Terrence Deacon. The Symbolic Species
Выкладываю микроконспект по книжке Дикона, о которой только что отдельно написал. Всё это мои записи для памяти, а не попытка связно пересказать книгу. Длинно.
Terrence Deacon. The Symbolic Species
PART 1. LANGUAGE
Chapter 1. The Human Paradox
Коммуникация животных может быть очень сложной - однако это не язык. Люди пытаются найти послания инопланетян в космическом шуме, пользуясь определенными критериями; эти же критерии не выполняются для сигналов животных (изолированные сигналы без синтакса, жестко связанные с поведением). Пример: у людей тоже есть такая система - смех, выражения лица, жесты. Бессмысленно спрашивать, правильно ли построена мимика и в каком времени стоит это всхлипывание. Ни про какую систему коммуникации животных нельзя сказать, что «язык - это более сложный вариант вот этого».
Отсюда и возникла идея Хомского - «hopeful monster», чудесная макромутация. Идея языкового органа и универсальной грамматики, которая позволяет детям выучить язык, несмотря на неполные входные данные. Это, однако, только заметает все вопросы под ковёр. Пинкер: языковой орган развился в процессе эволюции. Никакого такого органа однако же не обнаружено.
Обычно исходят из неверных посылок. Считается, что язык не распространен среди животных, потому что он ужасно сложный. Люди освоили язык, после того как произошли какие-то изменения в мозгу. Обычные представления делятся на два типа в зависимости от того, насколько сложным считается язык. Его просто очень сложно выучить (и тогда человеку сначала потребовалось увеличить интеллект) или его вообще невозможно выучить (и тогда человеку потребовался врожденный языковой орган). Неверная альтернатива! Представим себе очень простой язык, язык в широком смысле: систему коммуникации, основанную на символах (т.е. на «словах», у которых есть *значение*), с некоторыми комбинаторными правилами. Это может быть очень простая система: несколько слов и несколько правил. Но ни у каких животных нет даже такого простейшего языка, хотя есть не менее (а более) сложные системы коммуникации.
В этом суть загадки. Почему не существует простых языков? И почему даже простым языкам почти невозможно научить животных? Сложность не есть основная проблема, и идея врожденного языкового органа теряет свой смысл. Но в чем же загвоздка, если не в сложности? В чем разница между языком и неязыковой коммуникации? Everyday miracle of word meaning and reference.
Из этого следует, что причина и следствие меняются местами. Сначала был преодолен этот порог (потому что это основной камень преткновения), а потом уже возникли сложные языки, высокий интеллект, артикуляционные способности и т.д. Всё это стало следствием возникновения протоязыка. Таким образом эволюция мозга становится следствием появления и эволюции языка. Коэволюция: мозг эволюционирует так, чтобы язык стало легче усваивать, что позволяет языку развиться дальше и т.д. После появления языка впервые за 4 миллиарда лет эволюции появилась новая внегенетическая линия передачи информации. Это и сделало обезьяну человеком.
Chapter 2. A Loss for Words
Что же особенного в языке? У животных нет даже очень простых языков. Они don’t «get» what the language is all about - не могут понять, что такое значение слова. Всего нескольким шимпанзе в истории удалось это объяснить [и, может быть, попугаю Алексу]. Но в чем тут разница: разве собака не _понимает_ слово «сидеть»? Нет. Наивная интерпретация: собака его выучила, но не понимает. Но как ухватить разницу?
Посмотрим на системы коммуникации животных. Пчелы, киты, верветки. Крики верветок (как было показано Сифартом и Чини) не просто выражают состания мартышки, они что-то означают. Тем не менее это НЕ слова. Крики мартышек и человеческий смех - (а) непроизвольны, (б) заразительны. Между тем, они имеют значение (refer to something). Становится ясно, что разница между языком и неязыком не в наличии референции, а в типе референции. Референция может быть разной!
В терминологии Фреге у них нет смысла (sence, Sinn), но есть значение (reference, Bedeutung). Слова попугая «хочу крекер», которые он говорит, чтобы получить крекер, конечно, имеют значение. Однако если начать давать попугаю что-нибудь другое, его можно переучить. Его референция чисто корреляционная (между звуком «крекер» и крекером). Но человеку не нужна корреляция! Я никогда не видел скунса, но я знаю это слово. Если мне перестать давать крекеры, я всё равно буду знать слово «крекер».
Нам нужна более тонкая терминология.
Chapter 3. Symbols Aren’t Simple
Соссюр: означаемое и означающее. Однако какая-то связь между означаемым и означающим есть и у верветок. Чарльз Пирс: три категории референций, три типа задания связи между означающим и означаемым - иконические знаки (есть внешнее сходство), знаки-индексы (есть причинная или корреляционная связь) и знаки-символы (условность, договоренность). Примеры: портрет - это иконический знак, крик верветки - индекс, обручальное кольцо - символ.
Ключевой момент: это не три разные вещи, а три разных уровня референции, каждый следующий из которых основывается на предыдущем. Пример: дым обозначает (как индекс) огонь; мы учимся этому, многократно наблюдая дым с огнем. Запах дыма вызывает (как иконический знак) воспоминания похожих ситуаций и на основе этого выстраивается индексная связь. Но символическая референция не нуждается в частой корреляции (если постоянно без причины начнет пахнуть дымом, индексная связь исчезнет, но символическая останется), потому что она поддерживается связью между символами. Эта связь следующего уровня. Поэтому представление о «языке» животных, состоящем из изолированных слов, - оксюморон!
Пример из обезьяних проектов. Шермана и Остина обучили сортировать набор съедобных вещей и инструментов и сопоставлять им пиктограммы «еда» и «инструмент». На это ушло очень много времени. Но после этого они сразу правильно выбирали пиктограммы для новых инструментов и блюд. Это символическое понимание! А у шимпанзе Ланы этого перехода к символьному пониманию не произошло, как ее ни учили (хотя словарный запас у нее был даже больше, чем у Шермана и Остина). Важно, что переход к символам осуществляется, видимо, через мнемонику: не нужно запоминать все отдельные ассоциации, если ты понял, что _значит_ пиктограмма «еда».
Таким образом, символы существуют только в системе, и связь между символами важнее, чем связь между символами и их значениями (по Фреге). Эта связь выражается в синтаксических правилах комбинации символов - поэтому нельзя думать, что синтаксис и семантика совершенно не связаны (как часто считается в лингвистических теориях).
Chapter 4. Outside the Brain
Все дети научаются говорить, а никакие животные - нет. Поэтому ясно, что человеческий мозг специально приспособлен для языка. В этом смысле, способность к языку «врожденная». Но обычно под врожденной способностью понимают некое врожденное знание языка. Идея Хомского: универсальная грамматика. Аргументация: логическая структура грамматик ужасно сложная; дети усваивают грамматику несмотря на то, что их специально никто не учит и примеров они слышат недостаточно; у грамматик разных языков есть много общих принципов.
Argument from incredulity: невероятно, чтобы несмышленые дети сами по себе вычленяли сложнейшие грамматические правила, которые ученые-лингвисты не могут толком вычленить. Однако же это заметание трудностей под ковер: идея универсальной грамматики ничего толком не объясняет.
Альтернативная мысль: языки сами стали user-friendy. Язык для малыша - это не сложный дос, а интуитивный виндоуз. Язык легко выучить, потому что он подстроен под наш мозг. Но как такое возможно?! Эволюция! Языки эволюционировали, испытывая эволюционное давление в сторону облегчения усваиваемости. Скорость биологической эволюции гораздо медленнее, чем скорость эволюции языка (в тысячи раз). Поэтому эволюция языка первична! Полная аналогия: языки передаются из поколения в поколение, возможны ошибки передачи - иными словами, возможна эволюция. Можно представить себе язык как паразит, который колонизовал мозг. Язык и человек существуют в симбиозе.
Это объясняет существование языковых универсалий Хомского: они являются конвергентными свойствами языков, которые подстраиваются под человеческий мозг. Простейший пример: слова для цветов в разных языках. Их может быть разное количество, но они появляются всегда в одном порядке: черный/белый, красный, зеленый, синий/желтый и т.д. Более того, идеальный «красный» для носителей любого языка один и тот же. Почему? Потому что так устроены колбочки и lateral geniculate nucleus. Это показывает, что даже очень слабое, но постоянно действующее эволюционное давление может привести к полной конвергенции.
