Суррогатная любовь
Мигель Кольясо
Суррогатная любовь
Ребёнком Гаварте убивал птиц, а также кошек. Он пробирался вдоль стен вагонов на станции Миселанеас, куда прибывают и откуда отсылают разного рода почтовые отправления. Он придумывал всякие силки, двойные рогатки, ловушки, а особенно разные жестокие гильотины. Он был одержим убийством птиц. Он убил очень много птиц, столько же, за сколькими теперь, в старости, он тщательно и усердно ухаживает в этом его доме, который он превратил в своего рода вольер. Но в глубине души Гаварте не любит птиц, пожалуй, можно сказать, что он к ним равнодушен. И именно это безразличие к живым существам показывает и определяет его странную психологию.
Гаварте был маленьким и крепким, с лицом суровым и как бы высеченным топором, с глазками, всегда смотрящими перед собой. Его внешность отражала его внутреннюю сущность. Какой-то характер у него был, или, скорее, какая-то пустота. Характер, личность - всё это внешнее, демонстрирующее нам человека, в сущности, только маска, скрывающая чудеса разного рода, или панцирь, под которым пустота. Гаварте скрещивал руки на груди, стоя на перекрестках, и был вполне хорош, со слегка поднятым вызывающе подбородком. Мать шлепками загоняла его домой и ласково усаживала в ванну. Отец был железнодорожником, и сын видел его раз в неделю и с яростью принимал от него попрёки и побои. Потом он отправился убивать птиц.
У него было несколько слабосильных странных друзей, которые обескураживали его тем, что испытывали привязанность к этим пернатым животинкам и не хотели их убивать. Иногда это раздражало Гаварте, а другой раз он чуть не катался по полу от смеха. Но перед сном воспоминание о поступках его друзей заканчивалось тем, что он приходил в какое-то холерическое замешательство, чувствуя тогда желание покраснеть или совершить по глупости добрый поступок. Когда его мать, крепкая сангвиническая галисийка, набрасывалась на него, покрывая поцелуями, Гаварте прятал голову под подушку, досадливо улыбаясь. В ту пору Гаварте начинал готовиться к занятиям коммерцией и уже мог производить сложные арифметические расчёты. Он учился в колледже «Прогресс», а по вечерам подрабатывал приказчиком в фирме «Акосто и Курасао». Но оттуда он довольно скоро перешёл в магазин тканей на улице Маралья и продолжал убивать птиц.
На самом деле Гаварте перестал убивать птиц в тот момент, когда это потеряло практический смысл. Тогда ему было около двадцати восьми лет, и время ценилось на вес золота, а золото нельзя тратить зря.
И здесь-то начинается истинная жизнь птичника; здесь начинается, с момента, когда прекращается убийство птиц и начинается его собственное убийство. Первое, что он сделал, так это выбрал неподходящую жену: слабую, расточительную, нерешительную и, особенно, добродушную. Женщину, которая действительно казалась птичкой. Папа и мама остались на первом этаже, а он стал жить на втором. В ту ночь он лёг с ней ради удовольствия и также потому - о Боже! - что должен был это сделать. Потом установилась система, превратившаяся в привычку, в своего рода условный рефлекс: близость у них имела место по вторникам, четвергам и субботам. Он жил по календарю, обращая сугубое внимание как на профилактику заболеваний, передающихся половым путём, так и на контрацепцию. Тем не менее у него родился сын. Это выбило его из колеи и привело к неописуемому смятению в его сознании.
Предполагается, что сына надо любить. По крайне мере, следует что-то чувствовать по отношению к нему. Некая эмоциональная связь должна их соединить.
