Кто стоял за восстанием Спартака? (8 из 12)
ДРЕВНИЙ РИМ ГЛАЗАМИ XXI ВЕКА
Предыдущая часть ***** Начало
АТИЛЛА ИЛИ РОБИН ГУД?
Источники не донесли до нас информацию о социально-политической программе спартаковцев, если таковая вообще была сформулирована. Косвенные выводы о вовлеченности Спартака во внутрииталийскую политику можно сделать, анализируя нюансы его взаимоотношений с гражданским населением Италии. К сожалению, как раз на нюансы источники крайне скупы. Представьте, что информация о насилии в Чечне времен Дудаева вам дана обобщенно, без указания на этническую принадлежность жертв и палачей. Вам рассказывают, что под крылом сепаратистов идет массовое истребление и изгнание стариков, женщин, детей. И в то же время местное население почему-то поддерживает этот режим настолько, что готово сражаться за него с федеральными войсками. А «гуманисты» и «правозащитники» аплодируют повстанцам и лепят из них безупречных героев. Загадка века! Но если вам объяснят, что жертвами насилия оказались в основном русские, а поддержку сепаратистам оказывали в основном чеченцы, то все становится на свои места. Так и со Спартаком. Из источников можно сделать вывод, что насилие над мирным населением присутствовало, но не было тотальным. Оно было адресным в достаточной степени, чтобы Италия не превратилась в выжженную землю, а античные авторы греческого происхождения вообще его не заметили. Но о характере этой адресности можно только догадываться.
Если считать спартаковцев именно «армией озлобленных иноплеменных рабов», то удивителен сам факт, что они убивали не всех подряд свободных жителей Италии, а с разбором. Вспомним, с каким энтузиазмом вырезали италиков культурные малоазийские греки во время «Эфесской вечерни». Вспомним, что во время первого сицилийского восстания (136-132 гг. до н. э.), царь рабов сириец Эвн приказал убить всех свободных «за исключением оружейных мастеров, которых он в оковах отправил на их работу» (Диодор, «Историческая библиотека»). Вспомним, что в XIX веке на Гаити бывшие рабы в конечном итоге перерезали всех белых поголовно (уже после смерти своего «Спартака» Туссена-Лувертюра), даже тех, кто изъявил лояльность новому режиму и одобрял освобождение афроамериканцев. Между тем, о директивах в стиле «всех убить» в отношении гражданского населения со стороны Спартака источники нам ничего не сообщают. Наоборот, сообщают о мерах по защите населения, не всегда удачных.
Иллюстрация. Эпизод гаитянской революции глазами французских художников того времени.
Гражданская война принимает самые страшные формы, когда социальный протест соединяется с межнациональной ненавистью. Большинство «гастарбайтеров» в античной Италии были не только рабами и чужеземцами, но и представителями разгромленных и порабощенных Римом стран и народов. Многие из них по вине Рима потеряли родных и близких, жен и детей, растерзанных римской солдатней или проданных в рабство на другой конец ойкумены. У многих последним воспоминанием о родине были объятые пламенем города и деревни, крики убиваемых стариков и насилуемых женщин. Спартак, к тому же, охотно набирал в свою армию самых непокорных, несломленных, буйных, которых хозяева держали в оковах, унижали и пытали. Как должны были вести себя эти люди, получив оружие и возможность мести? Их первейшим желанием было мстить, резать, убивать всех подряд, громить и сжигать все на своем пути, не делая различия между собственно римлянами и остальными италиками (которые, впрочем, активно приложили руку к римским военным преступлениям).
Представление о том, как могло отразиться на экономике и демографии Италии продолжительное восстание рабов, можно составить на примере эпизода из более позднего времени. В ходе гражданской войны, начавшейся вслед за свержением Нерона, один из кандидатов в императоры, Веспасиан, отправил в Италию «азиатскую дивизию», набранную на Ближнем Востоке. Азиатские легионеры из-за лезгинки по ряду причин повздорили с населением города Кремона, взбунтовались и учинили погром. Вот как описывает этот погром будущей родины Монтеверди и Страдивари историк Тацит в III книге своей «Истории»:
«Сорок тысяч вооруженных солдат вломились в город, за ними - обозные рабы и маркитанты, еще более многочисленные, еще более распущенные. Ни положение, ни возраст не могли оградить от насилия, спасти от смерти. Седых старцев, пожилых женщин, у которых нечего было отнять, волокли на потеху солдатне. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части, и над телами их возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. Солдаты тащили деньги и сокровища храмов, другие, более сильные, нападали на них и отнимали добычу. Некоторые не довольствовались богатствами, бывшими у всех на виду, - в поисках спрятанных кладов они рыли землю, избивали и пытали людей. В руках у всех пылали факелы, и, кончив грабеж, легионеры кидали их, потехи ради, в пустые дома и разоренные храмы. Ничего не было запретного для многоязыкой многоплеменной армии, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы, где у каждого были свои желания и своя вера. Грабеж продолжался четыре дня. Когда все имущество людей и достояние богов сгорело дотла, перед стенами города продолжал выситься один лишь храм Мефитис, сохранившийся благодаря своему местоположению или заступничеству богини. Так, на двести восемьдесят шестом году своего существования, погибла Кремона. …вокруг победителей расстилалась дышащая миазмами земля, и долго оставаться в погребенном под развалинами городе было невозможно».
Для полного уничтожения крупного и богатого римского города потребовалось всего лишь 4 дня торжествующего мультикультурализма, и собственная имперская армия просто стерла его с лица земли вместе с населением и со всем достоянием. А теперь замените легионеров, ищущих лишь добычи и потехи, на одержимых местью рабов, и дайте рабам не четыре дня и один город, а три года и всю Южную Италию, большинство городов которой по итогам гражданских войн и сулланских репрессий лишилось городских стен и защитников. Если представлять себе армию Спартака как «нормальную» толпу восставших рабов, то последствия этого восстания для демографии и экономики Италии должны были ощущаться долгие годы, примерно как последствия монгольского нашествия на Русь или крымско-татарского набега на Украину. Трехлетнее господство стотысячной варварской орды, сеющей смерть и разрушение, пожирающей все припасы, должно было превратить Южную Италию (где она в основном обреталась) в выжженную землю, заваленную гниющими трупами.
В памяти жителей Италии эта война должна была стать примерно таким же рубежом, каким для России стала Великая Отечественная («до Спартака» и «после Спартака»). Античные авторы при описании последующих событий в этом регионе должны были упоминать о нанесенном ущербе, о безлюдных руинах многочисленных городов, о заброшенных и зарастающих полях и т.п. Если некогда многолюдная и процветающая страна после Спартака превратилась пустыню, усеянную костями, то этот мрачный фон обязательно прорывался бы в письмах и сочинениях современников. В отличие от российской, умолчавшей о геноциде русских на Кавказе и в Средней Азии, античные авторы о напастях такого рода умалчивать отнюдь не были склонны. Так, они сообщают о близком по времени геноциде самнитов и опустошении Самниума в ходе предшествующей гражданской войны.