Другой хомскианский аргумент: дети выучивают язык лучше, чем взрослые, - словно они генетически запрограмированны на усвоение языка. Звучит убедительно, однако посмотрим на Канзи. Он освоил язык жестов и научился понимать человеческий язык, включая некоторый синтаксис, лучше всех других обезьян (90% правильных действий на указания типа «put the soap on the apple»). При этом его этому не учили! Он с пеленок болтался рядом с мачехой Мататой, которую безуспешно пытались научить языку. Когда ученые решили, что он уже достаточно подрос для занятий, оказалось, что он и так уже всё освоил. Канзи перескочил через весь длинный период тренировок Остина и Шермана и сразу вышел на символический уровень. Вероятно, причина успеха заключалась в его возрасте. И это обрушивает приведенный выше аргумент. В чем же тогда дело?
Недавние модельные эксперименты с нейронными сетями отвечают на этот вопрос (Jeff Elman, 1990-e). Нейронные сети успешно обучались распознавать простейшие грамматики, но как только в грамматику вводились рекурсивные структуры, обучение прекращалось, причем вне зависимости от длительности тренировки (известны также теоремы, которые доказывают подобные отрицательные результаты). Однако! Это происходит из-за локальных минимумов. И оказывается, что если сначала тренировать сеть на простых предложениях, а потом начать переходить к сложным, то всё получается. И более того, если ввести в сеть постепенно затухающий шум, то сеть распознает сложную грамматику с самого начала. Шум - это плохая кратковременная память, т.е. именно то, чем отличаются маленькие дети. То есть слабость детского ума и памяти - это именно то, что позволяет детям выучить язык. Дети поначалу не различают деревьев, но зато вычленяют лес. Это хорошо вписывается в идею коэволюции. Взрослым тяжело учить языки, потому что языки подстроились под обучение маленькими детьми.
Та же логика позволяет объяснить креолизацию пиджинов (очень сильный аргумент Бикертона в пользу теории Хомского). Маленькие дети, слышащие пиджин, достраивают его до креола. Но не пользуясь встроенной универсальной грамматикой, а так, как могут. В итоге проявляются конвергентные грамматические свойства.
PART 2. BRAIN
Chapter 5. The Size of Intelligence
Стандартная идея: человеческие способности объясняются очень большим мозгом (ср. картинки пришельцев с гигантскими головами). Это, может быть, и верно, но нужно смотреть глубже: почему он стал большим, что изменилось внутри. Кроме того, как мы выяснили, дети выучивают язык не потому, что они такие уж умные, поэтому вряд ли разгадка человеческой природы кроется просто в мощности нашего мозга.
Что означает размер? У слонов и китов мозг больше. У мышей (и других мелких млекопитающих) отношение веса мозга к весу тела выше. Отношение количества нейронов к весу тела у мышей еще выше. Оказывается, что у млекопитающих вес мозга растет как вес тела в степени 2/3, т.е. как площадь тела (возможное объяснение: метаболизм связан с площадью поверхности). Обычно считается, что размер интеллекта связан с тем, насколько размер мозга превышает этот тренд.
Но всё сложнее, потому что разница между большим и маленьким мозгом не только в размере. Нелинейные эффекты (большой мозг требует большего обслуживания); меньшая связанность; главное: большие животные обычно живут дольше, размножаются реже, живут «медленнее», могут думать дольше, следовательно интеллект для них важнее. Поэтому из общих соображений можно ожидать, что большие долгоживующие животные (с большим мозгом) могут использовать более изощренные когнитивные стратегии.
Chapter 6. Growing Apart
Поскольку внутри вида размер мозга меняется меньше, чем размер тела, то у чихуахуа очень высокая энцефализация. При этом они нисколько не умнее больших собак. Обычно почему-то считают, что размер мозга обусловлен естественным отбором, но ведь может быть и наоборот - обусловлен размер тела. Есть подозрение, что млекопитающие с низкой энцефализацией подверглись отбору на большой размер тела, и наоборот.
Приматы. Обычно считается, что на приматов действовал отбор в пользу большого мозга. Однако выясняется, что кривая зависимости веса мозга от веса тела для развития зародышей почти всех млекопитающих одна и та же, а для приматов (а также слонов и китообразных) она сдвинута в сторону меньшего веса тела. Между тем, мозг зародышей всех млекопитающих растет в точности с одниковой скоростью. То есть: зародыши всех млекопитающих растут с одинаковой скоростью и их мозг растет с той же скоростью, что и тело; но у зародышей приматов с самого начала тело меньше. У приматов не большой мозг, а маленькое тело!
Зародыши людей растут так же, как зародыши обезьян, но после рождения происходит странное: мозг растет так долго, как будто он принадлежит 500-кг обезьяне. То есть тут действует какой-то другой механизм - человек не просто продолжил общеэволюционный обезьяний тренд.
Если посмотреть на пропорции внутри мозга, то оказывается, что у человека сильно увеличен размер неокортекса и мозжечок по сравнению с подкорковыми структурами. Если проследить эти различия до зародыша, то становится видно, какая часть нервной трубки зародыша оказывается потом у человека сильно увеличена; эта часть точно соответствует нескольким определенным гомеотическим генам (которые контролируют возникновение частей тела у зародыша).
Кроме того, у человека, как было сказано, мозг продолжает расти дольше, чем «ожидалось бы». Рост тканей регулируется некими внутренними «часами», которые заводятся на очень ранней стадии развития зародыша (ткань, которая получается из клеток бластулы, растет с неизменной скоростью, если эти клетки пересадить в другой зародыш и т.д.). Всё это пока мало изучено, и неясно, какие в точности генетические измнения повлияли на завод этих «часов» у человека.
Chapter 7. A Darwinian Electrician
Нервная система развивается с помощью отмирания части нейронов и синапсов. Фактичекски между нейронами происходит конкуренция и лишние умирают. Нейроны знают, куда примерно им надо расти (это можно показать, пересаживая их в другое место мозга - аксоны всё равно вырастают в правильную сторону), но только очень примерно. Вся тонкая настройка происходит уже по мере развития мозга.
Если какая-то часть мозга оказывается увеличена, то оттуда растет больше аксонов, и они будут вытеснять аксоны из других участков мозга. Проверено экспериментально. Пример: у слепой крысы маленькие глазенки, поэтому мало зрительных проекций в LGN, поэтому их вытесняют проекции от ушей, и в итоге зрительный участок коры превращается в слуховой.
У обезьян мозг оказывается большой по отношению к телу с самого начала развития зародыша (в отличие от чихухуа, у которых разница проявляется после рождения), поэтому устроен он будет существенно иначе. А у человека разница еще больше. Если сравнить размеры разных отделов мозга человека с типичными пропорциями мозга обезьяны, то окажется, например, что наша зрительная кора составляет всего 60%. Потому что у гигантской обезьяны с мозгом нашего размера глаза были бы больше (и следовательно зрительная кора тоже больше). В то же время наша префронтальная кора составляет 200% обезьяней.
Chapter 8. The Talking Brain
Все млекопитающие (кроме некоторых китообразных и людей) обладают очень скромными способностями к вокализации - в сравнении, например, с птицами. Почему? Потому что вокализация контролируется висцеральной нервной системой, подкорковыми структурами мозга. Моторные программы вокализации зашиты с рождения, обучение почти не играет роли. Связь между эмоциональным состоянием и вокализациями тоже жесткая, рефлексная. Сигналы непроизвольны (хорошая история про шимпанзе на воле, которая зажимала рот рукой при виде пищи, чтобы не привлечь внимание остальных) и заразительны. Примеры у человека: смех, слезы.
У природы есть три решения этой «проблемы»: люди, китообразные и птицы. Во всех трех случаях меняется система контроля над вокализацией. У птиц: приспособление к полету - уменьшение веса - тяжелые зубы и челюсти заменяются на легкий клюв, уменьшается язык, гортань (larynx) становится рудиментарной и заменяется на собственно-птичью псевдо-гортань (syrinx), к которой переходит часть нервного контроля от бывшего языка, т.е. скелетной мускулатуры, которой можно «сознательно» управлять. Ух. Китообразным гортань не нужна вовсе, они издают звуки через дырку в голове, мускулы которой соответствуют нашим мускулам лица (скелетным).
Человека издает звуки с помощью гортани. По всей видимости, контроль за ней перешел к высшим областям мозга. У обезьян по сравнению с другими млекопитающими гораздо больше проекций из коры на участки, управляющие мускулатурой лица и языка. У человека - гортань и дыхание тоже попадает под префронтальный контроль. Механизм уже изложен: это происходит из-за того, что префронтальная кора сильно увеличена.
