Либертарианско-социалистическая диалектика
Всё-таки Гегель был не глуп, когда писал о единстве и борьбе противоположностей, синтезе тезиса и антитезиса и т.п. Крайности действительно сходятся. И механика их взаимодействия представляет большой интерес. Здесь крайне важно понять психологическую зависимость либертарианства от социализма. Интуитивно я нащупывал ее довольно давно, а вчера понял отчетливо. Социалистическая практика и догма формируют питательную среду для либертарианства. В самом деле, сталкиваясь с перманентными ограничениями, регуляциями, искуственными бюрократическими цепочками, одномерной догматикой и проч., люди довольно естественно приходят к тому, чтобы выступать против всего этого в совокупности. Не зная еще либертарианских принципов и авторов, их провозгласивших, они психологически уже готовы к тому, чтобы принять новое учение, удобство которого в том, что оно полностью отрицает ту практику, которая их фрустрирует. Именно поэтому на рубеже 1980-х - 1990-х появилось так много либертарианцев - с одной стороны, "стало можно", а с другой - социалистическая практика на излете существования порождала безусловное омерзение вся целиком.
Самое забавное, что носители социалистической догмы по-прежнему многочисленны и влиятельны, что заметно, например, в ВУЗах. В самом деле, не далее как на днях на семинаре по социологии я с удивлением услышал, что есть некие "мы", которых необходимо защищать от неких "их". На мой вопрос о том, кто такие "они", ответили, что это бизнесмены. На мой вопрос, почему нас надо от них защищать, вменяемого ответа я не получил. Вполне понятно, что это отнюдь не исключительный, а сугубо типичный случай. И ясно, что мыслящие люди, сталкивающиеся с подобными с позоволения сказать "воззрениями", продолжают находиться в "группе риска", поскольку такое мышление, тянущееся из предшествующей эпохи, да еще совершенно глухое к какой-то содержательной дискуссии, поневоле хочется отбросить целиком, раз и навсегда. Учитывая к тому же некоторое усиление избыточного регулирования, не приходится удивляться тому, что либертарианская мода отнюдь не ушла в прошлое и в какой-то мере усилилась.
С другой стороны, наблюдается и противоположная тенденция. В ситуации фактического ухода государства из целого ряда областей, где его присутствие имело бы безусловный смысл, наложенной на личные социальные неуспехи и падение уровня жизни, у отдельных граждан возникает сильная ностальгия по социализму и времени полного регулирования как экономики так и общественной жизни. Для некоторых людей преобразования, согласуемые с либертарианским каноном, только усиливают стремление вернуть запретительные нормы, регуляцию, "прижать" бизнес и т.п.
То есть фактически имеет место "вымывание" средней позиции, которая в действительности и представляет собой единственно разумную альтернативу и к тому же мощный заслон против крайностей. Шансы либертарианцев растут при усилении социализма. Напротив, "мэйнстрим" выносит им приговор оставаться некой безобидной сектой (ну или группой, если это слово кажется чрезмерным). Но пока до мэйнстрима далеко. Пока, как я отметил выше, эта позиция вымывается и не в последнюю очередь из-за порой весьма и весьма подозрительной политики государства, о которой нередко хочется задать вопрос, в какой мере у лиц, ее проводящих, имеется инстинкт самосохранения? Но и помимо государства "крайности" не перестают сходиться. Это, кстати, отнюдь не новость в истории. Такое уже было и имело всегда крайне разрушительные последствия.
Так, в годы Великой Французской революции на исходе деятельности Учредительного собрания представитель крайней левой - Робеспьер - провел решение о запрете его членам переизбираться в состав следующего собрания. Это решение было принято - за счет голосов крайне правых, монархистов, чья деятельность сводилась к торпедированию любой устойчивости. В результате в новое собрание - Законодательное - были избраны по большей части региональные активисты, тон среди которых стали задавать радикалы, сделавшие своей целью разрушение Конституции 1791 г., созданной с огромным трудом. В этом отношении они имели полный успех, приведший страну к настоящему хаосу на протяжении нескольких лет. Похожая ситуация имела место и в России периода думской монархии. Правительство Столыпина стремилось найти опору среди правых и консервативных сил. Понятно, что оно подвергалось озлобленному преследованию социалистов и прочих левых сил, которые не могли простить ему энергичных мер по подавлению революции. Но - удивительное дело - к травле Столыпина присоединился и радикально-правый фланг в лице "Союза русского народа". В сущности, это было поразительное самоослепление, как и у их предшественников из французского Учредительного собрания. Ясно, впрочем, какие последствия это имело для судеб страны.