Парадокс, но жалоб на массовый, чудовищный геноцид со стороны Спартака от авторов той эпохи мы не слышим, и в сочинениях современников нет даже намека на то, что Южная Италия только что подверглась тотальному опустошению. При этом три десятилетия, последовавшие за разгромом Спартака, - одни из самых информационно насыщенных в истории Рима и античной Италии, они наиболее «прозрачны» для современных историков. Тексты таких современников Спартака, как Цицерон и Цезарь, включая не только книги, но и переписку, и речи, дошли до нас в весьма приличном объеме. Но Цезарь о восстании Спартака упоминает только один раз, и то косвенно. В речах Цицерона (датируемых временем уже после Спартака) содержится довольно много историй о жителях Италии, пострадавших в ходе гражданских войн, о дальнейших перипетиях их судеб. Из этих рассказов отнюдь не складывается впечатление, что восстание Спартака стало катастрофой, затмившей все предшествующие беды, - оно там, как правило, вообще не упоминается.
Единственный современник, написавший об эксцессах спартаковцев, это Саллюстий, который красноречиво описывает погром, учиненный, вопреки воле Спартака, в городке Форум Анния (очевидно, римская муниципия):
«И тотчас же беглые, вопреки запрещению вождя, стали похищать женщин и девушек, а другие… зарубали всякого встречного, мучили при сопротивлении и издевались вместе с тем самым безбожным способом, бередя раны, и, наконец, бросали истерзанные тела чуть живыми; другие забрасывали огонь на крыши домов, а много местных рабов, присоединившихся к ним из сочувствия, выдавали припрятанное их господами, да и их самих извлекали из мест, где они укрывались, и не было ничего ни святого, ни недозволенного для гнева варваров и для понятия раба. Спартак, не будучи в силах препятствовать этому, несмотря на то, что многократно обращался к ним с просьбами, решил пресечь это быстротой действий…» («История», книга III, 98)
Однако большая часть текста Саллюстия до нас не дошла, и не понятно, были ли такие погромы систематической практикой восставших, или это единичный эксцесс, случившийся на этапе, когда войско еще не приучилось к дисциплине.
Поэт Гораций, родившийся практически в «эпицентре» спартаковского восстания через несколько лет после его разгрома, и, несомненно, наслышанный о нем от своих родителей, сокрушался, что спартаковцы подчистили винные погреба (из оды «К римскому народу»):
«Отрок, принеси и венков, и мирра,
И вина, что помнит мятеж марсийский,
Коль спаслось оно от бродивших всюду
Полчищ Спартака».
Иных упоминаний о спартаковском восстании у Горация нет, хотя его творчество сохранилось в большом объеме. Получается, что кроме этого ироничного замечания никаких особых эмоций оно у поэта не вызывает. Вряд ли это было возможным, если бы Спартак «откремонил» половину Италии, включая его родной городок Венузию. Гораций - не какой-нибудь гельмановский отморозок или циник-постмодернист. В юности это «белый юнкер», «поручик Голицын», пострадавший от цезарианцев, в старости - поэт-деревенщик. Еще один весьма респектабельный и серьезный римский автор, Плиний Старший (чиновник, адмирал, ученый, патриот-почвенник), родившийся через полвека после Спартака, продемонстрировал откровенное восхищение спартаковцами и чуть ли не сожаление о том, что Спартак не захватил Рим и не имел возможности исправить римские нравы с их «золотыми унитазами». Читаем («Естественная история», гл. 14, «Замечания о человеческой алчности к золоту»):
«…Нельзя не испытывать чувство стыда, наблюдая за всеми этими новомодными названиями, заимствованными из греческого языка, употребляемыми для сосудов из серебра, отделанных или инкрустированных золотом, и для различных других способов, посредством которых эти предметы роскоши изготавливаются для продажи по более высокой цене, чем если бы они были сделаны из чистого золота. И это при том, что Спартак, как известно, запретил своим последователям приносить золото и серебро в свой лагерь, - настолько более благородным был образ мысли в те времена даже у наших беглых рабов. Оратор Мессала поведал нам, что триумвир Антоний использовал золотые сосуды для удовлетворения самых низменных потребностей человеческой природы, что было бы сочтено позорным даже для Клеопатры! До этого наиболее выдающиеся примеры распущенности мы находили среди иностранцев. Это царь Филипп, у которого была привычка спать с золотым кубком, помещая его под подушку, и Гагнон из Теоса, один из полководцев Александра Великого, который использовал для крепления подошвы своих сандалий золотые гвозди. Тем не менее, титул чемпиона мы сохраним для Антония, поскольку он единственный, кто придумал такое использование золота, которое стало еще и надругательством над природой. О, насколько правильнее было бы, если бы он сам [организатор репрессий - С.К.] подвергся репрессиям! Но такие репрессии мог бы устроить разве что товарищ Сталин Спартак».
Другие авторы, жившие в следующие два столетия после Спартака, менее склонны идеализировать восставших рабов, хотя об эксцессах пишут крайне скупо:
Патеркул: «Они [спартаковцы - С.К.] причинили Италии множество самых различных зол». («Римская история», книга II, XXX)
Плутарх: «Но люди его [Спартака - С.К.], полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не послушались и на пути стали опустошать Италию». («Красс», 9)
Флор: «Разгромив виллы и поселения, они, подобно страшной лавине, опустошили города Нолу, Нуцерию, Фурии и Метапонт». («Две книги извлечений из Тита Ливия о всех войнах за 700 лет», книга II)
И на этом все, хотя посвященные восстанию тексты этих авторов дошли до нас целиком. По Флору (который законспектировал книгу Тита Ливия), спартаковцы разграбили только 4 города. Причем это произошло на первом, бандитско-партизанском этапе восстания, до того как спартаковцы превратились «в настоящую армию». Добавив к этому перечню Форум Аннея, получим 5 разграбленных городов, - в регионе, где их насчитывались десятки. Упоминаний о других пострадавших городах нет во всем корпусе античных текстов. Грек Аппиан, оставивший (как и Плутарх) наиболее подробный рассказ о восстании, вообще не упоминает об эксцессах. А тут же рядом не жалеет нескольких страниц, чтобы описать злодейства Суллы, приводя точное число пострадавших. В целом, в передаче античных авторов, живших в эпоху расцвета Империи, спартаковская война по уровню насилия над мирным населением особо не выделяется из череды гражданских войн, которые римляне вели между собой.