Chapter 9. Symbol minds
Какова функция префронтальной коры? Ясного ответа нет. При поражении не заметно никаких особенных сенсорных или моторных проблем. После серьезной лоботомии IQ фактически не уменьшается. Однако кое-что известно. Обезьяны с пораженной префронтальной корой не справляются с некоторыми тестами (например: перед обезьянкой два контейнера, в один из которых у нее на виду кладут еду и ненадолго отвлекают обезьянку; потом она достает еду из правильного контейнера, и опыт повторяют, положив еду в другой контейнер; на этот раз обезьянка почему-то сначала смотрит в пустой контейнер). Если попытаться подытожить все подобные тесты, то получится, что префронтальная кора помогает решать задачи, где требуется кратковременная память, внимание, изменение только что использованной стратегии, смена ассоциаций.
Имеет ли к этому отношение язык? Очевидно! Чтобы осознать символ, необходимы ассоциации высокого уровня, абстрагирование от низкоуровневых корреляций. Не нужно думать, что символы хранятся в префронтальной коре (после лоботомии человек может говорить), но, видимо, она необходима для освоения языка. Если это так, то поражение этой области в раннем детстве должно быть гораздо более ощутимым. И действительно, поражение префронтальной коры до года приводит к сильным языковым нарушениям.
Обратный пример: синдром Вильямса - очень низкий IQ, бытовая неприспособленность, при этом свободная очень развитая речь с использованием редких слов. Обычно WS приводится как аргумент в пользу Хомского (интеллект поврежден, а речь нет). Однако это говорит только о том, что интеллект и речь - это разные вещи (и что для появления речи не нужен высокий интеллект). Анатомических данных недостаточно, но есть свидетельства в пользу того, что при WS поражена задняя часть коры, но префронтальная кора и мозжечок в порядке (мозжечок даже бывает увеличен). Поэтому дети с WS плохо учатся и решают задачи, но мастера символизации. Любят редкие слова, потому что не понимают, что они редкие. Кстати, известен целый ряд генов, которые поражены при WS, и среди них есть гомеотические гены, отвечающие за голову (у эмбрионов мыши без этого гена вообще не развивавается голова).
Обратный примером, возможно, является аутизм. Его неврологические причины неизвестны. Есть свидетельства, что при аутизме уменьшен метаболизм префротального региона, а также явно уменьшен мозжечок. Возможно, мозжечок играет какую-то роль в языке (для быстрой речь нужны быстрые предсказания?..)
Chapter 10. Locating Language
Афазии - Брока (аграмматическая малосвязная речь и письмо, при этом остается понимание (кроме понимания сложного синтаксиса)) и Вернике (свободная речь, но утрата понимания). Чем больше изучают, тем меньше ясности: границы зон сильно варьируются, никаких анатомических границ у них нет, пораженные функции тоже варьируются. Не нужно думать о зонах Брока и Вернике как об особых «языковых» зонах; это зоны, которые язык использует (вопрос: почему?) и которые являются слабым звеном в работе языка.
Исследования Пенфилда: электрическая стимуляция коры в бодрствующих пациентах. Результат: зоны, в которых стимуляция мешает языку, распространяются от моторной зоны губ и языка (Брока) вперед и от слуховой коры (Вернике) назад. Причем распространяются далеко. Получается, что язык локализован очень слабо.
Вообще, наивно было бы ожидать, что зоны в мозгу будут как-то соответствовать нашим придуманным лингвистическим категориям. Так, например, выясняется, что в более флективных (чем английский) языках, пациенты с афазией Брока не настолько аграмматичны. То есть распределение языка по мозгу может существенно зависеть от языка (хотя лингвистическая категория - например, «пассив» - одна и та же).
Теперь о латерализации языка (язык слева). Ведется множество споров, некоторые считают, что это латерализация была необходимым условием для человеческой эволюции. Глупости. Латерализация - следствие коэволюции мозга и языка. Для начала: латерализация не универсальна и не неизбежна: у 10% людей языковые зоны находятся не слева, а либо справа, либо латерализация не выражена вовсе. Потеря левого полушария в раннем детстве не препятствует некоторому обучению языку (что удивительно само по себе). Кроме того, правое полушарие тоже играет свою роль: пациенты с пораженным правым полушарием говорят без проблем, но не понимают суть историй и шуток. Можно предположить, что анализ на уровне слов и предложений и анализ на уровне текста был в процессе коэволюции «специально» разведен по разным полушариям. И еще: правое полушарие обрабатывает просодию (пациенты не различают эмоции на слух и говорят монотонно). Опять же, похоже на то, что это «специально» разведенные функции. Любопытно, что синхронные переводчики иногда предпочитают втыкать наушник в разные уши в зависимости от языка. Это общий принцип: когда когнитивные операции нужно совершать одновременно, их удобно развести (в данном случае - обработка двух языков одновременно).
Вполне возможно, что появление правшей - следствие развития языка и латерализации его функций [красиво!].
PART 3. CO-EVOLUTION
Chapter 11. And the Word Became Flesh
«Слово стало плотью», буквально: изменения, которые сделали человеческий мозг человеческим, произошли благодаря появлению языка. Идея изменила мозг.
Как это возможно? Baldwininian evolution: направление естественного отбора может быть изменено благодаря поведению. Теория, которая объясняет, как поведение (эпигенетический фактор) может влиять на геном, не прибегаю к ламаркизму: поведение меняет контекст естественного отбора для следующих поколений. Пример: одомашнивание коровы привело к генетическому закреплению переносимости лактозы. Conrad Waddington: генетическая ассимиляция, «canalization»: закрепление в генотипе фенотипических адаптаций [вроде бы это тоже обычно называется эффектом Болдуина].
Пинкер тоже считает, что язык развился в результате Болдуинской эволюции. Но вопрос в том, что именно оказалось закреплено в генотипе и, более конкретно, что вообще могло быть закреплено в генотипе. Могла ли это быть универсальная грамматика? Для закрепления какой-то особенности языка необходимо, чтобы она постоянно присутствовала. Но скорость изменения языка гораздо выше, чем скорость изменения генотипа. Так что закреплены могут оказаться только самые инвариантные свойства языка. Слова, например, явно не могли быть закреплены. А что насчет универсально-грамматических принципов? Для закрепления нужно вдобавок, чтобы этот принцип предъявлял всегда одинаковые требования к нейронным вычислительным процессам. Но есть основания полагать, что одни и те же грамматические категории в разных языках используют совсем разные вычислительные процессы (см. примеры с афазией Брока). Самые основные лингвистические категории как раз выражаются в разных языках максимально по-разному - и поэтому имеют меньше всего шансов быть закреплены в генотипе. В этом смысле понятно, почему Хомский настроен так скептически по отношению к эволюционному возникновению универсальной грамматики. Но вот способность к символизации присуща всем языкам. Именно она и оказывала основное эволюционное давление, которое изменило мозг человека так, что способность к символизации стала врожденной.
Палеонтологические данные: размер мозга начал увеличиваться 2 млн лет назад (homo habilis). Тогда же появляются первые каменные орудия и, вероятно, протоязык. Обычно считается, что каменные орудия появились из-за возросшего интеллекта. Но, возможно, всё было наоборот. Австролопитеки явно большую часть времени не пользовались символами. Но в какой-то момент, видимо, что-то изменилось, они начали пользоваться первыми символами и делать первые каменные орудия - и это и привело к появлению homo habilis.
Есть сотни ответов на вопрос, зачем был полезен язык. Но это не соперничающие гипотезы, а факторы, которые вместе оказывали эволюционное давление в сторону развития языка, - но только после того как символизация уже появилась. После того как язык уже появился, стал действовать целый ряд вторичных адаптаций: скажем, появился контроль над вокализациями - и отбор пошел и по этому признаку тоже.
Почему язык оказался полностью закреплен за одним носителем - речью? Скорее всего, исходный протоязык был гораздо более мультимодальным. Есть многочисленные теории, согласно которым язык появился внезапно, когда внезапно появилась возможность богатой вокализации; но это вряд ли (нет оснований считать, что был резкий скачок в возможности вокализации, и наивно полагать, что это было единственное препятствие для языка). Высказывались идеи, что исходный язык был жестовый. Вполне возможно, но вероятно, все же изначально использовалась комбинация жестов и звуков. Против гипотезы изначального чисто жестового языка говорит отсутствие универсальных предрасположений к жестам, которые должны были бы успеть крепко закрепиться (кроме указательного жеста), в то время как предрасположения к звукам имеются. [См. пояснение fregimus.]
Эволюция речи: вероятно, сначала речь была малоэффективна и поэтому сильно избыточна. Когда полностью сформировалась современная артикуляция (видимо, только 100-200 тысяч лет назад), часть коммуникационных адаптаций стала не нужна. Вероятно, такими частичными атавизмами являются жесты и просодия.
