Бруно Шульц, «Коричные лавки», «Санатория под клепсидрой».
Я паразитирую на метафорах.
Бруно Шульц
Писатель и художник Бруно Шульц, польский еврей, живший в первой половине XX века в галицийском городке Дрогобыч, в России почти неизвестен, хотя его книги переведены на русский уже четверть века назад. Почему Шульц не снискал широкой славы у нас - отдельный вопрос, на который у меня нет ответа; за рубежом же, в первую очередь у себя на родине и в англоязычном мире, он считается одним из гениев XX века, оказавшим значительное влияние на развитие литературы.
К стыду своему, я не подозревал о существовании писателя Бруно Шульца до лета прошлого года - пока не прочитал прекрасный (но невероятно дурно переведённый) роман моего любимого Чайны Мьевиля «Город и город». Мьевиль не только процитировал Шульца в эпиграфе к этой книге, но и признал его влияние в послесловии-интервью. Ещё одно доказательство продуктивности «гипертекстового» чтения - пусть даже мой путь от «Города и города» до «Коричных лавок» и «Санатории под клепсидрой» и занял почти год.
Прежде чем двигаться дальше и говорить собственно о книгах, нужно ненадолго остановиться на биографии автора. Хотя знание подробностей жизни зачастую лишь осложняет и запутывает восприятие творчества, в случае Шульца разделить прозу и биографию невозможно.Родившийся в 1892 году в семье торговца тканями Шульц почти всю жизнь, за исключением учёбы в Вене и кратких
отлучек, прожил в городке Дрогобыч, который сначала принадлежал Австро-Венгрии, затем - Польше, а с конца 30-х годов стал частью советской Украины (благодаря чему наши соседи знакомы с Шульцем куда лучше россиян). Городок этот был даже не просто провинцией - скорее, чудовищным захолустьем. Шульц работал в местной гимназии учителем рисования и труда - а всё свободное время посвящал живописи и писательству. Однако, хотя он и жил в глуши, его судьба не стала судьбой непризнанного гения: сборник «Коричные лавки», опубликованный в 1934 году, привлёк к нему внимание и обеспечил знакомства среди крупнейших литераторов межвоенной Польши.
Биографы расходятся во мнении, любил ли Шульц Дрогобыч или считал его ловушкой; скорее всего, верно и то, и другое: очень многие (включая автора этих строк) жители как просто провинции, так и захолустья одной половиной души влюблены в свои города, а другой мечтают из них вырваться. Бруно Шульцу удалось найти третий путь: оставшись в родном городе, он одновременно сбежал в его копию, которую создал на страницах своих рукописей. Но Дрогобыч стал чем-то большим, чем просто фоном, на котором разворачивается действие всех его историй: мне кажется несомненным, что мировоззрение нашего автора и проблематика его книг во многом сформированы жизнью в крохотном и убогом галицийском городке. Что ж, город создал писателя, а тот в свою очередь обессмертил город: Дрогобыч Шульца не теряется на фоне литературных городов XIX и XX веков.
Первое, на что обращаешь внимание, открывая книгу Шульца - его язык, странный, «перегруженный», ни на что не похожий. Длинные, переусложнённые, перенасыщенные метафорами, уснащённые редкими ископаемыми терминами предложения трудны для чтения и понимания, так что нередко приходится перечитывать одну фразу по нескольку раз, чтобы до тебя дошёл её смысл. Из-за этого чтение Шульца напоминает прогулку по густому лесу, где можно либо передвигаться мучительно медленно, раздвигая ветви и листья, либо торопиться сквозь чащу, оставляя на деревьях и кустах клочки одежды. Метафоры в прозе Шульца столь многочисленны, что порой кажется, будто они выходят из-под контроля автора и живут своей жизнью. Ещё одно, самое, наверное, странное свойство этого языка состоит в том, что буквальное и метафорическое не отделены в нём друг от друга, так что самые причудливые метафоры воспринимаешь почти как документальное описание событий; словно сказанное Шульцем тут же обретает силу реальности. Несмотря на сложность и избыточность, эта проза очень точна, что особенно хорошо заметно в потрясающих описаниях явлений природы - ночного неба и смены времён года.
