Письмо моего дедушки
Письмо моего дедушки, Зворыгина Ивана Степановича, бабушке, Александре Ивановне, во время войны с Дальнего Востока.
В 1944 году. Ему было 27 лет.
Хочешь, я расскажу тебе хорошую сказочку, наподобие тех милых и наивных творений о серебряных коньках, Гансах, волшебниках и пр., которые рассказывают детям перед сном. Сходство будет, правда, только в цели, а не содержании. Я тоже хочу усыпить тебя и, главным образом, себя, забыть обстановку, навевающую тоску, не думать о завтрашнем дне, котрый не обещает радости. А люди любят радость и обязательно требуют, чтобы завтрашний день был ею богат. Они капризнгы, эти существа, называемые людьми. Верно? Еще пройдут года, пока появится и засверкает всеми красками солнечного весеннего утра эта желанная радость. Нам с тобой, хоть и немного прожившим на свете, уже не видать ее, потому что в извилинах мозга человечества останутся варварские, незаживающие царапины этих двух-трех страшных лет. А мы имеем много общего в характере, и одно из общих качеств - фотографическая чувствительность к настроению общества. Между прочим, когда я закуриваю и вынимаю портсигар с твоим портретом, мой начальник часто говорит, что ты похожа на меня, глаза, губы. Я не совсем согласен, однако, может быть, он прав.
На каждом шагу мне вспоминается прошлое и часто формулируется категорическим положением: «Все лучшее в жизни уже позади». От того-то оно кажется вдвойне привлекательным. Помнишь, я тебе приводил слова Гоголя из «Старосветских помещиков»? - «Эти картины, быть может, от того так приятны нашему сердц, что нам никогда уже не суждено их увидеть»?
Так вот об этом, лучшем и безвозвратно прошедшем, я и хочу рассказать сказку. Ты знаешь ее уже, но, вероятно, прослушаешь все-таки с интересом.
Однажды, далеким сейчас, замечательным летним утром, я спешил по Садовому Кольцу к Курскому вокзалу с маленьким рюкзаком за плечами и билетом на право проезда от Москвы до Сочи. За душой - никаких забот. Радость была со мной и вокруг меня, она отчетливо проступала и в завтрашнем дне. Вот перрон, стоит готовый к отходу поезд, снуют пассажиры, забывшие будни, одетые нарядно и снаружи, и изнутри. Гудок. Поезд трогается. Так начался лучший период моей жизни. Среди моих спутников, веселых и, в общем, славных ребят, принадлежавших к той разновидности пернатых, которые клюют, где найдут и, летая, не оставляют громоздких гнезд, была одна девушка, ничем не замечательная с виду, но, по советам, которые я получил накануне, заслуживающая особого внимания. Я ее не знал совершенно, как это ни странно, и вот, по приезде начал присматриваться, знакомиться. Я был очень скромный и робкий паренек, не имевший ровно никакого опыта и истории в этом хитром деле, а поэтому всеми силами старался ничем не проявить своих мыслей, не давать повода к какому-нибудь разговору за завтраком, который бы навсегда отбил у меня охоту к подобным предприятиям. Вспоминаю эти упомянутые завтраки на открытой веранде, среди кипарисов и слив. В двухстах метрах лежит море. Черное море, воспетое и описанное в стольких великих произведениях литературы! Не знал и не знаю более прекрасной обстановки.
И вот, к моему счастью и удивлению, девушка, о которой идет речь, сама проявляет некоторый интерес ко мне, облегчает мою задачу. Часто, проходя мимо, она говорит что-либо мне, что я понимаю и истолковываю по-своему, приписываю какой-то скрытый смысл словам, взглядам, и строю фантастические возхдушные замки в своем воображении. Часто мы затеваем возню с нею, дурачимся и мне стоит больших усилий удерживать свою мысль в рамках трезвой оценки этих поступков. Она стремится лезть по ступенькам этих поступков к своей цели, к тому, чтобы утвердиться на том, что я уже выделен из числа себе подобных.
