Машина счастья (буковки)
Когда раскачаешь маятник на полную мощность и поднимается ветер, в место действия постоянно затягиваются какие-то посторонние истории, хотят произойти, толпятся в голове. Надо же их куда-то складывать, а то никакой рабочей памяти не хватит.
Сложу пока вот сюда.
Строительство Машины заняло у меня пятнадцать лет. Мне нравилось слово Машина, в нем звучало - Маша. Каждый день, каждая секунда без Маши была мучением. Она умерла легко, просто уснула и не проснулась, и все досталось мне: все это дурацкое время, вся эта идиотская одинокая старость. Вечерами мне было нечем заняться; конечно, если раньше я временами подумывал о пенсии, теперь сама мысль повергала меня в ужас. Один дома. Кошмар. И все-таки невозможно было сидеть в институте до ночи, даже самые сумасшедшие профессора уходят ночевать домой. А дома мне было нечем заняться.
И тогда я начал строить Машину.
Из всего, что подворачивалось под руку - из свободных минуток между лекциями, из лиловых сумерек, из медных шестеренок от старых часов. Одной из деталей Машины была машина расческа, любимая, костяная, которой она так любила расчесывать свои чудесные волосы. Полусобранная машина занимала весь мой стол, но ведь давно уже я не писал ничего дома, стол был мне не так уж и нужен. Я шел из института домой пешком, по возможности - дворами, подбирая брошенное, ненужное - отблески теплых кухонных ламп на стенах двора-колодца, буковые планки от апельсиновых ящиков, Маша любила апельсины, запахи жареной картошки с луком, осенние кленовые листья, январские снежинки. С каждым годом я старел, мне становилось тяжелее таскать все это в моем потертом портфеле, и в то же время я словно бы снова превращался в мальчишку, который верит, что, если на намотать на палец шерстяную нитку, отец вернется с войны. Я знал, что у Машины должна быть кнопка, иначе как же она сработает? Поиски кнопки заняли особенно много времени. Конечно, я не мог воспользоваться ничем из того, что щедро продавалось в угловых электротоварах; как изготовить кнопку вручную, я тоже не очень хорошо себе представлял. Тем более, что кнопка - это же главная часть любой машины, это вам скажет любой мальчишка, кнопка воплощает идею машины.
Но однажды мне повезло. Сломался выключатель в ванной, и я полез в кладовку посмотреть, не завалялось ли там что-нибудь действующее из наших старых запасов. Наша молодость пришлась на трудные времена, мы все делали сами, мы привыкли делать запасы. И действительно, выключатель, плоская белая клавиша на сером основании, там был; но кроме этого куска пластмассы там обнаружилась совершенно удивительная вещь: медный, начала прошлого века, дверной звонок. Когда-то у него была деревянная кнопка, но однажды его заклинило, звонок звонил не переставая, я в отчаянии подковырнул кнопку отверткой и выломал ее совсем. "Эх ты, - сказала Маша, - ни за что его не выброшу. Давай хоть купим звонок покрасивее." Теперь я взял этот артефакт былых времен - и меня немедленно осенило. В ящичке машиного туалетного столика, который я так и не трогал с тех пор, я нашел ее карандашик.
Карандашик был зеленый. Был он как бы между делом, осталось от него всего сантиметра три, но он всегда был. "Не знаю, - пожимала плечами Маша, - как ни хвачусь, что-то все время зеленый подворачивается". Все обои вокруг телефона были исписаны бледно-зелеными номерами телефонов, изрисованы бледно-зелеными рожицами. Я пытался подкладывать на туалетный столик простые карандаши, шариковые ручки, но все эти удобные и яркие пишущие принадлежности исчезали, как по волшебству, а зеленый машин карандашик всегда лежал на столике, верный и надежный. Если он мне не поможет, значит, пятнадцать лет я просто заполнял пустоту пустотой.
Из карандаша и оболочки от старого звонка получилась идеальная кнопка. Наконец-то я собрал Машину воедино,
включил ее в розетку, глубоко вздохнул - и на выдохе дрожащим пальцем ткнул в серо-зеленый торец карандашика.