В тот вечер Гаварте в беспокойстве ходил по балкону. Луна освещала мир, который, как он почувствовал, был ему непонятен. Его отец и мать казались счастливыми, и даже жена, после стольких мучений и слёз, вся светилась, как будто с ней произошло нечто очень важное. Вечер закончился, и Гаварте закашлялся от первой в его жизни сигары после того, как попрощался с болезненной недоверчивостью с соседями и друзьями, приходившими с поздравлениями. Он улёгся не раздеваясь и видел сон. Во сне он был окружен друзьями, собравшимися на краю кручи среди цветов и птиц. Его супруга растянулась на земле, полностью обнажённая, как бы задремавшая рядом с огромной канарейкой, нежно поклёвывавшей её голову. Друзья веселились и плясали. Внезапно оказалось, что у него в руках пустая клетка, сплетённая из ивовых прутьев. Кто-то радостно закричал: «Гаварте, клади сюда сына!» Отец и мать откуда-то возвращались с цветами, взявшись за руки, помолодевшие, обмениваясь украдкой поцелуями. Сон медленно превращался в кошмар. Все любили друг друга, плакали и целовались. Он кричал, ощущая невыносимую боль где-то в середине груди, как будто его сердце разрывалось на части.
Проснулся он насквозь мокрым от пота. Мать подбежала к его постели с изменившимся лицом. Его сын задыхался, надо было бежать вместе с нею к нему, ибо он умирал. Гаварте казалось, что он вышел из одного кошмара, чтобы попасть в другой, ещё более страшный. Он никогда не мог запомнить, что он делал потом. Точно можно было сказать только то, что ребёнку вовремя не была оказана помощь, и он скончался в тот же день. Теперь траур в доме для него был окрашен теми же чертами, что и в радостный день появления ребёнка на свет.
Прошли недели и месяцы, в течение которых скорбь по сыну превращалась в привычку и закончилась тем, что потеряла всякий смысл. Где был этот ребёнок? Чем он был? Существовал ли он вообще?
Как выглядел в эти дни Гаварте?
Он был как очумелый, пытаясь удержать равновесие, как будто ему на голову положили огромный камень, и он не должен был его уронить. Его суровое лицо превратилось в треснутую субстанцию пепельного цвета. Его глаза, уменьшившиеся и запавшие больше, чем когда бы то ни было, по-прежнему смотрели строго вперёд, но при этом было впечатление, что он смотрел только по сторонам. Это было неприятно для других, даже если они хотели видеть в этом знак скорби. Конечно, он страдал, страдал от безумия абсурда. Его плечи немного обвисли. Он часто отвлекался, глядя на что-нибудь. Теперь он также курил всю ночь до утра, две пачки сигарет и ещё сигары. В волосах стала проглядывать седина, а на лбу появились морщины. Вообще, казалось, что он сразу постарел лет на десять, но настоящее старение ускорялось с каждым днём и было направлено внутрь. Он как будто ожидал, когда произойдёт нечто такое, что заставит его каким-то образом войти в естественный порядок этого мира. Ему часто снился этот момент, и его сны всегда относились к странной привязанности людей. И он видел птиц мёртвых и обезглавленных повсюду, и птиц обожаемых и лелеемых в руках у других. С другой стороны, старческая нежность, проявляемая в то время по отношению к нему родителями, заставляла его чувствовать себя ещё более отделённым и несчастным. От этого у него щемило сердце. Ему казалось, что он в долгу у всего мира, но в то же время он не ощущал этого долга и не понимал его.
Почему людям обязательно надо любить друг друга?
Облокотившись на ограду балкона, Гаварте курил всю ночь, наблюдая за горожанами и за животными во время течки. На рассвете он снова выходил на балкон и видел воробьёв и стайки ворон и голубей, сжимая кулаки.
Он ждал, но ничего не происходило.
Гаварте по-прежнему оставался Гаварте. И он не хотел им оставаться, но однако он также не мог им не оставаться. Хуже всего было то, что он уже не мог убивать птиц.
Однажды, выйдя на балкон, он увидел птенца воробья, дрожащего под стрехой. Почему-то казалось, что он впервые увидел птицу по-настоящему. Он приблизился с прежней осторожностью охотника и схватил его. В этот момент в его ладони произошло нечто, подействовавшее на его естество таким образом, что он даже испытал страх. Согревшись в ладони, птенчик перестал пищать, устроился поудобнее и прищурил веки. Гаварте почувствовал, как будто он снова попал в один из своих прежних кошмаров. Какого чёрта он делал с птицей в руке? Птицы убивали себя, они были белыми, подвижными и только в этом смысле возбуждающими. Но он, Гаварте, был здесь, согревая птичку. Он не мог убить её, хотя, по правде говоря, он ничего не испытывал к этому животному, ничего, кроме страха. Он медленно раскрыл руку, и птенчик выпрыгнул на соседний балкон, пытаясь подняться вверх. Потом Гаварте почувствовал, как будто душа покидает тело.