Наибольшее красноречие в очернении спартаковцев проявляют авторы, которые жили гораздо позже, уже в эпоху упадка Империи, и могли наблюдать своими глазами последствия многочисленных варварских набегов. Вот, к примеру, что пишет о спартаковцах христианский апологет Павел Орозий (385-420 гг.) в своей «Истории против язычников»: «В то время как беглые приводили всех в смятение убийствами, пожарами, грабежами и изнасилованиями…» Вычитал ли он это у более древних и осведомленных авторов? Или же это просто набор привычных клише, прилагаемых к теме «бунт рабов»? Или домысливание ситуации по аналогии с современными Орозию набегами варваров? Не нужно забывать и о пропагандистском посыле книги Орозия. После падения Рима в 410 г. язычники обвиняли христиан в том, что набеги варваров и общее нестроение в государстве - следствие гнева отвергнутых античных богов, которые в древности хранили Римскую Державу. Орозий собрал множество примеров из римской истории, доказывая, что языческие боги не столь уж усердно защищали Рим от всяких напастей. Понятно, что его интерес в рассказе о Спартаке - «чем кровавее, тем лучше». Ему бы понравился новейший сериал о Спартаке, создатели которого руководствовались тем же принципом.
Примерно из таких же соображений исходил Аврелий Августин (354-430 гг.), который трижды упомянул о спартаковском восстании в своей книге «О граде Божием»:
«…каких оно достигло размеров, какой силы и жестокости, сколько и до какой степени опустошило городов и областей, - все это едва ли были в силах передать писавшие историю» (Книга III, глава XXVI).
«…начали опустошать Италию со свирепой жестокостью» (Книга IV, Глава V, - очевидно, слегка измененная цитата из Плутарха, см. выше).
«…Италия была страшно разорена и опустошена» (Книга IV, Глава XXII).
Наибольший интерес вызывает загадочная ремарка, в которой автор упоминает о масштабах разрушений, нанесенных Италии Спартаком: «все это едва ли были в силах передать писавшие историю». Уж не был ли Августин, так же как и мы сегодня, поражен малым количеством фактической информации о «зверствах спартаковцев»? По-видимому, он здесь оправдывается перед искушенной публикой за то, что ему пришлось фантазировать о нанесенном спартаковцами ущербе, взяв за образец современные ему набеги варваров на Империю, крайне кровавые и опустошительные.
И Августин, и другие поздние авторы никаких деталей и количественных оценок этого разорения и опустошения не приводят, отделываясь общими клише, приложимыми к любой истории про «набег варваров». Собственно, и само упоминание о Спартаке, сравнение с ним каких-то современных деятелей, превратилось к тому времени в фигуру речи. Это примерно как сегодня заклеймить кого-нибудь «Гитлером» или «фашистом». Например, «Спартаком» называли усмирителя Германии свирепого солдатского императора Максимина Фракийца за его репрессии против верхушки, варварское происхождение, атлетизм и огромный рост. (Кстати, Максимин, как и Сталин, был наполовину осетином (аланом)) Диссидент Лукан в своей «Фарсалии» уподобил Спартаку Цезаря, приведшего в Италию галльские полчища, и жалел, что того, как и Спартака, не прикончил Красс. Другими словами, образ Спартака для римлян стал с какого-то времени предметом не истории, но литературы и политической публицистики.
Итак, из источников, оставленных современниками эпохи и их ближайшими потомками, ни в смысле фактов, ни в смысле эмоций не следует экстраординарный, катастрофический масштаб насилия и разрушений, способных превратить Южную Италию в сплошное пепелище. А именно этого мы вправе ожидать от орды озлобленных рабов, хозяйничавших в регионе три года. Очевидно, восстание Спартака не было «классическим» восстанием рабов, и по составу участников, и по мотивам, которым руководствовались его руководители. Это хорошо согласуется с информацией о значительной роли свободного населения в самом восстании. Источники сообщают о многочисленных перебежчиках с римской стороны, об участии в армии восставших местных пастухов и прочей бедноты. Это было бы невозможно, если бы фундаментальной линией противостояния был непримиримый конфликт между свободыми и рабами, с единственно возможным форматом отношений «догнал, убил, ограбил и съел».
По-видимому, после первых эксцессов Спартаку удалось наладить дисциплину и пресечь мародерства, ибо последнее вредит не только местному населению, но и моральному духу армии. Возможно, он сократил и количество провоцирующих поводов: прокладывал маршрут основной армии в отдалении от населенных пунктов, а благодарные за это италийские общины откупались от него поставками продуктов, оружием, рекрутами (освобожденными рабами и прочими добровольцами). Это наиболее правдоподобное допущение, учитывая, что разросшаяся армия Спатака каким-то образом находила для себя провиант даже в те месяцы, когда вела боевые действия и была собрана в единый кулак. Есть и прямые свидетельства налаживания определенного порядка жизни в «освобожденных» регионах, в который включалось в том числе и коренное население. Читаем у Аппиана:
«Спартак занял горы вокруг Фурий и самый город. Он запретил купцам, торговавшим с его людьми, вывозить золотые и серебряные вещи, а своим - принимать их. Мятежники покупали только железо и медь за дорогую цену». («Гражданские войны», книга I, 117)
Из этого фрагмента следует, что отношения между спартаковцами и жителями Италии не сводились к грабежам, конфискациям и «продразверстке». На территории, занятой восставшими, существовала торговля, и какие-то купцы не боялись везти товары в логовище «кровавой орды». Кстати, обратите внимание на политкорректное слово «занял» в отношении города Фурии: не «разграбил, сжег и всех убил» (как следует из ремарки Флора), а просто «занял». Интересно, что Страбон в своей «Географии», рассказывая о городах из «списка Флора», в частности о Фуриях, тоже не упоминает об ущербе, нанесенном спартаковцами (как и о самом восстании). Хотя в других случаях он методично приводит сведения о разрушении того или иного города в ходе военных действий и о последующем восстановлении. Между тем, Страбон родился лишь спустя немного времени после восстания, а в силу своей семейной истории должен был проявлять особый интерес к событиям спартаковской поры (он был сыном «генерала Власова» - военачальника царя Митридата, который предал его и перешел к римлянам примерно в эпоху спартаковского восстания).
Косвенным доказательством невраждебного отношения Спартака к основной массе населения Южной Италии является сам факт возвращения на юг полуострова после похода на север. Не было никакого смысла топать обратно 1000 км по разоренной Старой Смоленской дороге, если бы на юге они оставили за собой тотально разграбленную и опустошенную территорию; население, разбежавшееся и спрятавшееся в городах и в горах, забрав с собой или закопав припасы. Похоже, наоборот, на юге Спартак надеялся на свежие ресурсы и на поддержку со стороны части населения. Армии нужен провиант, и если она планирует надолго задержаться в какой-то местности, то кровно заинтересована в том, чтобы население оставалось на месте и продолжало заниматься хозяйством (выращивать хлеб, ткать одежду, выплавлять металл и т.п.). Замена грабежей и геноцида взиманием умеренной «платы за безопасность», - вопрос не доброты, а рационального расчета. Если армия не просто «квартирует» в каком-то регионе, а ведет войну, она заинтересована в том, чтобы население не разбегалось, спрятав припасы, и не встречало маркитантов дубьем (как русские крестьяне - солдат Наполеона). Иначе придется половину армии направить на «продразверстки» и начать отдельную войну с населением, в ущерб боевым действиям.