Летели замечательные дни, память о которых преследует сейчас всех, кто еще существует из участников «санатория». Утром поднималось солнце, открывались глаза и видишь море - оно спокойно лежало в эти часы, сверкая богатством нежных изумрудно-голубых красок. Море обрамляли кипарисы. Прямо у веранды начинались их первые представители. Тихо, только на кухне хлопочут дежурные. Постепенно просыпаются ребята, кто-нибудь заводит «О, не буди меня!» , тот занимается гимнастикой, «бригада» отправляется будеть женское население, с помятой физиономией выползает глава общества в трусах с папиросой в углу рта и прищуренным от дыма глазом - Аркашка Клингер. С подъема начинается веселая кутерьма, шум, возня, песни. Кто не проснулся - вытаскиваются на солнышко, протирает глаза. Но вот все на гогах. Помылись, побрились, оделись в те скромные костюмы, какие были приняты среди нашего общества, начинают по-немногу нажимать на дежурных - давай завтракать! Появляется «силос». С каким удовольствием испробовал бы я сейчас этого блюда! Аппетитно жуют, попутно ощипывая острыми языками очередную жертву. Но вот миски опустошены, требуют какао (в те времена оно еще не было роскошью). Эсфить Львовна в ужасе: какао никак не хочет кипеть, как ни накачивается бедный примус. Прогоняю ее с кухни и пользуясь полным отсутствием мед- и вообще какого бы то ни было персонала, тащу чайник на стол. Он быстро опустошается. Никто не замечает дефекта. А мне больше ничего не нужно. За «здравие» можно не беспокоиться.
Идем не пляж. Замечательная дорога среди тропической зелени и цветов. Солнце уже греет во-всю. Располагаемся у самого моря, слушая его шум, любуясь его движением. Я стараюсь выбрать место где-нибудь поближе той девушки, назовем ее для удобства Сашей. Я не любил до этой встречи имени Саша, но теперь оно стало казаться мне очень милым и приятным. Мысль работает в одном направлении, но объект остается безучастным. Приходится напоминать о своем существовании. Незаметно начинаю кидать камушки, возможно более мелкого размера - только напомнить о себе. Она, эта самая Саша, наконец, снисходит до того, чтобы лениво взглянуть в мою сторону и сказать несколько незначительных слов шутливого порицания. Так проходит некоторое время, в течение которого для меня не существует шахмат, людей, солнца, моря. Но вот кто-нибудь из девушек, заслуживающий мою категорическю нелюбовь, подает сигнал и мы: Аркашки, Мульки, Ваньки, Кольки и прочие, остаемся одни. С сожалением провожаю глазами удаляющуюся фигуру Саши, направляющуюся в сторону Мацесты, на женский пляж. Теперь до обеда приходится поскучать. Играем в шахматы, читаем книги. У меня хранится где-то (а может быть, и нет) отменно длинная, скучная книга «Утраченные иллюзии», ценная тем качеством, что ее никто не хотел стащить и я мог читать ее сколько угодно. За все лето я с трудом одолел ее 700 страниц.
Обед. Смыв с себя соль Черного моря, направляемся в столовую… (Как это просто было тогда - вкусно, выбрав по своему желанию блюдо, пообедать…) За обедом стараюсь встретиться, по возможности, попасть за один стол и быть спутником на обратном пути. Иногда это удавалось, тогда я чувствовал себя на седьмом небе. Мне нравилось все в этой милой, простой девушке, даже ее костюм, ее белый с голубыми горошинками сарафан и тапочки, которые едва ли не ежедневно ремонтировались их хозяйков, но имея строптивый характер, неизменно разрушались вновь.
Только однажды я нашел дефект, который неприятно удивил меня, как клякса на хорошей книге - это очень широкая переносица. Смешно, конечно, но это было так. Как-то за обедом Саша сидела слева от меня и, разговаривая, повернулась в мою сторону, мой взгляд упал прямо на переносицу и испуганно удалился. Очень скоро, однако, я забыл об этом и более не обращал внимания.