Что он мог ожидать от мира, когда всё казалось перевёрнутым вверх ногами, в том числе он сам?
Отец начал испытывать смутные боли, кроме того, у него были головокружения и замедлилась работа кишечника. Симптомы стал соединяться с образованием странного синдрома; как будто он страдал от болезни всех болезней. Он всегда был здоров, с крепким телосложением; а теперь болезнь сводила его с ума. Он кричал по ночам, он не хотел умирать. Цеплялся за подушку, с глазами, вышедшими из орбит, стараясь не упасть в бездну смерти под его телом. Гаварте подходил к его ложу, среди гвалта и страданий жены и матери, оставаясь рядом и глядя на него в замешательстве. Там был его отец, агонизирующий, плачущий, как бы умоляющий избавить его отчего-то ужасного. Но для Гаварте это было только неудобством, неприятностью, ничем больше. Похоже было на некоторые сцены в кинофильмах, которые он смотрел, не понимая, что там на самом деле происходит, потому что не ощущал ничего.
В какой-то мере это было как раз то, чего он ожидал.
Смерть отца могла бы потрясла его, должна была потрясти, не могла не потрясти! Однако Гаварте оставался у подножия постели, наблюдая за странными судорогами отцовских рук в воздухе, видя, как вены на шее чуть не взрывались, как глаза неотступно смотрят на него, и не ощущая ни страдания, ни скорби к этому человеку. Наконец, руки опустились, взор потускнел, рот остался открытым в предсмертном хрипе. Тут Гаварте понадобилось зажечь сигару, и это было всё. Последовавшая за этим семейная сцена позднее смешалось у него с ночным кошмаром, с тошнотворным запахом цветов и с утренними похоронами на кладбище Колумба.
Нам неизвестно, сколько прошло дней или месяцев со дня смерти отца до того момента, когда Гаварте купил своих первых птиц; но мы знаем, что одно было связано с другим. И он это сознавал. Это было осознанно; он так решил: он обязан был полюбить птиц.
Здесь начинается самый тёмный и таинственный этап в жизни Гаварте. Он не покупал клетки и птиц, чтобы заботиться о них и научиться их любить, а стал приносить их домой и уже не переставал это делать. Почти ежедневно он приносил новую клетку и другое животное. Со временем он стал продавать все вещи, которые считал второстепенными, чтобы получить возможность покупать птиц, а также для освобождения большей площади для клеток. Мебель и утварь, которые было невозможно продать, выносились из комнат и отправлялись в вестибюль. Птиц становилось всё больше и больше. Мать и супруга не могли ему противоречить, думая в том числе, что его мучит горе и что он пытается освободиться от воспоминаний. Они ему сочувствовали и даже пытались как-то подражать ему в его безумии. Теперь они тоже занимались птицами на свой манер, и птицы в своём разнообразии заполняли всё. Любой незнакомец, проходя по улице, мог подумать, что речь идёт о лавке по продаже птиц, случалось также, что кто-нибудь осмеливался даже осведомиться о цене и получал в ответ грубый и оскорбительный отказ.
Сегодня дом отличается редкостным обликом, и совместный птичий писк навевает радостную меланхолию. Вестибюль, заваленный мебелью и прочими ненужными вещами, придаёт дому вид выставленного на продажу или разрушенного. Подошедший к дому и заглянувший в окно увидит постаревшего Гаварте, занятого сменой воды или подсыпанием семян дроздам и канарейкам. Кажется, что он действительно сумел полюбить птиц, но его неподвижный, направленный всегда перед собой взгляд выдаёт его. Тогда самые старые вспоминают рогатки, силки и избиения. Трясут головами, полными разным всяким, и всё у них путается. Они ощущают сочувствие и нечто подобное отчаянию. Но они уже очень стары и с каждым днём понимают всё меньше в странностях и причудах жизни.