Особый язык предполагает особый взгляд - и действительно, мировосприятие Бруно Шульца уникально. Говоря упрощённо, в его произведениях мир - это буйство изменчивой материи, создающей и уничтожающей всё новые формы. Любое постоянство и дискретность - кратковременная иллюзия: не существует ничего, кроме вечно меняющейся материи. В мире Шульца живое и мёртвое, между которыми нет чёткой границы, беспрестанно переходят друг в друга: завитки на обоях оживают, манекены, чучела и хорьковые шубы чахнут от тоски по жизни и даже вода, стоящая в ведёрке, получает право именоваться «живым существом». Само время здесь не течёт по прямой, а петляет, путается, отпочковывает от себя боковые ветки (на одном из таких путей, как предуведомляет нас автор, разворачивается действие минимум одного из рассказов «Санатории под клепсидрой») и порождает «ненастоящие тринадцатые месяцы». Лучшая метафора этого мироощущения - растительная, тот же бурьян - несовершенная, убогая, заполняющая всё свободное пространство и столь же стремительно увядающая флора. Легко представить себе, как такой бурьян каждое лето заполнял дворы и палисадники Дрогобыча - мы встречаем его описание уже в «Августе», новелле, открывающей «Коричные лавки». Я вновь возвращаюсь к родному городу автора и его влиянии на него - мне думается, что уникальный взгляд выработался у Шульца как своеобразная защита от невыносимой захолустной тоски. Если веришь, что всё сущее располагается на ступенях некой небесной лестницы, вершину которой занимают идеальные образцы, то жить в неустроенности провинциального городка очень трудно - потому что всё, что тебя окружает, случайно, несовершенно и от идеала невероятно далеко. Но если весь мир представляешь как непрерывную материю - изменчивую, капризную, не подчиняющуюся никаким иерархиям и лишённую каких бы то ни было устремлений - то и окружающая реальность начинает выглядеть уже не так убого, по меньшей мере, её убожество перестаёт так угнетать.
Обе книги Бруно Шульца - повести (сам автор называл их «автобиографическими»), состоящие из отдельных новелл. И «Коричные лавки», и «Санатория под клепсидрой» составляют единый цикл с общим местом действия (это, разумеется, Дрогобыч, ни разу, впрочем, не названный в тексте напрямую) и рассказчиком, неким Иосифом N., в котором без труда угадывается сам автор (хотя и нельзя быть уверенным в том, что рассказчик и вправду всегда один и тот же: по крайней мере, в новелле «Пенсионер» рассказчик заменяется другим). Хронологический принцип в расположении новелл не соблюдается, и установить временнЫе связи между отдельными историями почти невозможно, особенно если вспомнить, сколь прихотливо ведёт себя время в прозе Шульца. Нет и единого сквозного сюжета; более того, многие новеллы вовсе лишены сюжетов - часто это зарисовки из (проходящих впустую) жизней дальних родственников и соседей рассказчика («Август», «Додо», «Эдя») или описания города («Улица Крокодилов»). В новелле «Нимрод» объектом изображения вообще становится маленький щенок и первые его шаги в большом мире. Но чаще всего в центре повествования оказывается семья рассказчика. Именно в новеллах о семье Иосифа сильнее всего проявляется автобиографический характер книг Шульца.
Центральная фигура в обеих повестях - торговец тканями Иаков, отец рассказчика, неспокойная душа и противоречивая личность. Этот чудак, Дон Кихот, без устали сражающийся с ежедневной рутиной, то становится пламенным энтузиастом торговли, то забрасывает все дела ради причуд вроде разведения экзотических птиц или руководства пожарной командой. Отец становится то пророком, ссорящимся с Богом, то вдохновенным ересиархом - чтобы вскоре после этого распасться кучкой сора, которую служанка соберёт в совок и выбросит на помойку; он претерпевает жуткие метаморфозы и неоднократно умирает, каждый раз возвращаясь в усечённом, урезанном виде. Создавая образ Иакова, Бруно Шульц активно использовал автобиографический материал, вспоминая собственного отца, такого же торговца тканями, в конце жизни подпавшего под власть похожего «наваждения» - и стараясь передать весь спектр эмоций, которые к нему испытывал, от восхищения до брезгливости.
Персонаж, явно противопоставленный отцу - уже упомянутая служанка Аделя: являясь, с одной стороны, воплощением женской привлекательности, с другой, она олицетворяет воинственную обыденность и с лёгкостью разрушает воздушные замки Иакова, угрожая ему щекоткой и ловко орудуя шваброй. Другие члены семьи - беспомощная мать, бесплотный брат рассказчика - не столь ярки и скорее образуют «хор» вместе с тётками, дядьями, кузенами и приказчиками. Нельзя не остановиться отдельно на фигуре рассказчика, Иосифа, сына Иакова, тем более что с этим героем автор поделился собственными детскими впечатлениями и воспоминаниями. В «Коричных лавках» Иосиф на протяжении всего действия остаётся подростком-фантазёром, который не видит особенной разницы между вымыслом и реальностью и допускает, что пропавший отец превратился в таракана (на что мать отвечает, что на самом деле тот стал коммивояжёром - привет, Грегор Замза!), а бродяга, остановившийся в саду, не кто иной, как великий бог Пан. В «Санатории под клепсидрой» перед нами разворачивается хроника всей жизнь Иосифа, разумеется, неполная и представленная неравномерно. Вот детские годы («Книга», «Гениальная эпоха»), вот снова подростковые (прекрасная «Весна», в которой Бог являет себя через альбом с марками, а первая любовь оборачивается династической авантюрой). В заглавной новелле Иосиф предстаёт перед нами молодым человеком, вступившим в самостоятельную жизнь, а в «Одиночестве» он уже пенсионер (в языке Шульца это, кажется, синоним слова «призрак»), замурованный в своей старой детской.