После обеда - мертвый час. Он был совершенною мечтой для меня, но из-за воздействия южного солнца я не мог спать. Сыграть в шахматы не с кем, читать - лень. А Саша оказалась любительницей спокойствия и тишины, скрывалась в свою комнату. Второй скучный перерыв в сутках Зато после окончания мертвого начинался самый живой час. Мы на волейбольной площадке «Медика». Апатичные больные этого достопочтенного заведения сами не могли собраться и организовать игру. Требовалось вмешательство «свежей крови», и мы с успехом выполнили это. Появляется мяч и начинается азартная игра. Никогда в жизни ни до ни после я уже не играл с таким интересом и возбуждением. Особенно если среди присутствующих показывалась канареечного цвета майка Саши. Она, конечно, не догадывалась, как неотступно следят за каждым ее движеним два глаза. Она, может быть, даже рассердилась бы по поводу такого внимания. В таком случае она изменившимся голосом (с такими ироническими басовитыми нотками) вынесла бы приговор мне, по всей вероятности, весьма решительный, окончательный и обжалованию не подлежащий.
После волейбола и душа в нашем санатории (названия не сохранила память) по режиму следовал ужин - горе дежурным. Чтобы вкусно и сытно накормить пернатое царство, требовалось ловкость и изворотливость. Мне пришлось однажды проявить эти несвойственные мне качества. Прослышав, что в магазине есть свежая рыба, я со всех ног бросился к месту происшествия. Однако так как ног человеку отпущено природой только две - опоздал. К моему приходу остался всего один судак, которого никак не могли поделить две покупательницы. Каждая хотела получить только половину водоплавающего, и притом обязательно умную. Хвост не интересовал ни ту, ни другую. Так они стояли около рыбы и убеждали одна другую в достоинствах хвоста. Без лишних слов осведомившись о цене товара, я из-под носа разгневанных комерсантов (или коММерсантов) унес и голову и хвост. Вот кода я торжествовал! «Рыбь» была поджарена со всем искусством Эсфирь Львовны и съедена со всем аппетитом почтенных «больных».
После ужина - гулянье. Кавказ создан Господом-Богом, вероятно, по каприз какого-нибудь расточительного святого советника. Настолько богат он всем, что может быть приятно человеку. Какие там ночи! Какая луна светит над морем, какой воздух! Мы ходим оравой от одного зрелища к другому, хватая где кусок концерта, где финиш сеанса одновременной игры в шахматы, где танцы, где кинокартин. Но здесь я вынужден держаться далеко в стороне от Саши. Меня преследует мысль о превосходстве моих товарищей и о своем ничтожестве. Я хожу один, удивляя ребят своей хандрой. Так проходят многие вечера. Лишь изредка мне удается быть рядом или, во-всяком случае, на виду. Однажды я высупил в роли хранителя одежды во время вечернего купания, после которого мы строем - с Фирой - отправились гулять. Сидели на скамеечке где-то очень высоко на обрыве и любовались морем, освещаемым луной. До чего это было красиво, почти сказочно! Только мы, рационалисты, люди переломного периода 20-го века, могли сохранять обычное спокойствие при виде этого волшебного зрелища. Саша и Фира вели какие-то педагогические разговоры, вспоминали своих воспитанников и пр. Одним словом - скучная материя. Поздно ночью тронулись в обратный путь. Я дурачился половину пути, прыгал по тумбам на краю шоссе, что-то шумел, городил всякую ерунду. Мне издавна повелось со стороны окружающих прощать такие мальчишеские выходки, хотя мне был уже 21 год, возраст для других вполне солидный. Но я пользовался этим снисхождением. Девушки ахают, боясь, что я могу свалиться вниз под обрыв, это подстегивает мою дурость. Так продолжается до тех пор, пока меня не берут под руки с обеих сторон и таким образом конвоируют . Тут я присмирел, вероятно, к полному удивлению стражи.