Интерпретируя археологические находки, важно понимать, что отсутствие доказательства не есть доказательство отсутствия. Археологи могут найти только то, что могло сохраниться. Пример: если бы все африканские пигмеи вымерли, то будущий археолог нашел бы только примитивные каменные артефакты - он не узнал бы об их богатых языках, о деревянных музыкальных инструментах и т.д.; этот археолог мог бы сделать ошибочный вывод, что пигмеи были физиологически гораздо более примитивны остальных людей. А это неверно. Обычно считается, что homo erectus пребывал в интеллектуальной стагнации 1.5 миллиона лет, потому что орудия почти не менялись, по сравнению с резким увеличением сложности у homo sapiens. Недавние археологические находки могут изменить эту точку зрения; вряд ли erectus совершенно не развивался. Мозг увеличивался. Сложность символизации наверняка тоже возрастала.
Также часто считается, что язык внезапно появился 40-15 тыс. лет назад - время всяких кроманьонских находок в Европе. Говорят при этом, что неандертальцы не были способны к языку. Не может такого быть. Анатомически современные люди появились не позже неандертальцев - уже самое позднее 100 тыс. лет назад в Африке. Есть находки на Среднем востоке - 90 тыс. лет назад. Где-то 35 тыс. лет назад они пришли в Европу. Обычно считается, что неандертальцы были вытеснены как менее приспособленные. Но следует думать, что неандертальцы были нисколько не глупее - мозг у них был даже больше. Следовательно способности к символизации у них были не меньше. Единственное что возможно, что у них были менее развита речь.
Неандертальцы были локальной изолированной немногочисленной популяцией. Возможно, с ними случилось то же, что и с индейцами доколумбовой Америки, 90 процентов которых вымерли от европейских болезней. У европейцев был выработан иммунитет, потому что их было больше и было больше генетическое разнообразие. Неандертальцы тоже могли вымереть от болезней кроманьонцев, плюс их было мало, и поэтому их генофонд был обречен в любом случае. [Неубедительно! Даймонд в Guns, Germs and Steel утверждает, что болезни, которые выкосили индейцев, - это следствие агрикультуры. А у кроманьонцев агрикультуры не было. Откуда же какие-то особенные болезни? Кроме того, на чем основано утверждение о том, что неандертальцев будто бы было так мало? Может, у кроманьонцев была цивилизация более продвинутая, раз уж они (их предки) развели в Африке бурный прогресс и начали экспансию - вероятно, вследствие каких-то экологических измениений.]
Весь «прогресс», который последовал после этого, был, вероятно, всего лишь реакцией на ухудшение условий окружающей среды. [Это как раз вполне возможно. См. Даймонда.]
[Кстати о Даймонде. В The Third Chimpanzee он пишет о том, что до «Большого скачка вперед» в районе 60-50 тыс. лет назад условный инопланетянин не заподозрил бы в людях животных существенно умнее, чем бобры или муравьи (и излагает хомскианскую теорию происхождения языка). Нет ему в этом доверия! Не было никакого скачка.]
Chapter 12. Symbolic Origins
Как же возникла способность к символизации? Ретроспективно кажется, что от нее один сплошной выигрыш. Но проблема в том, что все такие преимущества становятся преимуществами только когда способность к символизации уже сильно развита. Скорее всего, первоначальная символьная система была гораздо менее эффективным средством коммуникации, чем врожденные сигналы. Но символы - это трудно, им нужно долго учиться, поэтому польза от них должна быть существенной. Для чего же она понадобилась?
Обычно самая сложная коммуникация - в «брачном» поведении (mating behaviour). У человека это поведение очень необычно: люди живут в парах и вместе заботятся о детях, но при этом живут в коллективе. Коллектив важен для охоты - первые каменные орудия 2.5 млн лет назад появляются для добычи мяса. Но система, при которой самцы обеспечивают потомство и при этом живут в большой группе, нестабильна: самки сидят дома, не застрахованы от измены, и не имеют гарантий, что им принесут еду, а самцы не уверены в отцовстве. Исключения из этого правила (что так не бывает) составляют, кроме людей, только некоторые социальные хищники. Но там обычно есть какие-то нюансы: у львов внутри стаи все львицы родственницы, поэтому не так важно, кто о ком заботится; у волков в стае только одна волчица дает потомство.
Homo habilis, видимо, перешли от полигинии к моногамии - судя по тому, что уменьшилась большая разница в размерах самцов и самок (у австралопитеков она все еще большая). Возникла необходимость как-то стабилизировать репродуктивную систему. Уже у австралопитеков не было клыков, что необычно для приматов. Почему исчезли клыки? Видимо, они жевали всякую кору и зерно (поэтому, чтобы начать добывать мясо, им были необходимы каменные орудия). Но чтобы добывать мясо, самцы должны объединиться, а самки должны получать мясо от самцов, - и для этого должны существовать крепкие брачные отношения, в которых уверены и самка, и самец. Эта задача и была решена с помощью символизации. Символы появились, чтобы заключать «брачный договор».
Как известно из опытов с шимпанзе, чтобы осознать символ, нужно большое количество повторений. Как это могло быть организовано в первых homo habilis? Ответ: ритуал. Ритуал предоставляет сложный избыточный контекст, необходимый для перехода к символическому мышлению.
[Вся эта глава - наиболее спекулятивная. Странно, что Дикон не предупреждает об этом открытом текстом. Также странно, что он совершенно не упоминает о скрытой овуляции и всех других «сексуальных» штучках, которые тоже, видимо, имеет смысл связывать с переходом к моногамии.]
Chapter 13. A Serendipitous Mind
Рассуждения о том, что все специфически человеческие черты - как хорошие, так и плохие - являются порождениями способности к символизации.
Chapter 14. Such Stuff as Dreams Are Made On
Мы - символизирующие саванты. Математические саванты видят вместо клумбы цветов - 247 цветов. Мы видим вместо мира как он есть - божественный план и борьбу между добром и злом. Случайность для нас - не случайность, а знак. Мы везде ищем цель и значение. Мы поражены вирусом символизации. Наши мысли о смерти - не одно из худших ли это случайных последствий эволюции способности к символизации?
В заключение - о сознании. Есть картезианский подход: у людей есть сознание, а животные - механизмы. Сейчас чаще думают о разных уровнях сознания у разных животных (у жабы меньше, чем у собаки). Главная альтернатива Декарту: разум - это программа, software. Но это ошибка: «символы», которым оперирует компьютер, не несут сами по себе никакого значения, - они не _символы_. Компьютерное «вычисление» является вычислением только постольку, поскольку существует наблюдатель, который так этот процесс интерпретирует.
Знаменитый мысленный эксперимент с «китайской комнатой» демонстрирует разницу между индексной и символьной репрезентациями: человек внутри комнаты оперирует только индексами. А если внутри комнаты не человек, а программа, то даже и индексная референция отсутсвует. Никакой заданный алгоритм на сможет внести символьное понимание в китайскую комнату, потому что символьная референция не может быть замкнута в себе (поэтому невозможен и самодостаточный «mentalese» Пинкера). Символьная референция не рождается в мозгу - дело не в мозге, а в отношении между мозгом и миром.
Важно понять, что китайская комната показывает не разницу между мозгом человека и животного, а разницу между мозгом и компьютером. Это очень важно. Примитивный мозг - не компьютер! Комьютер и китайская комната - это монады без окон: строчки отсылают к другим строчкам. Там нет вообще никакой референции. Но мозг даже самого примитивного животного составляет индексные референции к окружающему миру. В этом смысле любая живая нервная система в какой-то степени обладает сознанием. Переход к символизации не создал сознание, но дал ему новые возможности и изменил его природу. Самознание, сознание свободной воли, этическое сознание - все это символьное сознание.
Построим ли мы машины, которые будут обладать символьным сознанием? Да, вполне возможно. Первое условие - устройство должно быть активно и самопроизвольно адаптивным. Не следует думать, что символьные способности проявятся сами при увеличении сложности и мощности компьютеров. Нужно нечто противоположное современным компьютерам. Первые простейшие символьные устройства будут, вероятно, очень странными; что-то вроде детей с синдромом Уильямса: символизация без индексной поддержки, языковые игры. Но для этого в устройство должен быть заложен единственно возможный креативный процесс - эволюция. Наше самознание и ощущение свободной воли - это не эпифеномены и не иллюзии, это то, как ощущает себя процесс эволюции.
