Ко дню хитрого Ерундука в "Заповеднике сказок"
Мышь Ибрагим был мышью крупной, умной и печальной. Вероисповедания он был магометанского, о чем известно многим осведомленным людям сказочного мира, но в чем оно заключается, Ибрагим не очень-то и знал, довольно и того, что имя свое носил с гордостью. У других мышей и такового-то имени не было, обходились чем попало - писком, коготком или кусанием за хвост. Жил Ибрагим в книжной лавке, с хозяином имел отношения почтительные и по пятницам приходил к нему чай пить. Хозяин, хоть мышей не жаловал, а особенно в книжной лавке, но Ибрагима привечал. Ибрагим у хозяина не нахлебничал, а, можно сказать, исправно зарабатывал свою мерку крупы и сто грамм сыра: по состоянию здоровья хозяин на дух не переносил котов, и потому Ибрагим оберегал, насколько мог, его лавку от всяких неприятностей, в том числе и от своих же собратьев. Если попадалась ему щелка или дырочка, он ее тщательно заделывал, сырости или порчи электропроводов в доме не допускал, а с крысами разговор имел лишь однажды, но капитальный. Да никто из других мышей и не стремился обосноваться в лавке с книгами - это раньше для мыши ничего слаще сальной свечки и кожаных переплетов не существовало, а сейчас-то прогресс шагнул далеко вперед, и в сомнительных лакомствах прошлого никто не не нуждается. Так что служба у Ибрагима была не самая хлопотная. По пятницам, перед тем как начнутся выходные, Ибрагим приходил к хозяину на чай с коврижкой. Коврижка для Ибрагима специально всю неделю лежала на батарее, чтоб было жестче и хрустящей. Два раза в месяц хозяин выдавал Ибрагиму жалование крупой и сыром, а на ураза-байрам отпускал проведать родных и друзей и щедро наделял подарками.
Прочие мыши появление Ибрагима замечали не шибко - ну разве только в первые часы, когда раздавались гостинцы - сыр, сухари, колбаса и яблоки - да рассказывались свежие новости - кто родился, кто помер, как идет заготовка провизии из ближайшего гастронома, потому что запас - дело важное. А потом жизнь шла своим чередом: вечные поиски лишнего вкусного кусочка, свары, писк, устройство новых кладовочек, торопливые мышкины свадьбы, старые мыши болели и ворчали, детвора не слушалась и озорничала, да еще и гляди, чтоб кошка не застала врасплох. Трудная, скудная жизнь. День-другой глядел книжник на эту мышиную возню, а потом прощался и отбывал восвояси, и до следующей встречи его не вспоминали. Но сам Ибрагим, возвращаясь от родни, никак не мог успокоиться и долго еще переживал, ходил мрачный и бормотал под нос что-то вроде “да как же это! да зачем же это!”, а что - “это” объяснить не мог. И потому, наблюдая за посетителями, провожая взглядом изящные туфельки и кеды, он молча страдал от немоты и невозможности понять, что же его гнетет. И даже порой смятенно грыз ножки стеллажей, но это не спасало бедного Ибрагима. Наконец, после долгих дней душевной смуты, Ибрагиму открылась истина. Мыши - вот что его мучило. Может ли статься, что мышь, перл творения, кроткий пушистый зверек, обречена вечно томится в суете, писке и тесноте, пресмыкаясь по земле и тратя жизнь на поиски пропитания? Для чего же тогда такой прекрасный мир расстилается вокруг нас, если мы забились в норы и ничего, кроме них, не видим? Да еще отравляем друг другу злобой и завистью и без того короткие и грустные наши дни. А если такова наша природа, то отчего бы мыши не воспарить над нею? Все это Ибрагим постарался, как умел, изъяснить хозяину книжной лавки, тот ничего ему на это не сказал, только покачал головой и, приложившись к стеклянной фляге, пожелал Ибрагиму удачи на выходных. Итак, на два дня Ибрагим остался свободен. Обычно он в таких случаях разгуливал по всему магазину, не опасаясь напугать посетителей, листал книги, наслаждался покоем, свободой, тишиной и коврижкой. Но сейчас, едва за хозяином закрылась дверь и ключ обернулся положенные четыре раза, Ибрагима охватила сладкая тревога, предвкушение великого деяния. Он тщательно проверил, не течет ли батарея, целы ли оконные стеклышки в подвале, плотно ли закрыты краны в уборной, а потом, удивляясь собственной отваге, выскользнул из лавки и понесся что есть силы по знакомому пути, в те края, где проживали его многочисленные родичи. На сей раз он шел быстро, не сгибаясь под тяжестью рюкзаков и чемоданов с гостинцами, и добрался задолго до рассвета. Сваливаться на родных как снег на голову, да еще и без подарков, Ибрагиму было неловко, потому он и остался гулять среди пустынных бачков, постепенно гаснущих фонарей и хрустальной тишины, которую не разбивал ни грохот машин, ни городской шум, ни лай собак. Выбрав себе уютный