Но такие счастливые вечера продолжались часы и выпадали на мою долю редко, а затем и вовсе прекратились. Произошел «несчастный случай». Однажды, когда Саша была дежурной и подметала нашу комнату, она задумала пошутить со мной. Я сидел на койке, читал книгу, умышленно не замечая приближния, пока капли холодной воды не поползли по спине. Тогда я принял мены самозащиты и очень о том пожалел впоследствии. Неосторожным движением подтолкнул кружку в водой под дно так сильно, что вода фонтаном вылетела из нее и залила знаменитый сарафан с голубыми горошинками. Его обладательница была разгневана не на шутку и по моему адресу было отпущено слово, которое после этого случая я уже ни разу не слышал. Хотя я был оскорблен этим древним изречением, однако же сгоряча приложил все свое красноречие на то, чтобы загладить инцидент. Увы, результаты были самые были самые безотрадные. Категорически было объявлено, что высокая договаривающаяся сторона со мной больше не разговаривает. Как это ни печально, одна начала проводить этот бойкот с пылкой решительностью При встрече Саша отводит в сторону глаза, не здоровается, вообще обходится со мной как с пустым пространством. К тому же я, припомнив обиду, принял такие же меры со своей стороны. Теперь за завтраком я прошу подать мне хлеб или что-либо иное необходимое для насыщения, Эсфирь Львовну, хотя это значительно менее удобно. Только очень скучно, грустно, мутно на душе. Мнея с удвоенным нажимом начинает угнетать мысль о том, что я сер в среде ребят, что каждый из них имеет какой-то актив за собой: тот остроумен, этот ловок и силен, тот много видел за свою жизнь, и т.д. и т.п. А меня все считают так, забавной деткой, терпимой в обществе и даже когда я пытаюсь закурить, то неизбежно кто-нибудь советует бросить, т.к. это вредно для здоровья, особенно в раннем возрасте и пр. Я тихо негодую, глупо сбегаю с вечерних прогулок, а затем и вовсе от них отказываюсь, мотивируя каким-нибудь уважительным поводом. После жина ложусь на свою койку и начинаю зевать. Такое поведение обеспокоило в конце концов население. Клингер счел должным заняться выяснением причин: «Что с тобой, ты болен?» Здоров. «Так что же?» Ничего особенного.
Однако дни уходят. Дни нашей курортной жизни, и какие дни! В утро одного из таких дней была организована экспедиция за керосином. Этому факту моим биографам придется отвести важное место в своих трудах. Первая очередь выпала нам с Мулькой, парнем проницательным, довольно потрепанным жизнью (а такие индивидуумы, как я заметил, много приятнее и полезнее для окружающих) и прямым. Лежим мы с ним на лужайке, заменив камень с соответствующим номером в очереди ему подобных бидоном. Делать нечего и не предвидится. Я скучаю по обчкновению - Мулька наблюдает за облаками. Потом он поинтересовался, чего это я по-дурацки себя веду последнее время. При таких условиях я решил выложить свои мысли начистоту. Говорю: «Видишь, какое дело, Млька. Понравилась мне здесь крепко одна девушка». Он безошибочно назвал имя. Так в чем же дело - говорит? Что же тут кукситься? Я высказал свое нежелание открывать свои скрытые от мира мысли, нерешительность, неуверенность в себе. Назвал Кирилла, который был уже тогда в Хосте и составлял неизменно общество Нади и Саши. Сказал, что не могу с ним равнятся и, следовательно, как-то пытаться разъединить названный треугольник. Мулька разгорячился, бросил облака и перевернулся со спины на живот. Начал мне доказывать свою точку зрения и даже гарантировать успех бородой дедушки: «Ты увидишь, только попробуй вмешаться, перестань держаться стороной». Даже предлагал свою помощь «в замирении», против чего я решительно запротистовал. Между прочим, я вспомнил, что чуть раньше на каком-то диспуте Саша отстаивала довольно странную, аскетическую концепцию, что человек вообще может прожить без любви и участия другого. Напомнил это Мульке, он и ухом не повел. Представь себе, говорит, как приятно будет разбить это нелепое убеждение, встретить ее через пол-года, скажем, в твоем обществе и напомнить ей об этом диспуте. Так мы проговорили до смены. Помню, явились нас сменить Милка Попкова - презабавный экземпляр - и Эсфирь Львовна. А мы подались на пляж. Надо сказать, что на доводы друга я поддавался мало, но какие-то искры запали все-таки в мою серую душонку … (Как-то очень давно в пионерских лагерях наша вожатая, человек, к которому я сохранил до сих пор глубокое уважение, сказала мне в шутливом разговоре о цвете душ, что у меня душа, вероятно, «такая серая». Я был очень обижен тогда и не мог понять, не было ли в этой шутке скрытой серьезности. Хотя ко мне очень хорошо относились товарищи и сама вожатая, я частенько думал, что это происходит из желания возможно более осторожно действуя, вырвать корни моего воспитания и привить их на новой почве. Именно потому, что это почти удалось, я с благодарностью вспоминаю Валю Кунину и годы, проведенные в пионерской организации имени КИМа).