Машина загудела и засветилась, что-то щелкнуло и свет погас. Автоматы выбило, напортачил где-то? Но машина продолжала гудеть и неверным светом зимнего утра освещать мой кабинет. Кажется, я вцепился в сжатые до боли пальцы вставными челюстями. Мне было страшно. Как маленькому мальчику в темном кабинете.
- Нет, я так не могу, - сказал я громко, чтобы напомнить себе, что я уже старик, а никакой не ребенок - надо включить электричество.
Подчеркнуто спокойно я вышел в прихожую, щелкнул автоматами. Свет загорелся, но как-то нехотя, жалобно.
Медленно я вернулся в кабинет, где жил своей жизнью непонятный продукт моего творчества.
А там, в моем кресле, сидела Маша.
Живая, похожая на себя саму Маша, такая, какой я ее помнил: с длинной косой цвета перца с солью, с ехидными складками вокруг рта, в поблескивающих очках. Даже перстень на пальце был ее, любимый, серебряный с топазом, я ее с ним и похоронил.
Минуту мы, не мигая, смотрели друг на друга. Маша словно бы искала что-то в себе, как будто наполовину глядела, не зная, что сказать, мне в глаза, наполовину - в себя, изучая. И вдруг лицо ее исказилось ужасом и нервным жестом обеих рук она схватилась за грудь. Нет, не так, как любой человек в ужасе хватается за сердце, а так, словно впервые неожиданно обнаружила у себя молочные железы.
- Ты! - закричала она таким знакомым и родным голосом, - что ты натворил?! Я же уже родился, я даже уже большой, во второй класс хожу, я же мальчик, в конце концов!.. И я - Мария... - закончила она шепотом, - какой кошмар, я же порвусь, это же все одновременно, я мальчик, я Маша, зачем ты это сделал, что теперь делать, кошмар, кошмар...
У меня подкосились ноги и я сел прямо на ковер. И начал хохотать. Похоже, это была истерика, и Маша тоже так подумала, потому что перестала причитать о своей загубленной жизни, автоматически выскочила из кабинета в гостиную и вернулась с бутылкой коньяка с рюмкой. Ну да, она помнила, где я держу коньяк. Ох, кажется, мне кажется, что она просто была в отъезде... Но мне и в самом деле было смешно, хотя это и цинично звучит. Я ведь с ходу получил знание о том, что будет там; провалил эксперимент; получил вместо жены неизвестного ребенка; его придется отправлять обратно; я строил Машину из того, из чего сделана Маша, и что мне делать теперь; из чего только сделаны мальчики...
К счастью, коньяк помог: я смог отдышаться. Маша тоже успокоилась, занявшись мной; впрочем, так бывало всегда.
***
- Это, видишь ли, кто во что верит, - объясняла мне Маша на кухне, сооружая в чайничке что-то вроде травяного чая из валерианы, пустырника и черной смородины, которая, оказывается, у меня была, - я вот, как оказалось, верю в переселение душ. Между прочим, теперь там наверняка заявят о пропавшем ребенке, я ведь здесь. Да, кстати, меня зовут Илья. Мне восемь лет, и я только что, черт побери, впервые в жизни дал по морде Вохе, и завтра пришел бы в школу героем. Как Маша я так рада тебя видеть; как Илья ненавижу тебя, злобный старикашка.
- А я-то всю жизнь считал тебя иудейкой... - вздохнул я.
- Я тоже, - кивнула Маша, - но, как оказалось, у иудеев тоже есть версия переселения душ. Что ты, кстати, намерен делать дальше? У меня нет документов, формально меня нет, да дети и соседи знают, что меня нет, куда ты меня денешь, куда денешься ты сам?
Я покаянно опустил голову. Я и понятия не имел обо всем этом. Мне было важно, чтобы она была - это все. Конечно, любой нормальный человек на моем месте подумал бы об этом заранее.
- Ну, не убивайся, - примирительно попросила жена и налила мне своего травяного зелья, - придумаем что-нибудь. Деньги у тебя по-прежнему в этом ящике? - я кивнул.
***
Должно быть, на работе я был сам не свой, потому что не помню, как прочел положенные лекции. Домой я шел с колотящимся сердцем.