Суррогатная любовь
Ребёнком Гаварте убивал птиц, а также кошек. Он пробирался вдоль стен вагонов на станции Миселанеас, куда прибывают и откуда отсылают разного рода почтовые отправления. Он придумывал всякие силки, двойные рогатки, ловушки, а особенно разные жестокие гильотины. Он был одержим убийством птиц. Он убил очень много птиц, столько же, за сколькими теперь, в старости, он тщательно и усердно ухаживает в этом его доме, который он превратил в своего рода вольер. Но в глубине души Гаварте не любит птиц, пожалуй, можно сказать, что он к ним равнодушен. И именно это безразличие к живым существам показывает и определяет его странную психологию.
Гаварте был маленьким и крепким, с лицом суровым и как бы высеченным топором, с глазками, всегда смотрящими перед собой. Его внешность отражала его внутреннюю сущность. Какой-то характер у него был, или, скорее, какая-то пустота. Характер, личность - всё это внешнее, демонстрирующее нам человека, в сущности, только маска, скрывающая чудеса разного рода, или панцирь, под которым пустота. Гаварте скрещивал руки на груди, стоя на перекрестках, и был вполне хорош, со слегка поднятым вызывающе подбородком. Мать шлепками загоняла его домой и ласково усаживала в ванну. Отец был железнодорожником, и сын видел его раз в неделю и с яростью принимал от него попрёки и побои. Потом он отправился убивать птиц.
У него было несколько слабосильных странных друзей, которые обескураживали его тем, что испытывали привязанность к этим пернатым животинкам и не хотели их убивать. Иногда это раздражало Гаварте, а другой раз он чуть не катался по полу от смеха. Но перед сном воспоминание о поступках его друзей заканчивалось тем, что он приходил в какое-то холерическое замешательство, чувствуя тогда желание покраснеть или совершить по глупости добрый поступок. Когда его мать, крепкая сангвиническая галисийка, набрасывалась на него, покрывая поцелуями, Гаварте прятал голову под подушку, досадливо улыбаясь. В ту пору Гаварте начинал готовиться к занятиям коммерцией и уже мог производить сложные арифметические расчёты. Он учился в колледже «Прогресс», а по вечерам подрабатывал приказчиком в фирме «Акосто и Курасао». Но оттуда он довольно скоро перешёл в магазин тканей на улице Маралья и продолжал убивать птиц.
На самом деле Гаварте перестал убивать птиц в тот момент, когда это потеряло практический смысл. Тогда ему было около двадцати восьми лет, и время ценилось на вес золота, а золото нельзя тратить зря.
И здесь-то начинается истинная жизнь птичника; здесь начинается, с момента, когда прекращается убийство птиц и начинается его собственное убийство. Первое, что он сделал, так это выбрал неподходящую жену: слабую, расточительную, нерешительную и, особенно, добродушную. Женщину, которая действительно казалась птичкой. Папа и мама остались на первом этаже, а он стал жить на втором. В ту ночь он лёг с ней ради удовольствия и также потому - о Боже! - что должен был это сделать. Потом установилась система, превратившаяся в привычку, в своего рода условный рефлекс: близость у них имела место по вторникам, четвергам и субботам. Он жил по календарю, обращая сугубое внимание как на профилактику заболеваний, передающихся половым путём, так и на контрацепцию. Тем не менее у него родился сын. Это выбило его из колеи и привело к неописуемому смятению в его сознании.
Предполагается, что сына надо любить. По крайне мере, следует что-то чувствовать по отношению к нему. Некая эмоциональная связь должна их соединить.