Вероятно, в программе Спартака главным пунктом была не «война рабов со свободными», и не «война мигрантов с коренными», а «война с жестокими и неправедными властителями». Причем в формате, близком для той части населения Италии (включая и новых римских граждан), которая была разгромлена и ограблена олигархами по итогам двойной гражданской войны. Это как бы совместный бунт таджикских гастарбайтеров и русской бедноты против чиновников, ментов и олигархов, когда толпа, объединившись и побратавшись под началом Арнольда Швацнеггера, идет громить Рублевку, жечь Лубянку и штурмовать Кремль. Эта программа делала возможной для «армии гастарбайтеров» вербовку в свои ряды недовольных режимом италиков и более-менее мирное сосуществование с кормящим ландшафтом.
К такой объединительной программе, расширяющей базу восстания, подталкивало и социальное положение его руководителей. В отличие лидеров сицилийских восстаний, они были не «рабочей скотинкой», а гладиаторами, то есть профессиональными спортсменами, популярными среди широкой публики и, хотя бы в таком качестве, интегрированными в местную культурную среду. Спартак, Крикс и другие лидеры до восстания наверняка были предметом восхищения со стороны множества италийских болельщиков и любителей гладиаторских игр. Им не было никакого резона обнулять эту популярность, - наоборот, следовало использовать ее в пропагандистких целях. Отмечаемое в источниках стремление Спартака сделать поведение своей армии терпимым для населения Италии могло объясняться не только его высокими моральными принципами, но и элементарным расчетом. Спартак был заинтересован выглядеть не «Атиллой», уничтожающим все живое на своем пути, а «Робин Гудом», борющимся за справедливость во благо всем обиженным и оскорбленным, включая и коренное население Италии.
Имеются свидетельства о том, что Спартак уделял внимание пиару своей армии средии италиков и пытался преодолеть вал негативных слухов. Орозий пишет:
«…они устроили гладиаторские бои на похоронах захваченной матроны, которая предпочла расстаться с жизнью, сохранив честь. Они сформировали команду гладиаторов из четырехсот пленников».
С одной стороны, в этом событии можно видеть не только внешний пиар, но элемент воспитания Спартаком своей армии, в духе удержания от насилия и мародерства, а также братания между коренными италиками и иноземными рабами. С другой стороны, это можно интерпретировать и как циничное глумление над римлянами. Представьте, что боевики Басаева решили «почтить память» недоизнасилованной русской девушки, заставив русских пленных солдат убивать друг друга над ее могилой. Истинное значение этого эпизода мы не можем оценить, не зная, наказывал ли Спартак своих воинов за насилие над мирным населением, и кто именно был отобран в состав «гладиаторов» на похоронном поединке. Быть может, это были ненавидимые местным населением сулланские охранители, поселенные на конфискованных землях.
Фемистий, автор IV в., связывал успехи Спартака с той ненавистью, которую вызывали у свободного населения Италии сулланские полицаи и доносчики, развернувшие после гражданской войны волну «антиэкстремистских» судебных преследований (описываемых Аппианом) против всех, кто хотя бы сочувствовал проигравшей стороне.
«Причиной этого [успехов Спартака и Крикса - С.К.] тогда была не храбрость этих двух рабов, но проклятые доносчики и запятнанные кровью шпионы, заставившие италийцев стремиться ко всякой другой, сравнительно с существующим, перемене».
Значительная часть насилия, сопровождавшая восстание Спартака, могла мотивироваться не местью рабов, а разборками внутри свободного населения: сведением счетов с сулланскими ветеранами, поселенными на конфискованных землях, и другими представителями репрессивной системы. Вспомним, что демократический мятеж консула Лепида начался в Этрурии как раз со спонтанных погромов населением сулланских «коттеджных поселков». И этот же регион, Этрурия, был последним, где сохранились крупные силы спартаковцев уже после поражения основной армии. И это закономерно. Всякая новая власть стремится повысить свой рейтинг таким простым и дешевым способом, как расправа над репрессивным аппаратом старой власти. Чем свирепее расправа, тем больше рейтинг. Немногочисленные исключения только подтверждают правило: если расправы нет, если она недостаточно зверская, то речь идет не о настоящей революции, а о сугубо постановочной смене вывесок без реальной смены правящего слоя (как в России в 1991 году или на Украине по итогам первого Оранжада).
Итак, в отношении Южной Италии Спартак, безусловно, не был Атиллой, сметающим все на своем пути. Обзор античных источников не позволяет сделать вывод о катастрофическом ущербе для экономики и демографии Южной Италии, несмотря на продолжительность и размах восстания. Более того, не похоже, что население систематически разбегалось и пряталось при приближении Спартака, и он испытывал из-за этого проблемы со снабжением. Армия Спартака, в своем зрелом периоде, производит впечатление обычной армии гражданской войны, которая, несмотря на кровавые эксцессы и расправу с политическими противниками, в целом захваченную территорию и население рассматривает как свою базу, а не как объект тотальной мести и геноцида. Ущерб, нанесенный Спартаком Италии, был, по-видимому, даже меньшим, чем ущерб, нанесенный Суллой Самниуму, или ущерб, нанесенный провинции Африка республиканцем Катоном, который применял там против Цезаря стратегию «выжженной земли».
Если Спартак нашел способ сосуществования с гражданским населением Южной Италии, то как далеко могло зайти это сотрудничество? Эти отношения могли колебаться в широких пределах: от единовременного выкупа под угрозой разграбления, получаемого от городов, оказавшихся на пути следования основной армии, до взимания более-менее регулярного «военного налога» в тех регионах, где армия пребывала длительное время. Причем такие соглашения могли включать в себя защиту италийских общин не только от самих спартаковцев, но и от тех мародерствующих банд, которые не присоединились к Спартаку. Наконец, Спартак мог заплатить общинам не только запретом на грабеж, но и уничтожением близлежащих сулланских колоний, а также вилл, построенных на конфискованных у этих общин землях. Притом вина за это насилие падала на спартаковцев, а общины выходили «чистенькими», и могли не бояться последующей мести сената. Эти рассуждения делают вполне законным предположение о сотрудничестве Спартака с силами антисулланского сопротивления, которые существовали в регионе еще до восстания.
Продолжение
******
Примечание: данный текст написан и опубликован в рамках эксперимента, в качестве ответного дара блоггерам. Допускается перепечатка любых его частей на любых площадках для бесплатного доступа, при условии сохранения авторства (Сергей Корнев) и ссылки на блог автора (kornev.livejournal.com).