Дома обнаружилось, что Маша отрезала косу и покрасила волосы в рыжий цвет. На ней были молодежные многокарманчатые штаны, такие носили наименее прилежные первокурсники, и фуфайка-капюшонка с изображением стремительно летящего на зрителя мотоциклиста.
- А что, - сказала она голосом Ильи, - я всю жизнь о таких мечтал.
- Не знаю, мне кажется, мне так легче будет не сойти с ума, - добавила она своим голосом.
- Вижу я, - медленно проговорил я, - что мне придется-таки строить вторую Машину.
Она и правда была похожа на мальчишку. На худенького мальчишку с пожилым лицом и в дальнозорких очках.
***
И все-таки мы были вместе. Теперь мы гуляли вечерами, и выглядели, должно быть, странной парой: пожилой профессор в невзрачном пальто и какая-то молодящаяся богемная дамочка. Это она указала мне на плакатик с фотографией рыжего мальчишки с упрямым выражением лица:
- Вот, это я. Что я говорила, уже ищут.
Я взял больничный и засел дома за изучением вопроса, из чего все-таки сделаны мальчики. Маша (или это был Илья?) мигом засорила мой компьютер какими-то детскими играми и часами бродила по однообразным подземельям или убивала неприятного вида противников. Правда, и прошлую свою жизнь она помнила в полном объеме. Когда она приготовила свои фирменные блинчики с картошкой, у меня промелькнула циничная мысль: кажется, вот для этого я ее и вернул. Мысль я задавил как несущественную.
Я уже начал понимать, глядя на эти бродилки и стрелялки, что я не способен понять этого мальчишку. Я не мог понять его виртуальных игр, они не лезли в Машину. Я не знал, какое мороженое он любит, легко ли ему дается учеба, умеет ли он кататься на коньках, кажется ли ему по ночам, что сложенные на стуле вещи могут превратиться в чудовище. Когда я думал о детстве, я, как оказалось, думал о своем детстве. Но никому не стало бы лучше, если бы этот ребенок стал мной - ни мне, ни Маше, ни родителям Ильи.
- Попробуй наоборот, - как-то посоветовала Маша, - Попробуй не возвращать Илью, а отпустить Машу. Илья домой хочет, он вернется сам.
- Мне нужна Антимашина?
- Ну хотя бы Антимаша, хоть что-нибудь, - вдруг взмолилась Маша, - с каждым днем мне все сложнее будет придумать, где я пропадал столько времени.
***
На слове "время" меня снова накрыло одним из моих озарений, на которых, собственно, и была построена вся эта Машина. На полочке серванта всю мою жизнь лежали действующие карманные мозеровские часы: с фарфоровым циферблатом, в серебряном корпусе, без стекла. Я боялся носить их с собой, хотя мечтал об этом с детства, но периодически доставал, заводил и прислушивался к их серебряному тиканью. Не знаю, как они пережили у нас весь этот тяжелый век. Всю свою жизнь я считал их волшебными, даже когда перестал верить в Деда Мороза, в то, что отец вернется с войны, в то, что бывает коммунизм. Конечно, с ними все должно сработать.
Все сработало.
Был уже жаркий июнь, когда я снова включил Машину. Мы торжественно сидели в кабинете: Маша - в кресле, на самом краешке, я - на табурете. Машина заворчала, и на этот раз электричество не выключалось. Я начал отматывать часы назад.
Дело оказалось долгим, я крутил и считал, и весь мир замкнулся для меня в римских цифрах белого фарфорового циферблата. Мне казалось, что он сияет белым пятном, а все остальное погружено во тьму.
Когда я досчитал до середины февраля, Маши рядом со мной уже не было. А я начал замерзать.
***
По дороге на работу я искал намозолившие уже глаза объявления о пропаже мальчика - их не было. Мне казалось неудобным искать его, выяснять, как у него дела, в наше странное время я мог быть неправильно понят. Я постарался выкинуть эту историю из головы, к счастью, в моем ежедневнике была тщательно расписана моя жизнь до июня, и я не ошибался, я не давал повода себя заподозрить, а если давал, то что ж - причуды пожилого профессора. Но машинально я искал глазами рыжую голову. Позже, уже в сентябре, меня снова озарило, и я разыскал в кладовке меж дверей июньскую бесплатную газету нашего района. Она была у меня в двух экземплярах, и в одном из них были точные данные мальчика.