Последнее предложение: And this may help us to recognize that the universe isn’t, after all, the soulless, blindly spinning clockwork we fear we are a part of, but is, instead, nascent heart and mind.
Terrence Deacon. The Symbolic Species
PART 1. LANGUAGE
Chapter 1. The Human Paradox
Коммуникация животных может быть очень сложной - однако это не язык. Люди пытаются найти послания инопланетян в космическом шуме, пользуясь определенными критериями; эти же критерии не выполняются для сигналов животных (изолированные сигналы без синтакса, жестко связанные с поведением). Пример: у людей тоже есть такая система - смех, выражения лица, жесты. Бессмысленно спрашивать, правильно ли построена мимика и в каком времени стоит это всхлипывание. Ни про какую систему коммуникации животных нельзя сказать, что «язык - это более сложный вариант вот этого».
Отсюда и возникла идея Хомского - «hopeful monster», чудесная макромутация. Идея языкового органа и универсальной грамматики, которая позволяет детям выучить язык, несмотря на неполные входные данные. Это, однако, только заметает все вопросы под ковёр. Пинкер: языковой орган развился в процессе эволюции. Никакого такого органа однако же не обнаружено.
Обычно исходят из неверных посылок. Считается, что язык не распространен среди животных, потому что он ужасно сложный. Люди освоили язык, после того как произошли какие-то изменения в мозгу. Обычные представления делятся на два типа в зависимости от того, насколько сложным считается язык. Его просто очень сложно выучить (и тогда человеку сначала потребовалось увеличить интеллект) или его вообще невозможно выучить (и тогда человеку потребовался врожденный языковой орган). Неверная альтернатива! Представим себе очень простой язык, язык в широком смысле: систему коммуникации, основанную на символах (т.е. на «словах», у которых есть *значение*), с некоторыми комбинаторными правилами. Это может быть очень простая система: несколько слов и несколько правил. Но ни у каких животных нет даже такого простейшего языка, хотя есть не менее (а более) сложные системы коммуникации.
В этом суть загадки. Почему не существует простых языков? И почему даже простым языкам почти невозможно научить животных? Сложность не есть основная проблема, и идея врожденного языкового органа теряет свой смысл. Но в чем же загвоздка, если не в сложности? В чем разница между языком и неязыковой коммуникации? Everyday miracle of word meaning and reference.
Из этого следует, что причина и следствие меняются местами. Сначала был преодолен этот порог (потому что это основной камень преткновения), а потом уже возникли сложные языки, высокий интеллект, артикуляционные способности и т.д. Всё это стало следствием возникновения протоязыка. Таким образом эволюция мозга становится следствием появления и эволюции языка. Коэволюция: мозг эволюционирует так, чтобы язык стало легче усваивать, что позволяет языку развиться дальше и т.д. После появления языка впервые за 4 миллиарда лет эволюции появилась новая внегенетическая линия передачи информации. Это и сделало обезьяну человеком.
Chapter 2. A Loss for Words
Что же особенного в языке? У животных нет даже очень простых языков. Они don’t «get» what the language is all about - не могут понять, что такое значение слова. Всего нескольким шимпанзе в истории удалось это объяснить [и, может быть, попугаю Алексу]. Но в чем тут разница: разве собака не _понимает_ слово «сидеть»? Нет. Наивная интерпретация: собака его выучила, но не понимает. Но как ухватить разницу?
Посмотрим на системы коммуникации животных. Пчелы, киты, верветки. Крики верветок (как было показано Сифартом и Чини) не просто выражают состания мартышки, они что-то означают. Тем не менее это НЕ слова. Крики мартышек и человеческий смех - (а) непроизвольны, (б) заразительны. Между тем, они имеют значение (refer to something). Становится ясно, что разница между языком и неязыком не в наличии референции, а в типе референции. Референция может быть разной!
В терминологии Фреге у них нет смысла (sence, Sinn), но есть значение (reference, Bedeutung). Слова попугая «хочу крекер», которые он говорит, чтобы получить крекер, конечно, имеют значение. Однако если начать давать попугаю что-нибудь другое, его можно переучить. Его референция чисто корреляционная (между звуком «крекер» и крекером). Но человеку не нужна корреляция! Я никогда не видел скунса, но я знаю это слово. Если мне перестать давать крекеры, я всё равно буду знать слово «крекер».
Нам нужна более тонкая терминология.
Chapter 3. Symbols Aren’t Simple
Соссюр: означаемое и означающее. Однако какая-то связь между означаемым и означающим есть и у верветок. Чарльз Пирс: три категории референций, три типа задания связи между означающим и означаемым - иконические знаки (есть внешнее сходство), знаки-индексы (есть причинная или корреляционная связь) и знаки-символы (условность, договоренность). Примеры: портрет - это иконический знак, крик верветки - индекс, обручальное кольцо - символ.
Ключевой момент: это не три разные вещи, а три разных уровня референции, каждый следующий из которых основывается на предыдущем. Пример: дым обозначает (как индекс) огонь; мы учимся этому, многократно наблюдая дым с огнем. Запах дыма вызывает (как иконический знак) воспоминания похожих ситуаций и на основе этого выстраивается индексная связь. Но символическая референция не нуждается в частой корреляции (если постоянно без причины начнет пахнуть дымом, индексная связь исчезнет, но символическая останется), потому что она поддерживается связью между символами. Эта связь следующего уровня. Поэтому представление о «языке» животных, состоящем из изолированных слов, - оксюморон!
Пример из обезьяних проектов. Шермана и Остина обучили сортировать набор съедобных вещей и инструментов и сопоставлять им пиктограммы «еда» и «инструмент». На это ушло очень много времени. Но после этого они сразу правильно выбирали пиктограммы для новых инструментов и блюд. Это символическое понимание! А у шимпанзе Ланы этого перехода к символьному пониманию не произошло, как ее ни учили (хотя словарный запас у нее был даже больше, чем у Шермана и Остина). Важно, что переход к символам осуществляется, видимо, через мнемонику: не нужно запоминать все отдельные ассоциации, если ты понял, что _значит_ пиктограмма «еда».
Таким образом, символы существуют только в системе, и связь между символами важнее, чем связь между символами и их значениями (по Фреге). Эта связь выражается в синтаксических правилах комбинации символов - поэтому нельзя думать, что синтаксис и семантика совершенно не связаны (как часто считается в лингвистических теориях).
Chapter 4. Outside the Brain
Все дети научаются говорить, а никакие животные - нет. Поэтому ясно, что человеческий мозг специально приспособлен для языка. В этом смысле, способность к языку «врожденная». Но обычно под врожденной способностью понимают некое врожденное знание языка. Идея Хомского: универсальная грамматика. Аргументация: логическая структура грамматик ужасно сложная; дети усваивают грамматику несмотря на то, что их специально никто не учит и примеров они слышат недостаточно; у грамматик разных языков есть много общих принципов.
Argument from incredulity: невероятно, чтобы несмышленые дети сами по себе вычленяли сложнейшие грамматические правила, которые ученые-лингвисты не могут толком вычленить. Однако же это заметание трудностей под ковер: идея универсальной грамматики ничего толком не объясняет.
Альтернативная мысль: языки сами стали user-friendy. Язык для малыша - это не сложный дос, а интуитивный виндоуз. Язык легко выучить, потому что он подстроен под наш мозг. Но как такое возможно?! Эволюция! Языки эволюционировали, испытывая эволюционное давление в сторону облегчения усваиваемости. Скорость биологической эволюции гораздо медленнее, чем скорость эволюции языка (в тысячи раз). Поэтому эволюция языка первична! Полная аналогия: языки передаются из поколения в поколение, возможны ошибки передачи - иными словами, возможна эволюция. Можно представить себе язык как паразит, который колонизовал мозг. Язык и человек существуют в симбиозе.
Это объясняет существование языковых универсалий Хомского: они являются конвергентными свойствами языков, которые подстраиваются под человеческий мозг. Простейший пример: слова для цветов в разных языках. Их может быть разное количество, но они появляются всегда в одном порядке: черный/белый, красный, зеленый, синий/желтый и т.д. Более того, идеальный «красный» для носителей любого языка один и тот же. Почему? Потому что так устроены колбочки и lateral geniculate nucleus. Это показывает, что даже очень слабое, но постоянно действующее эволюционное давление может привести к полной конвергенции.