В тот вечер Гаварте в беспокойстве ходил по балкону. Луна освещала мир, который, как он почувствовал, был ему непонятен. Его отец и мать казались счастливыми, и даже жена, после стольких мучений и слёз, вся светилась, как будто с ней произошло нечто очень важное. Вечер закончился, и Гаварте закашлялся от первой в его жизни сигары после того, как попрощался с болезненной недоверчивостью с соседями и друзьями, приходившими с поздравлениями. Он улёгся не раздеваясь и видел сон. Во сне он был окружен друзьями, собравшимися на краю кручи среди цветов и птиц. Его супруга растянулась на земле, полностью обнажённая, как бы задремавшая рядом с огромной канарейкой, нежно поклёвывавшей её голову. Друзья веселились и плясали. Внезапно оказалось, что у него в руках пустая клетка, сплетённая из ивовых прутьев. Кто-то радостно закричал: «Гаварте, клади сюда сына!» Отец и мать откуда-то возвращались с цветами, взявшись за руки, помолодевшие, обмениваясь украдкой поцелуями. Сон медленно превращался в кошмар. Все любили друг друга, плакали и целовались. Он кричал, ощущая невыносимую боль где-то в середине груди, как будто его сердце разрывалось на части.
Проснулся он насквозь мокрым от пота. Мать подбежала к его постели с изменившимся лицом. Его сын задыхался, надо было бежать вместе с нею к нему, ибо он умирал. Гаварте казалось, что он вышел из одного кошмара, чтобы попасть в другой, ещё более страшный. Он никогда не мог запомнить, что он делал потом. Точно можно было сказать только то, что ребёнку вовремя не была оказана помощь, и он скончался в тот же день. Теперь траур в доме для него был окрашен теми же чертами, что и в радостный день появления ребёнка на свет.
Прошли недели и месяцы, в течение которых скорбь по сыну превращалась в привычку и закончилась тем, что потеряла всякий смысл. Где был этот ребёнок? Чем он был? Существовал ли он вообще?
Как выглядел в эти дни Гаварте?
Он был как очумелый, пытаясь удержать равновесие, как будто ему на голову положили огромный камень, и он не должен был его уронить. Его суровое лицо превратилось в треснутую субстанцию пепельного цвета. Его глаза, уменьшившиеся и запавшие больше, чем когда бы то ни было, по-прежнему смотрели строго вперёд, но при этом было впечатление, что он смотрел только по сторонам. Это было неприятно для других, даже если они хотели видеть в этом знак скорби. Конечно, он страдал, страдал от безумия абсурда. Его плечи немного обвисли. Он часто отвлекался, глядя на что-нибудь. Теперь он также курил всю ночь до утра, две пачки сигарет и ещё сигары. В волосах стала проглядывать седина, а на лбу появились морщины. Вообще, казалось, что он сразу постарел лет на десять, но настоящее старение ускорялось с каждым днём и было направлено внутрь. Он как будто ожидал, когда произойдёт нечто такое, что заставит его каким-то образом войти в естественный порядок этого мира. Ему часто снился этот момент, и его сны всегда относились к странной привязанности людей. И он видел птиц мёртвых и обезглавленных повсюду, и птиц обожаемых и лелеемых в руках у других. С другой стороны, старческая нежность, проявляемая в то время по отношению к нему родителями, заставляла его чувствовать себя ещё более отделённым и несчастным. От этого у него щемило сердце. Ему казалось, что он в долгу у всего мира, но в то же время он не ощущал этого долга и не понимал его.
Почему людям обязательно надо любить друг друга?
Облокотившись на ограду балкона, Гаварте курил всю ночь, наблюдая за горожанами и за животными во время течки. На рассвете он снова выходил на балкон и видел воробьёв и стайки ворон и голубей, сжимая кулаки.
Он ждал, но ничего не происходило.
Гаварте по-прежнему оставался Гаварте. И он не хотел им оставаться, но однако он также не мог им не оставаться. Хуже всего было то, что он уже не мог убивать птиц.
Однажды, выйдя на балкон, он увидел птенца воробья, дрожащего под стрехой. Почему-то казалось, что он впервые увидел птицу по-настоящему. Он приблизился с прежней осторожностью охотника и схватил его. В этот момент в его ладони произошло нечто, подействовавшее на его естество таким образом, что он даже испытал страх. Согревшись в ладони, птенчик перестал пищать, устроился поудобнее и прищурил веки. Гаварте почувствовал, как будто он снова попал в один из своих прежних кошмаров. Какого чёрта он делал с птицей в руке? Птицы убивали себя, они были белыми, подвижными и только в этом смысле возбуждающими. Но он, Гаварте, был здесь, согревая птичку. Он не мог убить её, хотя, по правде говоря, он ничего не испытывал к этому животному, ничего, кроме страха. Он медленно раскрыл руку, и птенчик выпрыгнул на соседний балкон, пытаясь подняться вверх. Потом Гаварте почувствовал, как будто душа покидает тело.