Улучив два свободных утренних часа, я отправился на край города, оправдывая себя тем, что именно там прошлый раз покупал мою любимую марку коньяка. Я мог и ошибаться, бутылки мне хватает надолго, это мог быть и другой край города, а хотя бы и не край; да я и сам знал, что еду не за этим.
Как бы случайно, прогуливаясь, шел я мимо здешней школы, и, как по заказу, в меня врезался выскочивший за ворота рыжий мальчишка. Он посмотрел на меня, видимо, чтобы извиниться, глаза его расширились и рот раскрылся буквой о.
- Ой, - сказал он, - я вас во сне видел. Правда видел!!!
- Конечно, - сказал я, - не бойся. Я иногда снюсь кому попало. Ты ведь Илья?
- Ну да, - сказал он, - а вы откуда знаете?.. - ему все еще было страшно.
- Понимаешь, - доверительно соврал я, - я хотел присниться моему другу, его тоже зовут Илья, но случайно промахнулся. Я ведь довольно незадачливый волшебник.
- А, так вы волшебник? - мальчик расслабился, - а я тоже колдовать умею. Я вот так хотел эту рубаху, она мне даже снилась, а один раз проснулся - и вот она!
Мальчик распахнул куртку. Под курткой по черному полю фуфайки несся беспечный мотоциклист.
***
На первую свою лекцию я едва успел, троллейбус полз еле-еле, и по дороге я успел как следует поразмыслить и полностью умиротвориться.
Во-первых, я, кажется, все-таки отпустил Машу. То ли моя с города-по-нитке собранная конструкция сделала свое дело, то ли весть о соотношении веры с посмертным бытием меня успокоила, но так или иначе свершилось: многолетняя боль отступила.
А во-вторых, похоже, моя Машина счастья все-таки осчастливила одного человека: мальчишка получил свою вожделенную фуфайку. И бог с ними, с блинчиками с картошкой.
Сложу пока вот сюда.
Строительство Машины заняло у меня пятнадцать лет. Мне нравилось слово Машина, в нем звучало - Маша. Каждый день, каждая секунда без Маши была мучением. Она умерла легко, просто уснула и не проснулась, и все досталось мне: все это дурацкое время, вся эта идиотская одинокая старость. Вечерами мне было нечем заняться; конечно, если раньше я временами подумывал о пенсии, теперь сама мысль повергала меня в ужас. Один дома. Кошмар. И все-таки невозможно было сидеть в институте до ночи, даже самые сумасшедшие профессора уходят ночевать домой. А дома мне было нечем заняться.
И тогда я начал строить Машину.
Из всего, что подворачивалось под руку - из свободных минуток между лекциями, из лиловых сумерек, из медных шестеренок от старых часов. Одной из деталей Машины была машина расческа, любимая, костяная, которой она так любила расчесывать свои чудесные волосы. Полусобранная машина занимала весь мой стол, но ведь давно уже я не писал ничего дома, стол был мне не так уж и нужен. Я шел из института домой пешком, по возможности - дворами, подбирая брошенное, ненужное - отблески теплых кухонных ламп на стенах двора-колодца, буковые планки от апельсиновых ящиков, Маша любила апельсины, запахи жареной картошки с луком, осенние кленовые листья, январские снежинки. С каждым годом я старел, мне становилось тяжелее таскать все это в моем потертом портфеле, и в то же время я словно бы снова превращался в мальчишку, который верит, что, если на намотать на палец шерстяную нитку, отец вернется с войны. Я знал, что у Машины должна быть кнопка, иначе как же она сработает? Поиски кнопки заняли особенно много времени. Конечно, я не мог воспользоваться ничем из того, что щедро продавалось в угловых электротоварах; как изготовить кнопку вручную, я тоже не очень хорошо себе представлял. Тем более, что кнопка - это же главная часть любой машины, это вам скажет любой мальчишка, кнопка воплощает идею машины.
