Что есть форма и бытие единичных вещей? - 8
Но у Аристотеля, в его учении о форме и материи, возникли и другие сложности. В том числе в его телеологии, то есть в его учении о цели и целеполагании как онтологической «причине», которая действует во всем сущем, во всех единичных вещах, и во вcем космосе (мироздании). В принципе, почти все греки понимали и признавали, что не только наш мир (или греческий космос) обладает определенной упорядоченностью и гармонией, но и в вещах присутствует некое целеполагание - особенно хорошо это заметно в живой природе. И почти все они говорили о благе как цели для всего сущего. И пытались как-то это объяснить. Платон решал эту проблему, конечно, через свои эйдосы, которые пребывают в мире идей, и, поскольку всякая вещь причастна бытию через причастность миру идей, то она как бы уже «естественным образом» стремится к более полной реализации своего эйдоса, как своего совершенства и образца. Похожим образом решали эту проблему и неоплатоники, у которых их Единое выступало еще и Благом для всего сущего.
Аристотель пошел еще дальше, и уже рассматривал цель как одну из основных категорий своей философии, такую же, как категория причинности, и при этом, как утверждал Аристотель и как он хотел показать в своей философии, цель часто и выступает в качестве причины - то есть если мы хотим ответить на вопрос, почему что-то происходит, то нужно искать ответ на вопрос, зачем, с какой целью, это происходит. Но у Аристотеля бытием уже обладают единичные вещи - и в этом он был первым и единственным из греков, и именно благодаря этому его философия оказалась настолько продуктивной. Но если так, то и объяснять причинность и целеполагание мы уже должны «изнутри» самой вещи, из самих вещей, а не ссылаться, как это делали Платон и неоплатоники, на какие-то неведомые божественные миры.
Частично эту проблему Аристотель решал, конечно, через свою форму - ведь хотя формы у Аристотеля уже «находятся» в самих вещах, составляя их сущности, но в то же время порождаются они и существуют также и в Уме бога-демиурга, то есть сохраняют для вещей значение идеала и совершенства, чего-то вроде эйдосов Платона. Однако здесь возникает другая сложность - сложность объяснения всякого движения и развития. Конечно, мы можем допустить, что у поросенка и у свиньи, в которую превращается поросенок, одна и та же форма, и поросенок по мере роста и превращения в свинью только, так сказать, меняется в материи количественно, но не качественно, просто набираясь веса, жира и дерьма, но сохраняя свою форму как свою сущность и свою цель. И именно ради достижения этой цели - превращения в свинью, которая даст потомство и наделает новых поросят - поросенок старается жрать побольше, виляет хвостиком и иногда хрюкает и пронзительно визжит. И эта цель задается самой формой поросенка и свиньи, «изнутри» самого поросенка.
Однако процессы развития и движения часто носят гораздо более сложный характер. И рассмотреть в маленьком желуде огромный дуб очень сложно, как сложно рассмотреть курицу или петуха в курином яйце. То есть это все-таки разные формы. И это понимали даже католики, и позднее, как мы уже упоминали ниже, они пытались решить эту проблему уже в рамках своей католической теологии. И Аристотель, конечно, также это понимал, и понимал гораздо лучше всех католиков и их теологов вместе взятых. А значит, нужно было как-то объяснить это превращение одной формы в другую, при том, что сущность остается той же самой - ведь дуб вырастает из желудя так же последовательно и непрерывно, как свинья вырастает из поросенка, а потом этот дуб дает желуди. И при этом объяснить, почему желудь имеет своей целью превратиться в другую форму - в дуб, а яйцо имеет своей целью превратиться в курицу или петуха. А то, что желудь и яйцо имеют именно такие цели - вполне очевидно, ведь именно эти цели и определяют все, что происходит с желудем и яйцом.
Как форма курицы появляется из формы яйца? И какая из этих двух аристотелевских форм онтологически является первой? Вот вопрос! И этот вопрос позднее стал важнейшим для всей западной католической теологии, и, в сущности, и в дальнейшем почти вся "западная философия" сводилась к решению подобных вопросов. (Чем-то мне этот петушок Столтенберга напоминает. Или какого-нибудь прибалтийского чухонца или безмозглого поляка? Или "честного немца"? Не могу понять).
И это, повторюсь, является одной из главных проблем всего учения Аристотеля о материи и форме (в целом, повторюсь, правильного) - что у него формы возникают и существуют не только в материи и в вещах, но и еще как-то отдельно от них, в Уме бога-демиурга, как нечто данное и статичное. Конечно, это был еще пережиток платонизма и греческого язычества, но этот момент создавал серьезные проблемы при попытке объяснить всякие изменения, движение и развитие - включая превращение дуба из желудя или курицы из яйца. И для объяснения всего этого Аристотелю и пришлось создавать свое довольно сложное учение о потенциальном и актуальном бытии, а также вводить понятия «энтелехия» и «энергия», что позднее ввергло католических богословов (да и всю последующую «западную философию») в полную тупость и идиотизм.
И Аристотель в рамках своей философии объяснял все это следующим образом. Желудь обладает актуальным бытием как желудь, но при этом он одновременно является потенциальным бытием дуба, и наоборот (то же самое с курицей и яйцом, хотя здесь возникает дополнительный вопрос: кто именно - курица или петух или они вместе - является потенциальным бытием для яйца). И превращение желудя из дуба происходит не только за счет формы, но и за счет «энтелехии» - той самой «души» или «жизненной силы», которая и направляет желудь, а затем пробившийся из него росток дуба к своей цели - к превращению в дерево дуб, обеспечивая, так сказать, единство и непрерывность всего этого процесса. И примерно так же Аристотель пытался объяснить и всякое другое изменение и движение, прибегая иногда еще к понятию «энергия», близкому к «энтелехии». Так, у Аристотеля и движение тел в пространстве возникает из той же «энтелехии» или «энергии», которая находится в самой вещи - то есть тело движется не только по внешним причинам, но и по причине внутренней, некоей «внутренней силы», которая побуждает тела двигаться.
Несомненным достоинством этого объяснения Аристотеля является, во-первых, то, что Аристотель пытался объяснить явления природы из самой природы и из самих вещей (в отличие от всех платоников, которые больше предпочитали рассуждать о божественных мирах и о мистическом, гностическом, познании), а во-вторых, то, что делал он это (или пытался сделать) на основе аналитического метода, путем рассуждений и доказательств. Поэтому даже несмотря на сомнительность этого учения с философской точки зрения и на ошибочность взглядов Аристотеля на многие явления природы (в том числе на причины движения, а также в том, что более тяжелые тела падают быстрее менее тяжелых), именно из католической схоластики позднее родилась натурфилософия, то есть физика, включая физику Ньютона. Аристотель дал такой мощный метод мышления и познания, что даже европейские дикари не смогли его сильно испортить своей дикостью - и по сути именно Аристотель сформировал научный тип мышления.
Но у самих европейских варваров здесь, конечно, возникли огромные сложности и проблемы, когда они превратили учение Аристотеля в часть своей католической доктрины и попытались с помощью философии Аристотеля подпереть все здание своей католической ереси, а вместе с тем - подкрепить трон под задницами своих раскольничьих Римских Пап и укрепить положение и авторитет всей своей раскольнической и еретической католической Церкви среди обращенных ими в католицизм европейских варваров.