На другой же день произошло и примирение, полное, которое сложилось с влиянием советов Мульки. Дело происходило на вокзале в Мацесте. (Вокзалы вообще часто встречались на этом пути, особенно Северный в Москве). Сидя на перилах и от безделья раскачивая гирлянду плюща, я один раз очень сильно откинул ее в сторону. За ней показалась физиономия и все прочие детали Саши, застигнутой врасплох. Может быть, из-за этого «врасплох» она произнесла первое после ссоры слово, адресованное явно ко мне. Я ответил двумя вежливыми словами. Скоро появился долгожданный поезд и мы возвратились в милую Хосту. За обьедом Мулька потрудился усадить нас с собой за один столи и, кажется, с Надей, которая - я подозхреваю - уже играла какую-то роль, может быть, роль тормоза, в рассказываемой истории. Тут мы поговорили в крокодильном тоне о буре в кружке воды и исчерпали инцидент окончательно. Я думаю себе, а, может быть, Мулька прав. Разве попробовать? Вечером на прогулке, или мы были в кино, не помную, я действительно, пробую занимать место в компании ближе к Саше и с удовольствием вижу терпимое отношение. Тогда на другой день я смелею и сам захожу в комнату перед кино, стараясь отделить жертву своего внимания от прочих лиц. Полностью это не удается, увезываются с нами Фира и Таня. Ну, это пол-беды. Помню, мы смотрели картину «Александр Невский», но картина мало меня интересовала, важнее было, что Саша сидела рядом. Конечно, чужая душа - потемки, но я был все же очень рад. Поприсутствовав на фильме, посовещались и решили перед сном пройтись. Пошли мы впереди - Таня и Фира на расстоянии за нами. Вероятно, несмотря на мою скрытность, все же было видно мое исключительное внимание к спутнице, т.к. девчата не приближались к нам, а затем и вовсе ретировались. И вот мы тихо бредем в фантастическом лунном мире, среди густой зелени кипарисов, стоящих по обе стороны дороги и такия милая. Нежная Сашина рука доверчиво лежит в моей. Я рассказал ей за эти несколько часов почти всю историю моей жизни, не опуская, вернее, не скрывая многих «совершенно секретных» моментов, которых не сказал бы другим. Меня очень радовало, что Саша внимательно и с интересом слушала мени (может быть, интерес был навязан ей моим упрямым желанием обо всем сказать - не знаю, но я тогда не думал об этом.) Нас остановил милиционер далеко от Хосты и потребовал возвратиться обратно. Мы дочинились с неудовольствием, продолжая разговаривать, как старые друзья, откровенно, без умалчивания, мы вернулись на свою горку, как она называлась, «малый ахунский спуск», кажется. После этого вечера я уже не боялся отпора и всюду держался вместие с номым другом. К моему несказанному удивлению, Кирилл и прочие действительно инсколько мне не препятствовали. Как будто все шло именно так, как надо. Мулька оказывался прав. Чу-удно! Загадочно вела себя только Надюша. Я ее так и не понял. Как-то я пошел было в комнату, что на углу нашей (я хотел сказать «казармы»!) дачи, как заходил туда много раз раньше, чтобы подразнить Сашу всякими выпадами против напрасного труда - вышивания носовых платочков, но, увидев там Надю, продолжил свой путь и присоединился к обществу, собравшемуся в следующей «палате». Надя тоже пришла скоро туда, а я на этом основании попытался незаметно улизнуть. Не удалось. Спрашивают - куда? Спать пойду! Тогда Надя прошипела с угрозой: «Смотри, если зайдешь в соседнюю комнату!» Ах так, теперь я имею, по закону «на зло!» - полное право зайти - и захожу! Почему Надя сказала так - Бог ее знает. Потом я ушел к себе и слонялся по комнате в очень хорошем настроении, не зная, как ег, если можно так сказать, усвоить, ассимилировать, так, чтобы оно надолго сохранилось в памяти. Хотелось вернуться обратно, но казалось неудобным. Вдруг Саша сама появляется в темноте и