Предыдущая часть ***** Начало
АТИЛЛА ИЛИ РОБИН ГУД?
Источники не донесли до нас информацию о социально-политической программе спартаковцев, если таковая вообще была сформулирована. Косвенные выводы о вовлеченности Спартака во внутрииталийскую политику можно сделать, анализируя нюансы его взаимоотношений с гражданским населением Италии. К сожалению, как раз на нюансы источники крайне скупы. Представьте, что информация о насилии в Чечне времен Дудаева вам дана обобщенно, без указания на этническую принадлежность жертв и палачей. Вам рассказывают, что под крылом сепаратистов идет массовое истребление и изгнание стариков, женщин, детей. И в то же время местное население почему-то поддерживает этот режим настолько, что готово сражаться за него с федеральными войсками. А «гуманисты» и «правозащитники» аплодируют повстанцам и лепят из них безупречных героев. Загадка века! Но если вам объяснят, что жертвами насилия оказались в основном русские, а поддержку сепаратистам оказывали в основном чеченцы, то все становится на свои места. Так и со Спартаком. Из источников можно сделать вывод, что насилие над мирным населением присутствовало, но не было тотальным. Оно было адресным в достаточной степени, чтобы Италия не превратилась в выжженную землю, а античные авторы греческого происхождения вообще его не заметили. Но о характере этой адресности можно только догадываться.
Если считать спартаковцев именно «армией озлобленных иноплеменных рабов», то удивителен сам факт, что они убивали не всех подряд свободных жителей Италии, а с разбором. Вспомним, с каким энтузиазмом вырезали италиков культурные малоазийские греки во время «Эфесской вечерни». Вспомним, что во время первого сицилийского восстания (136-132 гг. до н. э.), царь рабов сириец Эвн приказал убить всех свободных «за исключением оружейных мастеров, которых он в оковах отправил на их работу» (Диодор, «Историческая библиотека»). Вспомним, что в XIX веке на Гаити бывшие рабы в конечном итоге перерезали всех белых поголовно (уже после смерти своего «Спартака» Туссена-Лувертюра), даже тех, кто изъявил лояльность новому режиму и одобрял освобождение афроамериканцев. Между тем, о директивах в стиле «всех убить» в отношении гражданского населения со стороны Спартака источники нам ничего не сообщают. Наоборот, сообщают о мерах по защите населения, не всегда удачных.
Иллюстрация. Эпизод гаитянской революции глазами французских художников того времени.
Гражданская война принимает самые страшные формы, когда социальный протест соединяется с межнациональной ненавистью. Большинство «гастарбайтеров» в античной Италии были не только рабами и чужеземцами, но и представителями разгромленных и порабощенных Римом стран и народов. Многие из них по вине Рима потеряли родных и близких, жен и детей, растерзанных римской солдатней или проданных в рабство на другой конец ойкумены. У многих последним воспоминанием о родине были объятые пламенем города и деревни, крики убиваемых стариков и насилуемых женщин. Спартак, к тому же, охотно набирал в свою армию самых непокорных, несломленных, буйных, которых хозяева держали в оковах, унижали и пытали. Как должны были вести себя эти люди, получив оружие и возможность мести? Их первейшим желанием было мстить, резать, убивать всех подряд, громить и сжигать все на своем пути, не делая различия между собственно римлянами и остальными италиками (которые, впрочем, активно приложили руку к римским военным преступлениям).
Представление о том, как могло отразиться на экономике и демографии Италии продолжительное восстание рабов, можно составить на примере эпизода из более позднего времени. В ходе гражданской войны, начавшейся вслед за свержением Нерона, один из кандидатов в императоры, Веспасиан, отправил в Италию «азиатскую дивизию», набранную на Ближнем Востоке. Азиатские легионеры из-за лезгинки по ряду причин повздорили с населением города Кремона, взбунтовались и учинили погром. Вот как описывает этот погром будущей родины Монтеверди и Страдивари историк Тацит в III книге своей «Истории»:
«Сорок тысяч вооруженных солдат вломились в город, за ними - обозные рабы и маркитанты, еще более многочисленные, еще более распущенные. Ни положение, ни возраст не могли оградить от насилия, спасти от смерти. Седых старцев, пожилых женщин, у которых нечего было отнять, волокли на потеху солдатне. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части, и над телами их возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. Солдаты тащили деньги и сокровища храмов, другие, более сильные, нападали на них и отнимали добычу. Некоторые не довольствовались богатствами, бывшими у всех на виду, - в поисках спрятанных кладов они рыли землю, избивали и пытали людей. В руках у всех пылали факелы, и, кончив грабеж, легионеры кидали их, потехи ради, в пустые дома и разоренные храмы. Ничего не было запретного для многоязыкой многоплеменной армии, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы, где у каждого были свои желания и своя вера. Грабеж продолжался четыре дня. Когда все имущество людей и достояние богов сгорело дотла, перед стенами города продолжал выситься один лишь храм Мефитис, сохранившийся благодаря своему местоположению или заступничеству богини. Так, на двести восемьдесят шестом году своего существования, погибла Кремона. …вокруг победителей расстилалась дышащая миазмами земля, и долго оставаться в погребенном под развалинами городе было невозможно».
Для полного уничтожения крупного и богатого римского города потребовалось всего лишь 4 дня торжествующего мультикультурализма, и собственная имперская армия просто стерла его с лица земли вместе с населением и со всем достоянием. А теперь замените легионеров, ищущих лишь добычи и потехи, на одержимых местью рабов, и дайте рабам не четыре дня и один город, а три года и всю Южную Италию, большинство городов которой по итогам гражданских войн и сулланских репрессий лишилось городских стен и защитников. Если представлять себе армию Спартака как «нормальную» толпу восставших рабов, то последствия этого восстания для демографии и экономики Италии должны были ощущаться долгие годы, примерно как последствия монгольского нашествия на Русь или крымско-татарского набега на Украину. Трехлетнее господство стотысячной варварской орды, сеющей смерть и разрушение, пожирающей все припасы, должно было превратить Южную Италию (где она в основном обреталась) в выжженную землю, заваленную гниющими трупами.
В памяти жителей Италии эта война должна была стать примерно таким же рубежом, каким для России стала Великая Отечественная («до Спартака» и «после Спартака»). Античные авторы при описании последующих событий в этом регионе должны были упоминать о нанесенном ущербе, о безлюдных руинах многочисленных городов, о заброшенных и зарастающих полях и т.п. Если некогда многолюдная и процветающая страна после Спартака превратилась пустыню, усеянную костями, то этот мрачный фон обязательно прорывался бы в письмах и сочинениях современников. В отличие от российской, умолчавшей о геноциде русских на Кавказе и в Средней Азии, античные авторы о напастях такого рода умалчивать отнюдь не были склонны. Так, они сообщают о близком по времени геноциде самнитов и опустошении Самниума в ходе предшествующей гражданской войны.