Бруно Шульц не похож ни на кого - и всё же для первого знакомства, для формирования первого впечатления сравнения необходимы. Назову несколько имён, неизменно появляющихся в разговорах о нём: Пруст, Бабель, Гомбрович. И - чаще других - Кафка. Общее у двух этих авторов, разумеется, есть: некоторые факты биографии (и Бруно, и Франц - рождённые в Австро-Венгрии евреи, оказавшиеся в результате политической тектоники в новорожденных славянских государствах); склонность видеть и умение описывать механизмы мира, скрытые под покровом обыденности; общая «странность» прозы (не считая прямых отсылок Шульца - кстати, редактора первого польского перевода «Процесса» - к творчеству Кафки, в частности, к «Превращению»). Далее, впрочем, сходство кончается и начинаются сплошные различия. Так, Шульц почти игнорирует темы, наиболее важные для Кафки: столкновение человека с обществом и властью и диктат бюрократии; в его неназванном Дрогобыче ничего подобного нет. Даже появляющиеся в новелле «Весна» жандармы и сам император Франц Иосиф I - не глобальные символы, но часть романтической фантазии мальчишки.
Обе книги Шульца печальны - хотя бы потому, что к исчезновению равно приведут и борьба с рутиной, и подчинение ей. Вырваться из неназванного Дрогобыча невозможно: корабль, отплывающий в Америку, утонет; поезд уйдёт с импровизированного вокзала на улице Крокодилов без единого пассажира; а дорога странствий вернёт путешественника к родному палисаднику, где и оставит с горсткой порнографических открыток в кармане. Да и, в конце концов, весь мир мало чем отличается от галицийского захолустья. Впрочем, в отличие от Кафки, Шульц оставляет место для надежды - хотя бы на то, что город, вечно перетасовывающий улицы и кварталы, откроет перед прохожим такую их комбинацию, пройдя по которой, можно будет насладиться красотой самой прекрасной ночи в году.
«Санатория под клепсидрой», вторая книга Шульца, как будто мрачнее «Коричных лавок» - и кто знает, какой стала бы третья. Увы, это навсегда останется загадкой: почти все его неопубликованные рукописи (включая черновики романа «Мессия»), как и бОльшая часть живописи, погибли во время Второй Мировой войны, когда Дрогобыч оккупировали фашисты. Война унесла и жизнь самого Шульца: в 1942 году он был застрелен гестаповцем. Мрачная ирония истории: в эпоху массовых расстрелов и газовых камер человеку, который всю жизнь был ни на кого не похож, выпало сохранить индивидуальность и в смерти - нам даже известно имя убийцы и его мотив (и да, пусть я и не верю в загробную жизнь и в святость писателей, но всё-таки какой-то частью души почти надеюсь, что Карл Гюнтер сейчас томится в аду, специально предназначенном для убийц рассказчиков историй). Впрочем, даже не будь этого гестаповца, вряд ли Шульцу - пусть он и пользовался заступничеством фашистского офицера Феликса Ландау - удалось бы уцелеть: переживи он чудом войну, что ждало бы его в советском Дрогобыче? История с географией устроили для Бруно Шульца идеальную мышеловку, и невозможно представить благоприятный для него вариант развития событий.
Трагическая гибель любого творца меняет восприятие его творчества: в глазах одних она придаёт ему бОльшую глубину, других же заставляет искать следы «мистических предчувствий» (которых у нашего автора не было и в помине). Именно поэтому я отложил слова о смерти Шульца на самый конец своего отзыва - дабы заранее не искажать первое впечатление.
Начиная читать «Август», первую новеллу из «Коричных лавок», я думал что-то в этом роде: «Очень необычно и, пожалуй, талантливо, но это «не мой» автор». А потом не мог оторваться от путешествия через трудную для чтения и восприятия, но поразительным образом захватывающую прозу. Вероятность того, что стиль Шульца вызовет у читателя отторжение или зевоту, велика, так что я остерегусь от рекомендаций. Но, учитывая всю яркость и необычность этих книг, всё то влияние, что они оказали на последующую литературу (из имён первого ряда можно назвать и Филипа Рота, охотно признающего влияние польского писателя, и Чайну Мьевиля, который перенял у Шульца не только «перегруженный» язык и ряд сюрреалистических образов, но и внимание к подробностям жизни городов), по меньшей мере, знакомства они заслуживают.
P.S. "Кто стрелял в Бруно Шульца?" - песня австрийской группы Nebenjob:
Click to view