Конечно, эти примеры относятся ко времени обострения противоречий, когда накал борьбы подталкивал к радикальным решениям. Но механизм во всех случаях одинаков. Везде крайности, подпитывая друг друга, разрушали остов здоровой жизни общества. Возвращаясь к нашему времени, необходимо, вероятно, уяснить, что ответом на сближающиеся крайности должно быть центристское равновесие, то есть мэйнстрим в экономике, консерватизм в политике и, главное, нормальная жизнь человека без чрезмерных и излишних ограничений, но и одновременно без абсолютной вседозволенности. Это залог постепенного оздоровления общества.
Самое забавное, что носители социалистической догмы по-прежнему многочисленны и влиятельны, что заметно, например, в ВУЗах. В самом деле, не далее как на днях на семинаре по социологии я с удивлением услышал, что есть некие "мы", которых необходимо защищать от неких "их". На мой вопрос о том, кто такие "они", ответили, что это бизнесмены. На мой вопрос, почему нас надо от них защищать, вменяемого ответа я не получил. Вполне понятно, что это отнюдь не исключительный, а сугубо типичный случай. И ясно, что мыслящие люди, сталкивающиеся с подобными с позоволения сказать "воззрениями", продолжают находиться в "группе риска", поскольку такое мышление, тянущееся из предшествующей эпохи, да еще совершенно глухое к какой-то содержательной дискуссии, поневоле хочется отбросить целиком, раз и навсегда. Учитывая к тому же некоторое усиление избыточного регулирования, не приходится удивляться тому, что либертарианская мода отнюдь не ушла в прошлое и в какой-то мере усилилась.
С другой стороны, наблюдается и противоположная тенденция. В ситуации фактического ухода государства из целого ряда областей, где его присутствие имело бы безусловный смысл, наложенной на личные социальные неуспехи и падение уровня жизни, у отдельных граждан возникает сильная ностальгия по социализму и времени полного регулирования как экономики так и общественной жизни. Для некоторых людей преобразования, согласуемые с либертарианским каноном, только усиливают стремление вернуть запретительные нормы, регуляцию, "прижать" бизнес и т.п.
То есть фактически имеет место "вымывание" средней позиции, которая в действительности и представляет собой единственно разумную альтернативу и к тому же мощный заслон против крайностей. Шансы либертарианцев растут при усилении социализма. Напротив, "мэйнстрим" выносит им приговор оставаться некой безобидной сектой (ну или группой, если это слово кажется чрезмерным). Но пока до мэйнстрима далеко. Пока, как я отметил выше, эта позиция вымывается и не в последнюю очередь из-за порой весьма и весьма подозрительной политики государства, о которой нередко хочется задать вопрос, в какой мере у лиц, ее проводящих, имеется инстинкт самосохранения? Но и помимо государства "крайности" не перестают сходиться. Это, кстати, отнюдь не новость в истории. Такое уже было и имело всегда крайне разрушительные последствия.
Так, в годы Великой Французской революции на исходе деятельности Учредительного собрания представитель крайней левой - Робеспьер - провел решение о запрете его членам переизбираться в состав следующего собрания. Это решение было принято - за счет голосов крайне правых, монархистов, чья деятельность сводилась к торпедированию любой устойчивости. В результате в новое собрание - Законодательное - были избраны по большей части региональные активисты, тон среди которых стали задавать радикалы, сделавшие своей целью разрушение Конституции 1791 г., созданной с огромным трудом. В этом отношении они имели полный успех, приведший страну к настоящему хаосу на протяжении нескольких лет. Похожая ситуация имела место и в России периода думской монархии. Правительство Столыпина стремилось найти опору среди правых и консервативных сил. Понятно, что оно подвергалось озлобленному преследованию социалистов и прочих левых сил, которые не могли простить ему энергичных мер по подавлению революции. Но - удивительное дело - к травле Столыпина присоединился и радикально-правый фланг в лице "Союза русского народа". В сущности, это было поразительное самоослепление, как и у их предшественников из французского Учредительного собрания. Ясно, впрочем, какие последствия это имело для судеб страны.
Конечно, эти примеры относятся ко времени обострения противоречий, когда накал борьбы подталкивал к радикальным решениям. Но механизм во всех случаях одинаков. Везде крайности, подпитывая друг друга, разрушали остов здоровой жизни общества. Возвращаясь к нашему времени, необходимо, вероятно, уяснить, что ответом на сближающиеся крайности должно быть центристское равновесие, то есть мэйнстрим в экономике, консерватизм в политике и, главное, нормальная жизнь человека без чрезмерных и излишних ограничений, но и одновременно без абсолютной вседозволенности. Это залог постепенного оздоровления общества.