Парадокс, но жалоб на массовый, чудовищный геноцид со стороны Спартака от авторов той эпохи мы не слышим, и в сочинениях современников нет даже намека на то, что Южная Италия только что подверглась тотальному опустошению. При этом три десятилетия, последовавшие за разгромом Спартака, - одни из самых информационно насыщенных в истории Рима и античной Италии, они наиболее «прозрачны» для современных историков. Тексты таких современников Спартака, как Цицерон и Цезарь, включая не только книги, но и переписку, и речи, дошли до нас в весьма приличном объеме. Но Цезарь о восстании Спартака упоминает только один раз, и то косвенно. В речах Цицерона (датируемых временем уже после Спартака) содержится довольно много историй о жителях Италии, пострадавших в ходе гражданских войн, о дальнейших перипетиях их судеб. Из этих рассказов отнюдь не складывается впечатление, что восстание Спартака стало катастрофой, затмившей все предшествующие беды, - оно там, как правило, вообще не упоминается.
Единственный современник, написавший об эксцессах спартаковцев, это Саллюстий, который красноречиво описывает погром, учиненный, вопреки воле Спартака, в городке Форум Анния (очевидно, римская муниципия):
«И тотчас же беглые, вопреки запрещению вождя, стали похищать женщин и девушек, а другие… зарубали всякого встречного, мучили при сопротивлении и издевались вместе с тем самым безбожным способом, бередя раны, и, наконец, бросали истерзанные тела чуть живыми; другие забрасывали огонь на крыши домов, а много местных рабов, присоединившихся к ним из сочувствия, выдавали припрятанное их господами, да и их самих извлекали из мест, где они укрывались, и не было ничего ни святого, ни недозволенного для гнева варваров и для понятия раба. Спартак, не будучи в силах препятствовать этому, несмотря на то, что многократно обращался к ним с просьбами, решил пресечь это быстротой действий…» («История», книга III, 98)
Однако большая часть текста Саллюстия до нас не дошла, и не понятно, были ли такие погромы систематической практикой восставших, или это единичный эксцесс, случившийся на этапе, когда войско еще не приучилось к дисциплине.
Поэт Гораций, родившийся практически в «эпицентре» спартаковского восстания через несколько лет после его разгрома, и, несомненно, наслышанный о нем от своих родителей, сокрушался, что спартаковцы подчистили винные погреба (из оды «К римскому народу»):
«Отрок, принеси и венков, и мирра,
И вина, что помнит мятеж марсийский,
Коль спаслось оно от бродивших всюду
Полчищ Спартака».
Иных упоминаний о спартаковском восстании у Горация нет, хотя его творчество сохранилось в большом объеме. Получается, что кроме этого ироничного замечания никаких особых эмоций оно у поэта не вызывает. Вряд ли это было возможным, если бы Спартак «откремонил» половину Италии, включая его родной городок Венузию. Гораций - не какой-нибудь гельмановский отморозок или циник-постмодернист. В юности это «белый юнкер», «поручик Голицын», пострадавший от цезарианцев, в старости - поэт-деревенщик. Еще один весьма респектабельный и серьезный римский автор, Плиний Старший (чиновник, адмирал, ученый, патриот-почвенник), родившийся через полвека после Спартака, продемонстрировал откровенное восхищение спартаковцами и чуть ли не сожаление о том, что Спартак не захватил Рим и не имел возможности исправить римские нравы с их «золотыми унитазами». Читаем («Естественная история», гл. 14, «Замечания о человеческой алчности к золоту»):
«…Нельзя не испытывать чувство стыда, наблюдая за всеми этими новомодными названиями, заимствованными из греческого языка, употребляемыми для сосудов из серебра, отделанных или инкрустированных золотом, и для различных других способов, посредством которых эти предметы роскоши изготавливаются для продажи по более высокой цене, чем если бы они были сделаны из чистого золота. И это при том, что Спартак, как известно, запретил своим последователям приносить золото и серебро в свой лагерь, - настолько более благородным был образ мысли в те времена даже у наших беглых рабов. Оратор Мессала поведал нам, что триумвир Антоний использовал золотые сосуды для удовлетворения самых низменных потребностей человеческой природы, что было бы сочтено позорным даже для Клеопатры! До этого наиболее выдающиеся примеры распущенности мы находили среди иностранцев. Это царь Филипп, у которого была привычка спать с золотым кубком, помещая его под подушку, и Гагнон из Теоса, один из полководцев Александра Великого, который использовал для крепления подошвы своих сандалий золотые гвозди. Тем не менее, титул чемпиона мы сохраним для Антония, поскольку он единственный, кто придумал такое использование золота, которое стало еще и надругательством над природой. О, насколько правильнее было бы, если бы он сам [организатор репрессий - С.К.] подвергся репрессиям! Но такие репрессии мог бы устроить разве что товарищ Сталин Спартак».
Другие авторы, жившие в следующие два столетия после Спартака, менее склонны идеализировать восставших рабов, хотя об эксцессах пишут крайне скупо:
Патеркул: «Они [спартаковцы - С.К.] причинили Италии множество самых различных зол». («Римская история», книга II, XXX)
Плутарх: «Но люди его [Спартака - С.К.], полагаясь на свою силу и слишком много возомнив о себе, не послушались и на пути стали опустошать Италию». («Красс», 9)
Флор: «Разгромив виллы и поселения, они, подобно страшной лавине, опустошили города Нолу, Нуцерию, Фурии и Метапонт». («Две книги извлечений из Тита Ливия о всех войнах за 700 лет», книга II)
И на этом все, хотя посвященные восстанию тексты этих авторов дошли до нас целиком. По Флору (который законспектировал книгу Тита Ливия), спартаковцы разграбили только 4 города. Причем это произошло на первом, бандитско-партизанском этапе восстания, до того как спартаковцы превратились «в настоящую армию». Добавив к этому перечню Форум Аннея, получим 5 разграбленных городов, - в регионе, где их насчитывались десятки. Упоминаний о других пострадавших городах нет во всем корпусе античных текстов. Грек Аппиан, оставивший (как и Плутарх) наиболее подробный рассказ о восстании, вообще не упоминает об эксцессах. А тут же рядом не жалеет нескольких страниц, чтобы описать злодейства Суллы, приводя точное число пострадавших. В целом, в передаче античных авторов, живших в эпоху расцвета Империи, спартаковская война по уровню насилия над мирным населением особо не выделяется из череды гражданских войн, которые римляне вели между собой.