зовет меня к Вале, Тане и прочим, где все еще сидят Серега и Данька Козловский. Я, конечно, иду - этого мне и нужно было. Ребята просят расказать что-нибудь. Все рассаживаются поудобнее, чтобы слушать. Саша ложится на койку, я присаживаюсь с краю и начинаю рассказ. Руки же ведут свой разговор, держа руки Саши, благо темнота допускает безнаказанность подобной вольности. Какое блаженство я испытывал тогда и как далеко это ушло в прошлое… Я, вероятно, путал и сбивался в своем рассказе. Во-всяком случае, когда я окончил, мне пришлось скомандовать «подъем!» всем, кроме соседки. Все было очень хорошо, но, к сожалению, слишком поздно. Нужно было готовиться к отъезду. Оставались считанные дни, среди которых мне навсегда запомнился предпоследний, в который мы долго-долго бродили по шоссе вдвоем, потеряв ребят и не стараясь их найти, разговаривая по обыкновению обо всем, что могло заинтересовать. Сходили последний раз к морю, посидели на берегу у порта, стало прохладно и очень поздно. Решили вернуться од кров нашего санатория. Поднявшись на длиннейшую лестницу, присели отдохнуть. Саша прглашала меня к себе в дачный поселок под Москвой. Я был очень обрадован этим и решил высказаться более откровенно. Нужно было начать с одного темного пятна на моей совести. До поездки на Кавказ я долгое время проводил много времени в обществе девушки по имени Сара. Это была очень развитая, умная (как мне говорили, даже слишком развитая) девушка, интересный собеседник, несколько кокетливая. Я уважал ее за названные качества и с удовольствием с ней встречался, к неудовольствию моего приятеля Леши Передкова. Теперь надо было прекратить это знакомтсов, так как новая встреча казалась мне более значительной и важной. Я спросил Сашу, которая была (замысловатое совпадение) близкой подругой Сары, говорила ли та ей что-нибудь обо мне? Разговор был трудный, я задал свой вопрос сдавленным робким голосом. Саша отвитила отрицательно. Тогда я сделал необходимое признание тем, что высказал намерение прекратить прежнее знакомство. Замкнутое, непонятное молчание в ответ. Не успел я придумать выхода из создавшегося затруднения, как почувствовал на своей голове нежное прикосновение рук девушки, мне еще не было понятно, что заставило ее это сделать. Но стало очень радостно на душе. Я молча обнял ее почти и прижался к ней головой. Она все молчала. Потом сказала, что пора спать. Нужно идти домой. Как мне не хотелось идти сейчас домой, однако пришлось повиноваться. Я еще несколько раз задерживал ее по дороге, как-то даже грубо это получилось, но она не сердилась, только молча отстранила меня. Так мы дошли до нашей комнаты, пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Было около четырех часов ночи. Рано утром предпринималась вылазка за кизилом. Я лег спать, но заснул как раз к моменту, когда «кизилоискатели» завозились. Протерев глаза я сразу вспомнил вечер и махнул рукой на кизил.
День прошел в хлопотах по сбору вещей. Кто искал свою ложку заблудившуюся среди хозяйских, кто ломал голову над тем, как скрыть следы преступления - порчи хозяйской салфетки на столе. Аркадей Клингер вел последние расчеты с Ильей Ивановичем, нашим добродушным хозяином. В последний раз фотографировались всем численным сгоставом и, наконец, двинулись перетаскивать в два приема чемоданы. Особенно зол, как и при первом пути, оказался почтенный чемодан почтенной Эсфирь Львовны…
(Окончание письма утрачено).
P.S. Дедушка с бабушкой встретились. Это фото 1959 года. У них родились еще 2 дочки (всего 3, вместе с моей мамой, родившейся в первый месяц войны). Они отметили 50 лет совместной жизни. В 2000м году дедушки не стало. А бабушка живет и здравствует в г. Дмитрове в окружении детей, внуков (нас 5) и правнуков (их 9).
С праздником, дорогие бабушки и дедушки!