Другой хомскианский аргумент: дети выучивают язык лучше, чем взрослые, - словно они генетически запрограмированны на усвоение языка. Звучит убедительно, однако посмотрим на Канзи. Он освоил язык жестов и научился понимать человеческий язык, включая некоторый синтаксис, лучше всех других обезьян (90% правильных действий на указания типа «put the soap on the apple»). При этом его этому не учили! Он с пеленок болтался рядом с мачехой Мататой, которую безуспешно пытались научить языку. Когда ученые решили, что он уже достаточно подрос для занятий, оказалось, что он и так уже всё освоил. Канзи перескочил через весь длинный период тренировок Остина и Шермана и сразу вышел на символический уровень. Вероятно, причина успеха заключалась в его возрасте. И это обрушивает приведенный выше аргумент. В чем же тогда дело?
Недавние модельные эксперименты с нейронными сетями отвечают на этот вопрос (Jeff Elman, 1990-e). Нейронные сети успешно обучались распознавать простейшие грамматики, но как только в грамматику вводились рекурсивные структуры, обучение прекращалось, причем вне зависимости от длительности тренировки (известны также теоремы, которые доказывают подобные отрицательные результаты). Однако! Это происходит из-за локальных минимумов. И оказывается, что если сначала тренировать сеть на простых предложениях, а потом начать переходить к сложным, то всё получается. И более того, если ввести в сеть постепенно затухающий шум, то сеть распознает сложную грамматику с самого начала. Шум - это плохая кратковременная память, т.е. именно то, чем отличаются маленькие дети. То есть слабость детского ума и памяти - это именно то, что позволяет детям выучить язык. Дети поначалу не различают деревьев, но зато вычленяют лес. Это хорошо вписывается в идею коэволюции. Взрослым тяжело учить языки, потому что языки подстроились под обучение маленькими детьми.
Та же логика позволяет объяснить креолизацию пиджинов (очень сильный аргумент Бикертона в пользу теории Хомского). Маленькие дети, слышащие пиджин, достраивают его до креола. Но не пользуясь встроенной универсальной грамматикой, а так, как могут. В итоге проявляются конвергентные грамматические свойства.
PART 2. BRAIN
Chapter 5. The Size of Intelligence
Стандартная идея: человеческие способности объясняются очень большим мозгом (ср. картинки пришельцев с гигантскими головами). Это, может быть, и верно, но нужно смотреть глубже: почему он стал большим, что изменилось внутри. Кроме того, как мы выяснили, дети выучивают язык не потому, что они такие уж умные, поэтому вряд ли разгадка человеческой природы кроется просто в мощности нашего мозга.
Что означает размер? У слонов и китов мозг больше. У мышей (и других мелких млекопитающих) отношение веса мозга к весу тела выше. Отношение количества нейронов к весу тела у мышей еще выше. Оказывается, что у млекопитающих вес мозга растет как вес тела в степени 2/3, т.е. как площадь тела (возможное объяснение: метаболизм связан с площадью поверхности). Обычно считается, что размер интеллекта связан с тем, насколько размер мозга превышает этот тренд.
Но всё сложнее, потому что разница между большим и маленьким мозгом не только в размере. Нелинейные эффекты (большой мозг требует большего обслуживания); меньшая связанность; главное: большие животные обычно живут дольше, размножаются реже, живут «медленнее», могут думать дольше, следовательно интеллект для них важнее. Поэтому из общих соображений можно ожидать, что большие долгоживующие животные (с большим мозгом) могут использовать более изощренные когнитивные стратегии.
Chapter 6. Growing Apart
Поскольку внутри вида размер мозга меняется меньше, чем размер тела, то у чихуахуа очень высокая энцефализация. При этом они нисколько не умнее больших собак. Обычно почему-то считают, что размер мозга обусловлен естественным отбором, но ведь может быть и наоборот - обусловлен размер тела. Есть подозрение, что млекопитающие с низкой энцефализацией подверглись отбору на большой размер тела, и наоборот.
Приматы. Обычно считается, что на приматов действовал отбор в пользу большого мозга. Однако выясняется, что кривая зависимости веса мозга от веса тела для развития зародышей почти всех млекопитающих одна и та же, а для приматов (а также слонов и китообразных) она сдвинута в сторону меньшего веса тела. Между тем, мозг зародышей всех млекопитающих растет в точности с одниковой скоростью. То есть: зародыши всех млекопитающих растут с одинаковой скоростью и их мозг растет с той же скоростью, что и тело; но у зародышей приматов с самого начала тело меньше. У приматов не большой мозг, а маленькое тело!
Зародыши людей растут так же, как зародыши обезьян, но после рождения происходит странное: мозг растет так долго, как будто он принадлежит 500-кг обезьяне. То есть тут действует какой-то другой механизм - человек не просто продолжил общеэволюционный обезьяний тренд.
Если посмотреть на пропорции внутри мозга, то оказывается, что у человека сильно увеличен размер неокортекса и мозжечок по сравнению с подкорковыми структурами. Если проследить эти различия до зародыша, то становится видно, какая часть нервной трубки зародыша оказывается потом у человека сильно увеличена; эта часть точно соответствует нескольким определенным гомеотическим генам (которые контролируют возникновение частей тела у зародыша).
Кроме того, у человека, как было сказано, мозг продолжает расти дольше, чем «ожидалось бы». Рост тканей регулируется некими внутренними «часами», которые заводятся на очень ранней стадии развития зародыша (ткань, которая получается из клеток бластулы, растет с неизменной скоростью, если эти клетки пересадить в другой зародыш и т.д.). Всё это пока мало изучено, и неясно, какие в точности генетические измнения повлияли на завод этих «часов» у человека.
Chapter 7. A Darwinian Electrician
Нервная система развивается с помощью отмирания части нейронов и синапсов. Фактичекски между нейронами происходит конкуренция и лишние умирают. Нейроны знают, куда примерно им надо расти (это можно показать, пересаживая их в другое место мозга - аксоны всё равно вырастают в правильную сторону), но только очень примерно. Вся тонкая настройка происходит уже по мере развития мозга.
Если какая-то часть мозга оказывается увеличена, то оттуда растет больше аксонов, и они будут вытеснять аксоны из других участков мозга. Проверено экспериментально. Пример: у слепой крысы маленькие глазенки, поэтому мало зрительных проекций в LGN, поэтому их вытесняют проекции от ушей, и в итоге зрительный участок коры превращается в слуховой.
У обезьян мозг оказывается большой по отношению к телу с самого начала развития зародыша (в отличие от чихухуа, у которых разница проявляется после рождения), поэтому устроен он будет существенно иначе. А у человека разница еще больше. Если сравнить размеры разных отделов мозга человека с типичными пропорциями мозга обезьяны, то окажется, например, что наша зрительная кора составляет всего 60%. Потому что у гигантской обезьяны с мозгом нашего размера глаза были бы больше (и следовательно зрительная кора тоже больше). В то же время наша префронтальная кора составляет 200% обезьяней.
Chapter 8. The Talking Brain
Все млекопитающие (кроме некоторых китообразных и людей) обладают очень скромными способностями к вокализации - в сравнении, например, с птицами. Почему? Потому что вокализация контролируется висцеральной нервной системой, подкорковыми структурами мозга. Моторные программы вокализации зашиты с рождения, обучение почти не играет роли. Связь между эмоциональным состоянием и вокализациями тоже жесткая, рефлексная. Сигналы непроизвольны (хорошая история про шимпанзе на воле, которая зажимала рот рукой при виде пищи, чтобы не привлечь внимание остальных) и заразительны. Примеры у человека: смех, слезы.
У природы есть три решения этой «проблемы»: люди, китообразные и птицы. Во всех трех случаях меняется система контроля над вокализацией. У птиц: приспособление к полету - уменьшение веса - тяжелые зубы и челюсти заменяются на легкий клюв, уменьшается язык, гортань (larynx) становится рудиментарной и заменяется на собственно-птичью псевдо-гортань (syrinx), к которой переходит часть нервного контроля от бывшего языка, т.е. скелетной мускулатуры, которой можно «сознательно» управлять. Ух. Китообразным гортань не нужна вовсе, они издают звуки через дырку в голове, мускулы которой соответствуют нашим мускулам лица (скелетным).
Человека издает звуки с помощью гортани. По всей видимости, контроль за ней перешел к высшим областям мозга. У обезьян по сравнению с другими млекопитающими гораздо больше проекций из коры на участки, управляющие мускулатурой лица и языка. У человека - гортань и дыхание тоже попадает под префронтальный контроль. Механизм уже изложен: это происходит из-за того, что префронтальная кора сильно увеличена.