Наибольшее красноречие в очернении спартаковцев проявляют авторы, которые жили гораздо позже, уже в эпоху упадка Империи, и могли наблюдать своими глазами последствия многочисленных варварских набегов. Вот, к примеру, что пишет о спартаковцах христианский апологет Павел Орозий (385-420 гг.) в своей «Истории против язычников»: «В то время как беглые приводили всех в смятение убийствами, пожарами, грабежами и изнасилованиями…» Вычитал ли он это у более древних и осведомленных авторов? Или же это просто набор привычных клише, прилагаемых к теме «бунт рабов»? Или домысливание ситуации по аналогии с современными Орозию набегами варваров? Не нужно забывать и о пропагандистском посыле книги Орозия. После падения Рима в 410 г. язычники обвиняли христиан в том, что набеги варваров и общее нестроение в государстве - следствие гнева отвергнутых античных богов, которые в древности хранили Римскую Державу. Орозий собрал множество примеров из римской истории, доказывая, что языческие боги не столь уж усердно защищали Рим от всяких напастей. Понятно, что его интерес в рассказе о Спартаке - «чем кровавее, тем лучше». Ему бы понравился новейший сериал о Спартаке, создатели которого руководствовались тем же принципом.
Примерно из таких же соображений исходил Аврелий Августин (354-430 гг.), который трижды упомянул о спартаковском восстании в своей книге «О граде Божием»:
«…каких оно достигло размеров, какой силы и жестокости, сколько и до какой степени опустошило городов и областей, - все это едва ли были в силах передать писавшие историю» (Книга III, глава XXVI).
«…начали опустошать Италию со свирепой жестокостью» (Книга IV, Глава V, - очевидно, слегка измененная цитата из Плутарха, см. выше).
«…Италия была страшно разорена и опустошена» (Книга IV, Глава XXII).
Наибольший интерес вызывает загадочная ремарка, в которой автор упоминает о масштабах разрушений, нанесенных Италии Спартаком: «все это едва ли были в силах передать писавшие историю». Уж не был ли Августин, так же как и мы сегодня, поражен малым количеством фактической информации о «зверствах спартаковцев»? По-видимому, он здесь оправдывается перед искушенной публикой за то, что ему пришлось фантазировать о нанесенном спартаковцами ущербе, взяв за образец современные ему набеги варваров на Империю, крайне кровавые и опустошительные.
И Августин, и другие поздние авторы никаких деталей и количественных оценок этого разорения и опустошения не приводят, отделываясь общими клише, приложимыми к любой истории про «набег варваров». Собственно, и само упоминание о Спартаке, сравнение с ним каких-то современных деятелей, превратилось к тому времени в фигуру речи. Это примерно как сегодня заклеймить кого-нибудь «Гитлером» или «фашистом». Например, «Спартаком» называли усмирителя Германии свирепого солдатского императора Максимина Фракийца за его репрессии против верхушки, варварское происхождение, атлетизм и огромный рост. (Кстати, Максимин, как и Сталин, был наполовину осетином (аланом)) Диссидент Лукан в своей «Фарсалии» уподобил Спартаку Цезаря, приведшего в Италию галльские полчища, и жалел, что того, как и Спартака, не прикончил Красс. Другими словами, образ Спартака для римлян стал с какого-то времени предметом не истории, но литературы и политической публицистики.
Итак, из источников, оставленных современниками эпохи и их ближайшими потомками, ни в смысле фактов, ни в смысле эмоций не следует экстраординарный, катастрофический масштаб насилия и разрушений, способных превратить Южную Италию в сплошное пепелище. А именно этого мы вправе ожидать от орды озлобленных рабов, хозяйничавших в регионе три года. Очевидно, восстание Спартака не было «классическим» восстанием рабов, и по составу участников, и по мотивам, которым руководствовались его руководители. Это хорошо согласуется с информацией о значительной роли свободного населения в самом восстании. Источники сообщают о многочисленных перебежчиках с римской стороны, об участии в армии восставших местных пастухов и прочей бедноты. Это было бы невозможно, если бы фундаментальной линией противостояния был непримиримый конфликт между свободыми и рабами, с единственно возможным форматом отношений «догнал, убил, ограбил и съел».
По-видимому, после первых эксцессов Спартаку удалось наладить дисциплину и пресечь мародерства, ибо последнее вредит не только местному населению, но и моральному духу армии. Возможно, он сократил и количество провоцирующих поводов: прокладывал маршрут основной армии в отдалении от населенных пунктов, а благодарные за это италийские общины откупались от него поставками продуктов, оружием, рекрутами (освобожденными рабами и прочими добровольцами). Это наиболее правдоподобное допущение, учитывая, что разросшаяся армия Спатака каким-то образом находила для себя провиант даже в те месяцы, когда вела боевые действия и была собрана в единый кулак. Есть и прямые свидетельства налаживания определенного порядка жизни в «освобожденных» регионах, в который включалось в том числе и коренное население. Читаем у Аппиана:
«Спартак занял горы вокруг Фурий и самый город. Он запретил купцам, торговавшим с его людьми, вывозить золотые и серебряные вещи, а своим - принимать их. Мятежники покупали только железо и медь за дорогую цену». («Гражданские войны», книга I, 117)
Из этого фрагмента следует, что отношения между спартаковцами и жителями Италии не сводились к грабежам, конфискациям и «продразверстке». На территории, занятой восставшими, существовала торговля, и какие-то купцы не боялись везти товары в логовище «кровавой орды». Кстати, обратите внимание на политкорректное слово «занял» в отношении города Фурии: не «разграбил, сжег и всех убил» (как следует из ремарки Флора), а просто «занял». Интересно, что Страбон в своей «Географии», рассказывая о городах из «списка Флора», в частности о Фуриях, тоже не упоминает об ущербе, нанесенном спартаковцами (как и о самом восстании). Хотя в других случаях он методично приводит сведения о разрушении того или иного города в ходе военных действий и о последующем восстановлении. Между тем, Страбон родился лишь спустя немного времени после восстания, а в силу своей семейной истории должен был проявлять особый интерес к событиям спартаковской поры (он был сыном «генерала Власова» - военачальника царя Митридата, который предал его и перешел к римлянам примерно в эпоху спартаковского восстания).
Косвенным доказательством невраждебного отношения Спартака к основной массе населения Южной Италии является сам факт возвращения на юг полуострова после похода на север. Не было никакого смысла топать обратно 1000 км по разоренной Старой Смоленской дороге, если бы на юге они оставили за собой тотально разграбленную и опустошенную территорию; население, разбежавшееся и спрятавшееся в городах и в горах, забрав с собой или закопав припасы. Похоже, наоборот, на юге Спартак надеялся на свежие ресурсы и на поддержку со стороны части населения. Армии нужен провиант, и если она планирует надолго задержаться в какой-то местности, то кровно заинтересована в том, чтобы население оставалось на месте и продолжало заниматься хозяйством (выращивать хлеб, ткать одежду, выплавлять металл и т.п.). Замена грабежей и геноцида взиманием умеренной «платы за безопасность», - вопрос не доброты, а рационального расчета. Если армия не просто «квартирует» в каком-то регионе, а ведет войну, она заинтересована в том, чтобы население не разбегалось, спрятав припасы, и не встречало маркитантов дубьем (как русские крестьяне - солдат Наполеона). Иначе придется половину армии направить на «продразверстки» и начать отдельную войну с населением, в ущерб боевым действиям.