Но однажды мне повезло. Сломался выключатель в ванной, и я полез в кладовку посмотреть, не завалялось ли там что-нибудь действующее из наших старых запасов. Наша молодость пришлась на трудные времена, мы все делали сами, мы привыкли делать запасы. И действительно, выключатель, плоская белая клавиша на сером основании, там был; но кроме этого куска пластмассы там обнаружилась совершенно удивительная вещь: медный, начала прошлого века, дверной звонок. Когда-то у него была деревянная кнопка, но однажды его заклинило, звонок звонил не переставая, я в отчаянии подковырнул кнопку отверткой и выломал ее совсем. "Эх ты, - сказала Маша, - ни за что его не выброшу. Давай хоть купим звонок покрасивее." Теперь я взял этот артефакт былых времен - и меня немедленно осенило. В ящичке машиного туалетного столика, который я так и не трогал с тех пор, я нашел ее карандашик.
Карандашик был зеленый. Был он как бы между делом, осталось от него всего сантиметра три, но он всегда был. "Не знаю, - пожимала плечами Маша, - как ни хвачусь, что-то все время зеленый подворачивается". Все обои вокруг телефона были исписаны бледно-зелеными номерами телефонов, изрисованы бледно-зелеными рожицами. Я пытался подкладывать на туалетный столик простые карандаши, шариковые ручки, но все эти удобные и яркие пишущие принадлежности исчезали, как по волшебству, а зеленый машин карандашик всегда лежал на столике, верный и надежный. Если он мне не поможет, значит, пятнадцать лет я просто заполнял пустоту пустотой.
Из карандаша и оболочки от старого звонка получилась идеальная кнопка. Наконец-то я собрал Машину воедино,
включил ее в розетку, глубоко вздохнул - и на выдохе дрожащим пальцем ткнул в серо-зеленый торец карандашика.
Машина загудела и засветилась, что-то щелкнуло и свет погас. Автоматы выбило, напортачил где-то? Но машина продолжала гудеть и неверным светом зимнего утра освещать мой кабинет. Кажется, я вцепился в сжатые до боли пальцы вставными челюстями. Мне было страшно. Как маленькому мальчику в темном кабинете.
- Нет, я так не могу, - сказал я громко, чтобы напомнить себе, что я уже старик, а никакой не ребенок - надо включить электричество.
Подчеркнуто спокойно я вышел в прихожую, щелкнул автоматами. Свет загорелся, но как-то нехотя, жалобно.
Медленно я вернулся в кабинет, где жил своей жизнью непонятный продукт моего творчества.
А там, в моем кресле, сидела Маша.
Живая, похожая на себя саму Маша, такая, какой я ее помнил: с длинной косой цвета перца с солью, с ехидными складками вокруг рта, в поблескивающих очках. Даже перстень на пальце был ее, любимый, серебряный с топазом, я ее с ним и похоронил.
Минуту мы, не мигая, смотрели друг на друга. Маша словно бы искала что-то в себе, как будто наполовину глядела, не зная, что сказать, мне в глаза, наполовину - в себя, изучая. И вдруг лицо ее исказилось ужасом и нервным жестом обеих рук она схватилась за грудь. Нет, не так, как любой человек в ужасе хватается за сердце, а так, словно впервые неожиданно обнаружила у себя молочные железы.
- Ты! - закричала она таким знакомым и родным голосом, - что ты натворил?! Я же уже родился, я даже уже большой, во второй класс хожу, я же мальчик, в конце концов!.. И я - Мария... - закончила она шепотом, - какой кошмар, я же порвусь, это же все одновременно, я мальчик, я Маша, зачем ты это сделал, что теперь делать, кошмар, кошмар...
У меня подкосились ноги и я сел прямо на ковер. И начал хохотать. Похоже, это была истерика, и Маша тоже так подумала, потому что перестала причитать о своей загубленной жизни, автоматически выскочила из кабинета в гостиную и вернулась с бутылкой коньяка с рюмкой. Ну да, она помнила, где я держу коньяк. Ох, кажется, мне кажется, что она просто была в отъезде... Но мне и в самом деле было смешно, хотя это и цинично звучит. Я ведь с ходу получил знание о том, что будет там; провалил эксперимент; получил вместо жены неизвестного ребенка; его придется отправлять обратно; я строил Машину из того, из чего сделана Маша, и что мне делать теперь; из чего только сделаны мальчики...