Chapter 9. Symbol minds
Какова функция префронтальной коры? Ясного ответа нет. При поражении не заметно никаких особенных сенсорных или моторных проблем. После серьезной лоботомии IQ фактически не уменьшается. Однако кое-что известно. Обезьяны с пораженной префронтальной корой не справляются с некоторыми тестами (например: перед обезьянкой два контейнера, в один из которых у нее на виду кладут еду и ненадолго отвлекают обезьянку; потом она достает еду из правильного контейнера, и опыт повторяют, положив еду в другой контейнер; на этот раз обезьянка почему-то сначала смотрит в пустой контейнер). Если попытаться подытожить все подобные тесты, то получится, что префронтальная кора помогает решать задачи, где требуется кратковременная память, внимание, изменение только что использованной стратегии, смена ассоциаций.
Имеет ли к этому отношение язык? Очевидно! Чтобы осознать символ, необходимы ассоциации высокого уровня, абстрагирование от низкоуровневых корреляций. Не нужно думать, что символы хранятся в префронтальной коре (после лоботомии человек может говорить), но, видимо, она необходима для освоения языка. Если это так, то поражение этой области в раннем детстве должно быть гораздо более ощутимым. И действительно, поражение префронтальной коры до года приводит к сильным языковым нарушениям.
Обратный пример: синдром Вильямса - очень низкий IQ, бытовая неприспособленность, при этом свободная очень развитая речь с использованием редких слов. Обычно WS приводится как аргумент в пользу Хомского (интеллект поврежден, а речь нет). Однако это говорит только о том, что интеллект и речь - это разные вещи (и что для появления речи не нужен высокий интеллект). Анатомических данных недостаточно, но есть свидетельства в пользу того, что при WS поражена задняя часть коры, но префронтальная кора и мозжечок в порядке (мозжечок даже бывает увеличен). Поэтому дети с WS плохо учатся и решают задачи, но мастера символизации. Любят редкие слова, потому что не понимают, что они редкие. Кстати, известен целый ряд генов, которые поражены при WS, и среди них есть гомеотические гены, отвечающие за голову (у эмбрионов мыши без этого гена вообще не развивавается голова).
Обратный примером, возможно, является аутизм. Его неврологические причины неизвестны. Есть свидетельства, что при аутизме уменьшен метаболизм префротального региона, а также явно уменьшен мозжечок. Возможно, мозжечок играет какую-то роль в языке (для быстрой речь нужны быстрые предсказания?..)
Chapter 10. Locating Language
Афазии - Брока (аграмматическая малосвязная речь и письмо, при этом остается понимание (кроме понимания сложного синтаксиса)) и Вернике (свободная речь, но утрата понимания). Чем больше изучают, тем меньше ясности: границы зон сильно варьируются, никаких анатомических границ у них нет, пораженные функции тоже варьируются. Не нужно думать о зонах Брока и Вернике как об особых «языковых» зонах; это зоны, которые язык использует (вопрос: почему?) и которые являются слабым звеном в работе языка.
Исследования Пенфилда: электрическая стимуляция коры в бодрствующих пациентах. Результат: зоны, в которых стимуляция мешает языку, распространяются от моторной зоны губ и языка (Брока) вперед и от слуховой коры (Вернике) назад. Причем распространяются далеко. Получается, что язык локализован очень слабо.
Вообще, наивно было бы ожидать, что зоны в мозгу будут как-то соответствовать нашим придуманным лингвистическим категориям. Так, например, выясняется, что в более флективных (чем английский) языках, пациенты с афазией Брока не настолько аграмматичны. То есть распределение языка по мозгу может существенно зависеть от языка (хотя лингвистическая категория - например, «пассив» - одна и та же).
Теперь о латерализации языка (язык слева). Ведется множество споров, некоторые считают, что это латерализация была необходимым условием для человеческой эволюции. Глупости. Латерализация - следствие коэволюции мозга и языка. Для начала: латерализация не универсальна и не неизбежна: у 10% людей языковые зоны находятся не слева, а либо справа, либо латерализация не выражена вовсе. Потеря левого полушария в раннем детстве не препятствует некоторому обучению языку (что удивительно само по себе). Кроме того, правое полушарие тоже играет свою роль: пациенты с пораженным правым полушарием говорят без проблем, но не понимают суть историй и шуток. Можно предположить, что анализ на уровне слов и предложений и анализ на уровне текста был в процессе коэволюции «специально» разведен по разным полушариям. И еще: правое полушарие обрабатывает просодию (пациенты не различают эмоции на слух и говорят монотонно). Опять же, похоже на то, что это «специально» разведенные функции. Любопытно, что синхронные переводчики иногда предпочитают втыкать наушник в разные уши в зависимости от языка. Это общий принцип: когда когнитивные операции нужно совершать одновременно, их удобно развести (в данном случае - обработка двух языков одновременно).
Вполне возможно, что появление правшей - следствие развития языка и латерализации его функций [красиво!].
PART 3. CO-EVOLUTION
Chapter 11. And the Word Became Flesh
«Слово стало плотью», буквально: изменения, которые сделали человеческий мозг человеческим, произошли благодаря появлению языка. Идея изменила мозг.
Как это возможно? Baldwininian evolution: направление естественного отбора может быть изменено благодаря поведению. Теория, которая объясняет, как поведение (эпигенетический фактор) может влиять на геном, не прибегаю к ламаркизму: поведение меняет контекст естественного отбора для следующих поколений. Пример: одомашнивание коровы привело к генетическому закреплению переносимости лактозы. Conrad Waddington: генетическая ассимиляция, «canalization»: закрепление в генотипе фенотипических адаптаций [вроде бы это тоже обычно называется эффектом Болдуина].
Пинкер тоже считает, что язык развился в результате Болдуинской эволюции. Но вопрос в том, что именно оказалось закреплено в генотипе и, более конкретно, что вообще могло быть закреплено в генотипе. Могла ли это быть универсальная грамматика? Для закрепления какой-то особенности языка необходимо, чтобы она постоянно присутствовала. Но скорость изменения языка гораздо выше, чем скорость изменения генотипа. Так что закреплены могут оказаться только самые инвариантные свойства языка. Слова, например, явно не могли быть закреплены. А что насчет универсально-грамматических принципов? Для закрепления нужно вдобавок, чтобы этот принцип предъявлял всегда одинаковые требования к нейронным вычислительным процессам. Но есть основания полагать, что одни и те же грамматические категории в разных языках используют совсем разные вычислительные процессы (см. примеры с афазией Брока). Самые основные лингвистические категории как раз выражаются в разных языках максимально по-разному - и поэтому имеют меньше всего шансов быть закреплены в генотипе. В этом смысле понятно, почему Хомский настроен так скептически по отношению к эволюционному возникновению универсальной грамматики. Но вот способность к символизации присуща всем языкам. Именно она и оказывала основное эволюционное давление, которое изменило мозг человека так, что способность к символизации стала врожденной.
Палеонтологические данные: размер мозга начал увеличиваться 2 млн лет назад (homo habilis). Тогда же появляются первые каменные орудия и, вероятно, протоязык. Обычно считается, что каменные орудия появились из-за возросшего интеллекта. Но, возможно, всё было наоборот. Австролопитеки явно большую часть времени не пользовались символами. Но в какой-то момент, видимо, что-то изменилось, они начали пользоваться первыми символами и делать первые каменные орудия - и это и привело к появлению homo habilis.
Есть сотни ответов на вопрос, зачем был полезен язык. Но это не соперничающие гипотезы, а факторы, которые вместе оказывали эволюционное давление в сторону развития языка, - но только после того как символизация уже появилась. После того как язык уже появился, стал действовать целый ряд вторичных адаптаций: скажем, появился контроль над вокализациями - и отбор пошел и по этому признаку тоже.
Почему язык оказался полностью закреплен за одним носителем - речью? Скорее всего, исходный протоязык был гораздо более мультимодальным. Есть многочисленные теории, согласно которым язык появился внезапно, когда внезапно появилась возможность богатой вокализации; но это вряд ли (нет оснований считать, что был резкий скачок в возможности вокализации, и наивно полагать, что это было единственное препятствие для языка). Высказывались идеи, что исходный язык был жестовый. Вполне возможно, но вероятно, все же изначально использовалась комбинация жестов и звуков. Против гипотезы изначального чисто жестового языка говорит отсутствие универсальных предрасположений к жестам, которые должны были бы успеть крепко закрепиться (кроме указательного жеста), в то время как предрасположения к звукам имеются. [См. пояснение fregimus.]
Эволюция речи: вероятно, сначала речь была малоэффективна и поэтому сильно избыточна. Когда полностью сформировалась современная артикуляция (видимо, только 100-200 тысяч лет назад), часть коммуникационных адаптаций стала не нужна. Вероятно, такими частичными атавизмами являются жесты и просодия.