Вероятно, в программе Спартака главным пунктом была не «война рабов со свободными», и не «война мигрантов с коренными», а «война с жестокими и неправедными властителями». Причем в формате, близком для той части населения Италии (включая и новых римских граждан), которая была разгромлена и ограблена олигархами по итогам двойной гражданской войны. Это как бы совместный бунт таджикских гастарбайтеров и русской бедноты против чиновников, ментов и олигархов, когда толпа, объединившись и побратавшись под началом Арнольда Швацнеггера, идет громить Рублевку, жечь Лубянку и штурмовать Кремль. Эта программа делала возможной для «армии гастарбайтеров» вербовку в свои ряды недовольных режимом италиков и более-менее мирное сосуществование с кормящим ландшафтом.
К такой объединительной программе, расширяющей базу восстания, подталкивало и социальное положение его руководителей. В отличие лидеров сицилийских восстаний, они были не «рабочей скотинкой», а гладиаторами, то есть профессиональными спортсменами, популярными среди широкой публики и, хотя бы в таком качестве, интегрированными в местную культурную среду. Спартак, Крикс и другие лидеры до восстания наверняка были предметом восхищения со стороны множества италийских болельщиков и любителей гладиаторских игр. Им не было никакого резона обнулять эту популярность, - наоборот, следовало использовать ее в пропагандистких целях. Отмечаемое в источниках стремление Спартака сделать поведение своей армии терпимым для населения Италии могло объясняться не только его высокими моральными принципами, но и элементарным расчетом. Спартак был заинтересован выглядеть не «Атиллой», уничтожающим все живое на своем пути, а «Робин Гудом», борющимся за справедливость во благо всем обиженным и оскорбленным, включая и коренное население Италии.
Имеются свидетельства о том, что Спартак уделял внимание пиару своей армии средии италиков и пытался преодолеть вал негативных слухов. Орозий пишет:
«…они устроили гладиаторские бои на похоронах захваченной матроны, которая предпочла расстаться с жизнью, сохранив честь. Они сформировали команду гладиаторов из четырехсот пленников».
С одной стороны, в этом событии можно видеть не только внешний пиар, но элемент воспитания Спартаком своей армии, в духе удержания от насилия и мародерства, а также братания между коренными италиками и иноземными рабами. С другой стороны, это можно интерпретировать и как циничное глумление над римлянами. Представьте, что боевики Басаева решили «почтить память» недоизнасилованной русской девушки, заставив русских пленных солдат убивать друг друга над ее могилой. Истинное значение этого эпизода мы не можем оценить, не зная, наказывал ли Спартак своих воинов за насилие над мирным населением, и кто именно был отобран в состав «гладиаторов» на похоронном поединке. Быть может, это были ненавидимые местным населением сулланские охранители, поселенные на конфискованных землях.
Фемистий, автор IV в., связывал успехи Спартака с той ненавистью, которую вызывали у свободного населения Италии сулланские полицаи и доносчики, развернувшие после гражданской войны волну «антиэкстремистских» судебных преследований (описываемых Аппианом) против всех, кто хотя бы сочувствовал проигравшей стороне.
«Причиной этого [успехов Спартака и Крикса - С.К.] тогда была не храбрость этих двух рабов, но проклятые доносчики и запятнанные кровью шпионы, заставившие италийцев стремиться ко всякой другой, сравнительно с существующим, перемене».
Значительная часть насилия, сопровождавшая восстание Спартака, могла мотивироваться не местью рабов, а разборками внутри свободного населения: сведением счетов с сулланскими ветеранами, поселенными на конфискованных землях, и другими представителями репрессивной системы. Вспомним, что демократический мятеж консула Лепида начался в Этрурии как раз со спонтанных погромов населением сулланских «коттеджных поселков». И этот же регион, Этрурия, был последним, где сохранились крупные силы спартаковцев уже после поражения основной армии. И это закономерно. Всякая новая власть стремится повысить свой рейтинг таким простым и дешевым способом, как расправа над репрессивным аппаратом старой власти. Чем свирепее расправа, тем больше рейтинг. Немногочисленные исключения только подтверждают правило: если расправы нет, если она недостаточно зверская, то речь идет не о настоящей революции, а о сугубо постановочной смене вывесок без реальной смены правящего слоя (как в России в 1991 году или на Украине по итогам первого Оранжада).
Итак, в отношении Южной Италии Спартак, безусловно, не был Атиллой, сметающим все на своем пути. Обзор античных источников не позволяет сделать вывод о катастрофическом ущербе для экономики и демографии Южной Италии, несмотря на продолжительность и размах восстания. Более того, не похоже, что население систематически разбегалось и пряталось при приближении Спартака, и он испытывал из-за этого проблемы со снабжением. Армия Спартака, в своем зрелом периоде, производит впечатление обычной армии гражданской войны, которая, несмотря на кровавые эксцессы и расправу с политическими противниками, в целом захваченную территорию и население рассматривает как свою базу, а не как объект тотальной мести и геноцида. Ущерб, нанесенный Спартаком Италии, был, по-видимому, даже меньшим, чем ущерб, нанесенный Суллой Самниуму, или ущерб, нанесенный провинции Африка республиканцем Катоном, который применял там против Цезаря стратегию «выжженной земли».
Если Спартак нашел способ сосуществования с гражданским населением Южной Италии, то как далеко могло зайти это сотрудничество? Эти отношения могли колебаться в широких пределах: от единовременного выкупа под угрозой разграбления, получаемого от городов, оказавшихся на пути следования основной армии, до взимания более-менее регулярного «военного налога» в тех регионах, где армия пребывала длительное время. Причем такие соглашения могли включать в себя защиту италийских общин не только от самих спартаковцев, но и от тех мародерствующих банд, которые не присоединились к Спартаку. Наконец, Спартак мог заплатить общинам не только запретом на грабеж, но и уничтожением близлежащих сулланских колоний, а также вилл, построенных на конфискованных у этих общин землях. Притом вина за это насилие падала на спартаковцев, а общины выходили «чистенькими», и могли не бояться последующей мести сената. Эти рассуждения делают вполне законным предположение о сотрудничестве Спартака с силами антисулланского сопротивления, которые существовали в регионе еще до восстания.
Продолжение
******
Примечание: данный текст написан и опубликован в рамках эксперимента, в качестве ответного дара блоггерам. Допускается перепечатка любых его частей на любых площадках для бесплатного доступа, при условии сохранения авторства (Сергей Корнев) и ссылки на блог автора (kornev.livejournal.com).