К счастью, коньяк помог: я смог отдышаться. Маша тоже успокоилась, занявшись мной; впрочем, так бывало всегда.
***
- Это, видишь ли, кто во что верит, - объясняла мне Маша на кухне, сооружая в чайничке что-то вроде травяного чая из валерианы, пустырника и черной смородины, которая, оказывается, у меня была, - я вот, как оказалось, верю в переселение душ. Между прочим, теперь там наверняка заявят о пропавшем ребенке, я ведь здесь. Да, кстати, меня зовут Илья. Мне восемь лет, и я только что, черт побери, впервые в жизни дал по морде Вохе, и завтра пришел бы в школу героем. Как Маша я так рада тебя видеть; как Илья ненавижу тебя, злобный старикашка.
- А я-то всю жизнь считал тебя иудейкой... - вздохнул я.
- Я тоже, - кивнула Маша, - но, как оказалось, у иудеев тоже есть версия переселения душ. Что ты, кстати, намерен делать дальше? У меня нет документов, формально меня нет, да дети и соседи знают, что меня нет, куда ты меня денешь, куда денешься ты сам?
Я покаянно опустил голову. Я и понятия не имел обо всем этом. Мне было важно, чтобы она была - это все. Конечно, любой нормальный человек на моем месте подумал бы об этом заранее.
- Ну, не убивайся, - примирительно попросила жена и налила мне своего травяного зелья, - придумаем что-нибудь. Деньги у тебя по-прежнему в этом ящике? - я кивнул.
***
Должно быть, на работе я был сам не свой, потому что не помню, как прочел положенные лекции. Домой я шел с колотящимся сердцем.
Дома обнаружилось, что Маша отрезала косу и покрасила волосы в рыжий цвет. На ней были молодежные многокарманчатые штаны, такие носили наименее прилежные первокурсники, и фуфайка-капюшонка с изображением стремительно летящего на зрителя мотоциклиста.
- А что, - сказала она голосом Ильи, - я всю жизнь о таких мечтал.
- Не знаю, мне кажется, мне так легче будет не сойти с ума, - добавила она своим голосом.
- Вижу я, - медленно проговорил я, - что мне придется-таки строить вторую Машину.
Она и правда была похожа на мальчишку. На худенького мальчишку с пожилым лицом и в дальнозорких очках.
***
И все-таки мы были вместе. Теперь мы гуляли вечерами, и выглядели, должно быть, странной парой: пожилой профессор в невзрачном пальто и какая-то молодящаяся богемная дамочка. Это она указала мне на плакатик с фотографией рыжего мальчишки с упрямым выражением лица:
- Вот, это я. Что я говорила, уже ищут.
Я взял больничный и засел дома за изучением вопроса, из чего все-таки сделаны мальчики. Маша (или это был Илья?) мигом засорила мой компьютер какими-то детскими играми и часами бродила по однообразным подземельям или убивала неприятного вида противников. Правда, и прошлую свою жизнь она помнила в полном объеме. Когда она приготовила свои фирменные блинчики с картошкой, у меня промелькнула циничная мысль: кажется, вот для этого я ее и вернул. Мысль я задавил как несущественную.
Я уже начал понимать, глядя на эти бродилки и стрелялки, что я не способен понять этого мальчишку. Я не мог понять его виртуальных игр, они не лезли в Машину. Я не знал, какое мороженое он любит, легко ли ему дается учеба, умеет ли он кататься на коньках, кажется ли ему по ночам, что сложенные на стуле вещи могут превратиться в чудовище. Когда я думал о детстве, я, как оказалось, думал о своем детстве. Но никому не стало бы лучше, если бы этот ребенок стал мной - ни мне, ни Маше, ни родителям Ильи.