Что он мог ожидать от мира, когда всё казалось перевёрнутым вверх ногами, в том числе он сам?
Отец начал испытывать смутные боли, кроме того, у него были головокружения и замедлилась работа кишечника. Симптомы стал соединяться с образованием странного синдрома; как будто он страдал от болезни всех болезней. Он всегда был здоров, с крепким телосложением; а теперь болезнь сводила его с ума. Он кричал по ночам, он не хотел умирать. Цеплялся за подушку, с глазами, вышедшими из орбит, стараясь не упасть в бездну смерти под его телом. Гаварте подходил к его ложу, среди гвалта и страданий жены и матери, оставаясь рядом и глядя на него в замешательстве. Там был его отец, агонизирующий, плачущий, как бы умоляющий избавить его отчего-то ужасного. Но для Гаварте это было только неудобством, неприятностью, ничем больше. Похоже было на некоторые сцены в кинофильмах, которые он смотрел, не понимая, что там на самом деле происходит, потому что не ощущал ничего.
В какой-то мере это было как раз то, чего он ожидал.
Смерть отца могла бы потрясла его, должна была потрясти, не могла не потрясти! Однако Гаварте оставался у подножия постели, наблюдая за странными судорогами отцовских рук в воздухе, видя, как вены на шее чуть не взрывались, как глаза неотступно смотрят на него, и не ощущая ни страдания, ни скорби к этому человеку. Наконец, руки опустились, взор потускнел, рот остался открытым в предсмертном хрипе. Тут Гаварте понадобилось зажечь сигару, и это было всё. Последовавшая за этим семейная сцена позднее смешалось у него с ночным кошмаром, с тошнотворным запахом цветов и с утренними похоронами на кладбище Колумба.
Нам неизвестно, сколько прошло дней или месяцев со дня смерти отца до того момента, когда Гаварте купил своих первых птиц; но мы знаем, что одно было связано с другим. И он это сознавал. Это было осознанно; он так решил: он обязан был полюбить птиц.
Здесь начинается самый тёмный и таинственный этап в жизни Гаварте. Он не покупал клетки и птиц, чтобы заботиться о них и научиться их любить, а стал приносить их домой и уже не переставал это делать. Почти ежедневно он приносил новую клетку и другое животное. Со временем он стал продавать все вещи, которые считал второстепенными, чтобы получить возможность покупать птиц, а также для освобождения большей площади для клеток. Мебель и утварь, которые было невозможно продать, выносились из комнат и отправлялись в вестибюль. Птиц становилось всё больше и больше. Мать и супруга не могли ему противоречить, думая в том числе, что его мучит горе и что он пытается освободиться от воспоминаний. Они ему сочувствовали и даже пытались как-то подражать ему в его безумии. Теперь они тоже занимались птицами на свой манер, и птицы в своём разнообразии заполняли всё. Любой незнакомец, проходя по улице, мог подумать, что речь идёт о лавке по продаже птиц, случалось также, что кто-нибудь осмеливался даже осведомиться о цене и получал в ответ грубый и оскорбительный отказ.
Сегодня дом отличается редкостным обликом, и совместный птичий писк навевает радостную меланхолию. Вестибюль, заваленный мебелью и прочими ненужными вещами, придаёт дому вид выставленного на продажу или разрушенного. Подошедший к дому и заглянувший в окно увидит постаревшего Гаварте, занятого сменой воды или подсыпанием семян дроздам и канарейкам. Кажется, что он действительно сумел полюбить птиц, но его неподвижный, направленный всегда перед собой взгляд выдаёт его. Тогда самые старые вспоминают рогатки, силки и избиения. Трясут головами, полными разным всяким, и всё у них путается. Они ощущают сочувствие и нечто подобное отчаянию. Но они уже очень стары и с каждым днём понимают всё меньше в странностях и причудах жизни.