной) должен стоять так: каков баланс между вечным и обновлением? Что должно быть первично? Что должно довлеть над другим?
Основная проблема общественного развития - что перевешивает, общественное или индивидуальное. Если перевешивает "надо", то общество растёт и развивается. Точнее - пока общество растёт, в нём общественное доминирует над индивидуальным. Если на первый план выходят индивидуальные ценности, это свидетельствует о закате общества. Старики не бывают героями.
Интересно, как решает Пушкин коллизию в "Медном всаднике". В начале произведения мы видим Петра, потом Евгения. Каждый излагает своё "profession de fois", систему жизненных ценностей. В результате взаимодействия героев рождается Петербург, образ блистательной Империи. И у Пушкина - в самом начале повести - вырывается: "я люблю то, что у них получилось. Вот эту жизненную результирующую". Это почти библейское "и увидел... что это хорошо".
* * *
В начале Ветхого Завета мы не находим упоминания о подчинении перволюдей Богу, а жены - мужу. В идеальной модели Эдема все соствляли одно.
Отрицание вечных ценностей, и прежде всего иерархии возможно в двух случаях. Первое - когда все до единого станут святыми, сольются в служении Богу, станут с Ним единым целым, как бы наравне. В этом случае иерархия не нужна, она уже преодолена. И второй случай - когда иерархию стремятся разрушить, якобы во имя борьбы с нею во имя жизни, "рождения нового, обновления".
Простой анализ показывает, что стремятся сделать это не просто из любви к жизни, обновлению и прогрессу, но из желания стать во главе. Во главе иерархии нового типа, подчиняющейся духу новизны, "духу века сего", и отрицающей всё незыблемое и вечное. Не бывает борьбы с иерархией (традицией, вечными ценностями) "просто" - эта борьба имеет свой глубокий источник, свою конечную цель.
Христианская Церковь совершает в точности ту же ошибку, что совершили некогда власти СССР - не открывает народу правды о самой себе, об истинных своих достижениях во всей её полноте. Основные, глобальные цели либо умалчиваются ею, либо недопонимаются. И поди выясни, что тут на самом деле. Народ не просвещается на предмет проблемы "Нил Сорский - Иосиф Волоцкий" (или "Легенды о Великом инквизиторе" Достоевского).
В модели Нила Сорского Церковь оставляет в своей ограде одних избранных, то есть только сильных. При этом она замыкается в стенах монастырей, самоизолируется там, и, по сути дела, маргинализуется. Тем самым Церковь становится такой хорошей, чистенькой, лишённой этих дур-бабок, пьяниц-дьяконов, сребролюбцев-священников, архиереев-геев, и так далее; спиртным и сигаретами она не торгует; решительно, не за что её критиковать. Попасть в неё практически невозможно: нужно с самого начала уже быть совершенным, ведь новоначальные привносят в Церковь свои мирские страсти, предрасположенности, привычки и даже менталитет. Излечение, как правило, не происходит мгновенно.
Однако при этом Церковь полностью изолируется от общества и перестаёт быть, по слову Христа, врачом, лечащем больных. Или "закваской, квасящей тесто", то есть внутренне изменяющей состояние общества. С этой идеальной, замкнутой как вещь в себе Церковью, общество перестаёт быть христианским в целом. Оно не выполняет и уже не может выполнить задачи, стоящие перед христианством.
А именно - при таком положении дел Церковь уже не исполняет, не может исполнить функцию "удерживающего" фактора на пути осуществления "тайны беззакония", то есть тотального распространения иудейско-либерально-потребительской заразы, всё более охватывающей весь мир. Когда весь мир становится бабой, знающей только одно: "хочу". Запад не любит Россию именно потому, что он такой бабою уже стал. И Россия, кстати, выполняла функцию "удерживающего", даже будучи официально атеистической, при социализме.
Собственно, дилемма, стоящая перед Церковью такова: либо замкнуться в монастырях, среди праведных чистоплюев, которым суждено спастись, а вокруг всё гори огнём. Либо реализовывать модель Иосифа Волоцкого: принимать всех, в том числе и грешников, быть максимально открытой, посильно влиять как на общество в целом, так и на правительство, и охватывая собою всё новые геополитические пространства, противостоять либерализму.
В этом случае Церковь, конечно, есть за что критиковать, например, за слабость. И само христианство такого рода предстаёт для внешнего наблюдателя как религия слабых. В отличие от язычества, которое предстаёт как религия сильных.
На этом сломали себе зубы не только хорошие и даже умные ребята-националисты, но даже и такие прекрасные теоретики, как Крылов. Они видят лишь крайние стороны существования Церкви: те высокие (и потому абстрактные) идеалы, к которым она призывает, и земные действия её. Геополитическая же составляющая бытия Церкви остаётся для них закрытой. Самое главное звено, ради чего всё затевается - быть "закваской", которая заквашивает всё тесто, а не хранится в чистеньком отдельном пакетике. Истинные намерения Церкви никто из наших язычников не видит, и даже врага её, против которого она ведёт тайную борьбу, понимает не слишком хорошо.
Находясь в обществе, будучи открытым ему, приходится играть по правилам, принятым в обществе: участвовать в политических играх, награждать высшими церковными наградами жен будущих президентов или видных иудеев, торговать вином, книжками и свечками, покупать крупные предприятия в Италии, и так далее. Никто, однако, не видит, конечной задачи, которую ставит при этом Церковь: быть удерживающим фактором. Так вот, я хочу понять: а она точно ставит такую задачу?