- Попробуй наоборот, - как-то посоветовала Маша, - Попробуй не возвращать Илью, а отпустить Машу. Илья домой хочет, он вернется сам.
- Мне нужна Антимашина?
- Ну хотя бы Антимаша, хоть что-нибудь, - вдруг взмолилась Маша, - с каждым днем мне все сложнее будет придумать, где я пропадал столько времени.
***
На слове "время" меня снова накрыло одним из моих озарений, на которых, собственно, и была построена вся эта Машина. На полочке серванта всю мою жизнь лежали действующие карманные мозеровские часы: с фарфоровым циферблатом, в серебряном корпусе, без стекла. Я боялся носить их с собой, хотя мечтал об этом с детства, но периодически доставал, заводил и прислушивался к их серебряному тиканью. Не знаю, как они пережили у нас весь этот тяжелый век. Всю свою жизнь я считал их волшебными, даже когда перестал верить в Деда Мороза, в то, что отец вернется с войны, в то, что бывает коммунизм. Конечно, с ними все должно сработать.
Все сработало.
Был уже жаркий июнь, когда я снова включил Машину. Мы торжественно сидели в кабинете: Маша - в кресле, на самом краешке, я - на табурете. Машина заворчала, и на этот раз электричество не выключалось. Я начал отматывать часы назад.
Дело оказалось долгим, я крутил и считал, и весь мир замкнулся для меня в римских цифрах белого фарфорового циферблата. Мне казалось, что он сияет белым пятном, а все остальное погружено во тьму.
Когда я досчитал до середины февраля, Маши рядом со мной уже не было. А я начал замерзать.
***
По дороге на работу я искал намозолившие уже глаза объявления о пропаже мальчика - их не было. Мне казалось неудобным искать его, выяснять, как у него дела, в наше странное время я мог быть неправильно понят. Я постарался выкинуть эту историю из головы, к счастью, в моем ежедневнике была тщательно расписана моя жизнь до июня, и я не ошибался, я не давал повода себя заподозрить, а если давал, то что ж - причуды пожилого профессора. Но машинально я искал глазами рыжую голову. Позже, уже в сентябре, меня снова озарило, и я разыскал в кладовке меж дверей июньскую бесплатную газету нашего района. Она была у меня в двух экземплярах, и в одном из них были точные данные мальчика.
Улучив два свободных утренних часа, я отправился на край города, оправдывая себя тем, что именно там прошлый раз покупал мою любимую марку коньяка. Я мог и ошибаться, бутылки мне хватает надолго, это мог быть и другой край города, а хотя бы и не край; да я и сам знал, что еду не за этим.
Как бы случайно, прогуливаясь, шел я мимо здешней школы, и, как по заказу, в меня врезался выскочивший за ворота рыжий мальчишка. Он посмотрел на меня, видимо, чтобы извиниться, глаза его расширились и рот раскрылся буквой о.
- Ой, - сказал он, - я вас во сне видел. Правда видел!!!
- Конечно, - сказал я, - не бойся. Я иногда снюсь кому попало. Ты ведь Илья?
- Ну да, - сказал он, - а вы откуда знаете?.. - ему все еще было страшно.
- Понимаешь, - доверительно соврал я, - я хотел присниться моему другу, его тоже зовут Илья, но случайно промахнулся. Я ведь довольно незадачливый волшебник.
- А, так вы волшебник? - мальчик расслабился, - а я тоже колдовать умею. Я вот так хотел эту рубаху, она мне даже снилась, а один раз проснулся - и вот она!
Мальчик распахнул куртку. Под курткой по черному полю фуфайки несся беспечный мотоциклист.
***
На первую свою лекцию я едва успел, троллейбус полз еле-еле, и по дороге я успел как следует поразмыслить и полностью умиротвориться.
Во-первых, я, кажется, все-таки отпустил Машу. То ли моя с города-по-нитке собранная конструкция сделала свое дело, то ли весть о соотношении веры с посмертным бытием меня успокоила, но так или иначе свершилось: многолетняя боль отступила.
А во-вторых, похоже, моя Машина счастья все-таки осчастливила одного человека: мальчишка получил свою вожделенную фуфайку. И бог с ними, с блинчиками с картошкой.