уголок, Ибрагим сперва долго размышлял о том, как же прекрасен будет новый, чистый мир без суеты и злобы друг ко другу, ежели мыши прислушаются к его, Ибрагимовым, молениям, а потом задремал. А когда проснулся, то везде царил грохот вытряхиваемых ведер, шум шагов, шарканье метлы, сварливый писк, недовольный скрежет и завывание человеческого радио из дворницкой. Укрытие оказалось отменным - никто не потревожил Ибрагима, а сам он выходить почему-то не торопился. Весь боевой пыл, воодушевлявший его доселе, вдруг куда-то исчез, растаял в воздухе. В животе томительно ныло, лапы подгибались, голова наполнялась звоном, шерстка свалялась и неприятно пахла хворобой. Уж не заболел ли я, - подумал Ибрагим. Но нет, не заболел. Просто трусил, примерно как в те дальние дни, когда впервые вышел из-под стеллажа, чтоб показаться на глаза человеку. Стыдя себя и уговаривая, Ибрагим никак не мог решить - выползать ему к мышам или тайком, пока никто не видит, удалиться обратно. Наконец, решился - и полез, хватаясь цепкими лапками за крашеный ржавый бок помойного бака, и залез довольно высоко. Он стоял, а внизу мелькали его суетливые хвостатые собратья, ныряли в пустые консервные банки, облизывали пакеты из-под молока, точили картофельные очистки и гнилые огурцы и сердито бранились, не поделив заплесневелый кусок булки. Ибрагима они не видели, потому что не имели привычки глядеть по сторонам, если нет прямой опасности. То-то они удивятся сейчас, и, может быть, прислушаются... Ибрагим приосанился и, собравшись с духом, зычно крикнул им: “Мыши!..” Те от неожиданности даже перестали кормиться и задрали головы. Но не увидев никого, кроме Ибрагима, быстро успокоились - и вернулись к прямым делам. “Мыши! - в отчаянном порыве вскричал Ибрагим: - Зачем вы... Зачем вы, мыши!..” и осекся, потому что категорически не знал, что ему еще сказать. Внизу был все тот же писк, скрежет, поскрипывание, шебуршание - и вдруг в голове его, сквозь звон, шум и неразбериху, сами собой сложились убедительные и неотразимые аргументы. Ибрагим открыл рот - и речь его полилась мощным потоком. С горечью описал он ничтожное состояние мышиного племени, жалкую и мизерную его суету. Гневом и болью, набатом звучало обличение впустую растраченной жизни вокруг помойки - и больше ничего. Тихой радостью и обетованием грядущего счастья были пронизаны рассказы о будущем, где никого не надо бояться, где все будут братьями и сестрами друг другу не по праву рождения, а воистину. Никогда Ибрагим и подумать не мог, что он, тихая книжная мышь, хранитель лавки, сможет так долго увещевать своих собратьев. Голос его дрожал и срывался, а потом обнимал мышей, как невиданное море обнимает землю, звенел как кимвал и стелился как шелк. Его братья и сестры, которых он любил в этот момент больше всего на свете, завороженные смотрели на него снизу вверх, и черные их глазки-бусинки горели удивлением. “Мыши! Я люблю вас!..” - воскликнул Ибрагим - и свалился с уступа помойного бака.
Он пролетел вниз совсем немного - и как будто его подхватил ласковый ветер. Окрыленный Ибрагим, не соображающий ничего от потрясения этого странного дня, извернулся в прозрачной волне ставшего плотным воздуха, оттолкнулся лапками от упругой тверди - и взмыл над бачком, раскинув лапки, распластавшись на незримой волне. Он летал над двором и кричал “Мыши! Я люблю вас, МЫШИ” - а потом ветер унес его куда-то в сторону.
Всего этого Ибрагим уже не помнил. Он очнулся вечером в каком-то чужом дворе, довольно далеко от места, где проживали его родные. Каким-то чудом его не расклевали вороны, не раздавило машиной, он с трудом поднялся после тяжелого сна, сжевал пару зеленых сочных стебельков газонной травы и поплелся на поиски дома, а там и опять в лавку. Немалых трудов стоило ему возвращение, чувствовал он себя так, будто на него обрушились книжные стеллажи с самыми толстыми томами, нос не улавливал никаких запахов, кроме, почему-то, аромата лилий и жасмина, но не мог же весь город пропахнуть лилиями и жасмином!
Когда он добрался наконец до знакомого поворота, к нему бросился мышонок, один из его многочисленных двоюродных племянников. “Дядюшка, дядюшка Ерундук... Ой, то есть Ибрагим! Ты живой, живой! - верещал малыш. - А мы тебя искали-искали, думали, ты совсем улетел. А ты яблочка принес?“ Ибрагим смотрел на малыша и видел насквозь все его мысли. Мысли были самые немудрящие: малышу хотелось яблока, хотелось поделиться со всем светом новостью, что дядька Ибрагим живой, и пускай мыши теперь зовут дядьку Ерундуком, а он не станет... а летать - это... мне бы так... А Ибрагим глядел на него и думал: "Вот ведь... тоже мышь..."