Интерпретируя археологические находки, важно понимать, что отсутствие доказательства не есть доказательство отсутствия. Археологи могут найти только то, что могло сохраниться. Пример: если бы все африканские пигмеи вымерли, то будущий археолог нашел бы только примитивные каменные артефакты - он не узнал бы об их богатых языках, о деревянных музыкальных инструментах и т.д.; этот археолог мог бы сделать ошибочный вывод, что пигмеи были физиологически гораздо более примитивны остальных людей. А это неверно. Обычно считается, что homo erectus пребывал в интеллектуальной стагнации 1.5 миллиона лет, потому что орудия почти не менялись, по сравнению с резким увеличением сложности у homo sapiens. Недавние археологические находки могут изменить эту точку зрения; вряд ли erectus совершенно не развивался. Мозг увеличивался. Сложность символизации наверняка тоже возрастала.
Также часто считается, что язык внезапно появился 40-15 тыс. лет назад - время всяких кроманьонских находок в Европе. Говорят при этом, что неандертальцы не были способны к языку. Не может такого быть. Анатомически современные люди появились не позже неандертальцев - уже самое позднее 100 тыс. лет назад в Африке. Есть находки на Среднем востоке - 90 тыс. лет назад. Где-то 35 тыс. лет назад они пришли в Европу. Обычно считается, что неандертальцы были вытеснены как менее приспособленные. Но следует думать, что неандертальцы были нисколько не глупее - мозг у них был даже больше. Следовательно способности к символизации у них были не меньше. Единственное что возможно, что у них были менее развита речь.
Неандертальцы были локальной изолированной немногочисленной популяцией. Возможно, с ними случилось то же, что и с индейцами доколумбовой Америки, 90 процентов которых вымерли от европейских болезней. У европейцев был выработан иммунитет, потому что их было больше и было больше генетическое разнообразие. Неандертальцы тоже могли вымереть от болезней кроманьонцев, плюс их было мало, и поэтому их генофонд был обречен в любом случае. [Неубедительно! Даймонд в Guns, Germs and Steel утверждает, что болезни, которые выкосили индейцев, - это следствие агрикультуры. А у кроманьонцев агрикультуры не было. Откуда же какие-то особенные болезни? Кроме того, на чем основано утверждение о том, что неандертальцев будто бы было так мало? Может, у кроманьонцев была цивилизация более продвинутая, раз уж они (их предки) развели в Африке бурный прогресс и начали экспансию - вероятно, вследствие каких-то экологических измениений.]
Весь «прогресс», который последовал после этого, был, вероятно, всего лишь реакцией на ухудшение условий окружающей среды. [Это как раз вполне возможно. См. Даймонда.]
[Кстати о Даймонде. В The Third Chimpanzee он пишет о том, что до «Большого скачка вперед» в районе 60-50 тыс. лет назад условный инопланетянин не заподозрил бы в людях животных существенно умнее, чем бобры или муравьи (и излагает хомскианскую теорию происхождения языка). Нет ему в этом доверия! Не было никакого скачка.]
Chapter 12. Symbolic Origins
Как же возникла способность к символизации? Ретроспективно кажется, что от нее один сплошной выигрыш. Но проблема в том, что все такие преимущества становятся преимуществами только когда способность к символизации уже сильно развита. Скорее всего, первоначальная символьная система была гораздо менее эффективным средством коммуникации, чем врожденные сигналы. Но символы - это трудно, им нужно долго учиться, поэтому польза от них должна быть существенной. Для чего же она понадобилась?
Обычно самая сложная коммуникация - в «брачном» поведении (mating behaviour). У человека это поведение очень необычно: люди живут в парах и вместе заботятся о детях, но при этом живут в коллективе. Коллектив важен для охоты - первые каменные орудия 2.5 млн лет назад появляются для добычи мяса. Но система, при которой самцы обеспечивают потомство и при этом живут в большой группе, нестабильна: самки сидят дома, не застрахованы от измены, и не имеют гарантий, что им принесут еду, а самцы не уверены в отцовстве. Исключения из этого правила (что так не бывает) составляют, кроме людей, только некоторые социальные хищники. Но там обычно есть какие-то нюансы: у львов внутри стаи все львицы родственницы, поэтому не так важно, кто о ком заботится; у волков в стае только одна волчица дает потомство.
Homo habilis, видимо, перешли от полигинии к моногамии - судя по тому, что уменьшилась большая разница в размерах самцов и самок (у австралопитеков она все еще большая). Возникла необходимость как-то стабилизировать репродуктивную систему. Уже у австралопитеков не было клыков, что необычно для приматов. Почему исчезли клыки? Видимо, они жевали всякую кору и зерно (поэтому, чтобы начать добывать мясо, им были необходимы каменные орудия). Но чтобы добывать мясо, самцы должны объединиться, а самки должны получать мясо от самцов, - и для этого должны существовать крепкие брачные отношения, в которых уверены и самка, и самец. Эта задача и была решена с помощью символизации. Символы появились, чтобы заключать «брачный договор».
Как известно из опытов с шимпанзе, чтобы осознать символ, нужно большое количество повторений. Как это могло быть организовано в первых homo habilis? Ответ: ритуал. Ритуал предоставляет сложный избыточный контекст, необходимый для перехода к символическому мышлению.
[Вся эта глава - наиболее спекулятивная. Странно, что Дикон не предупреждает об этом открытом текстом. Также странно, что он совершенно не упоминает о скрытой овуляции и всех других «сексуальных» штучках, которые тоже, видимо, имеет смысл связывать с переходом к моногамии.]
Chapter 13. A Serendipitous Mind
Рассуждения о том, что все специфически человеческие черты - как хорошие, так и плохие - являются порождениями способности к символизации.
Chapter 14. Such Stuff as Dreams Are Made On
Мы - символизирующие саванты. Математические саванты видят вместо клумбы цветов - 247 цветов. Мы видим вместо мира как он есть - божественный план и борьбу между добром и злом. Случайность для нас - не случайность, а знак. Мы везде ищем цель и значение. Мы поражены вирусом символизации. Наши мысли о смерти - не одно из худших ли это случайных последствий эволюции способности к символизации?
В заключение - о сознании. Есть картезианский подход: у людей есть сознание, а животные - механизмы. Сейчас чаще думают о разных уровнях сознания у разных животных (у жабы меньше, чем у собаки). Главная альтернатива Декарту: разум - это программа, software. Но это ошибка: «символы», которым оперирует компьютер, не несут сами по себе никакого значения, - они не _символы_. Компьютерное «вычисление» является вычислением только постольку, поскольку существует наблюдатель, который так этот процесс интерпретирует.
Знаменитый мысленный эксперимент с «китайской комнатой» демонстрирует разницу между индексной и символьной репрезентациями: человек внутри комнаты оперирует только индексами. А если внутри комнаты не человек, а программа, то даже и индексная референция отсутсвует. Никакой заданный алгоритм на сможет внести символьное понимание в китайскую комнату, потому что символьная референция не может быть замкнута в себе (поэтому невозможен и самодостаточный «mentalese» Пинкера). Символьная референция не рождается в мозгу - дело не в мозге, а в отношении между мозгом и миром.
Важно понять, что китайская комната показывает не разницу между мозгом человека и животного, а разницу между мозгом и компьютером. Это очень важно. Примитивный мозг - не компьютер! Комьютер и китайская комната - это монады без окон: строчки отсылают к другим строчкам. Там нет вообще никакой референции. Но мозг даже самого примитивного животного составляет индексные референции к окружающему миру. В этом смысле любая живая нервная система в какой-то степени обладает сознанием. Переход к символизации не создал сознание, но дал ему новые возможности и изменил его природу. Самознание, сознание свободной воли, этическое сознание - все это символьное сознание.
Построим ли мы машины, которые будут обладать символьным сознанием? Да, вполне возможно. Первое условие - устройство должно быть активно и самопроизвольно адаптивным. Не следует думать, что символьные способности проявятся сами при увеличении сложности и мощности компьютеров. Нужно нечто противоположное современным компьютерам. Первые простейшие символьные устройства будут, вероятно, очень странными; что-то вроде детей с синдромом Уильямса: символизация без индексной поддержки, языковые игры. Но для этого в устройство должен быть заложен единственно возможный креативный процесс - эволюция. Наше самознание и ощущение свободной воли - это не эпифеномены и не иллюзии, это то, как ощущает себя процесс эволюции.
Последнее предложение: And this may help us to recognize that the universe isn’t, after all, the soulless, blindly spinning clockwork we fear we are a part of, but is, instead, nascent heart and mind.