Корабль дураков
Кажется абсолютной формула «Жизнь - бренна»,
хотя, если считать, что бытие вечно, то и жизнь вечна.
Две «вечности», бытия и жизни - в её биологическом смысле,
взятые в их сопоставлении в рамках вселенских времен, -
математически равновелики.
В.И. Вернадский определяет время как дление-бренность.
Ю.А. Урманцев и Ю.П. Трусов пишут,
что «время вообще предстает
как дление-бренность=самопрехождение всех материальных объектов»
Атемпоральность - ощущение нахождения вне времени, свобода от времени.
А. - фундаментальное свойство человеческого сознания.
Наша лодчонка уже битый час крутится над этой долбаной развалюхой, и все потому что Ряба и Петрусь никак не решат - конь на флюгере или крокодил. Ряба уже на крик исходит: ну посмотри, Петрусь, ну сам же видишь - у него копыта. Есть копыта? И гривка у него жестяная. Вон какая гривка! И дядька на нем сидит. Видишь дядьку? Петрусь смотрит на дядьку и мотает головой. Голова у Петруся огромная, глаза невинные и голубые. Хватит уже, Петрусь, ну достал всех, полетели дальше! Ну скажи: да, это коник, дорогие братья и сестры. Петрусь хлопает глазами, улыбается и мотает головой. Ряба медленно закипает и готов орать на упрямого Петруся, на шпиль, на всех вокруг. Прочие побросали работу и смотрят на них во все глаза. Мало на свете вещей забавнее, чем разъяренный Ряба. Только Шульман занят делом - все колдует со своими банками-склянками, потому что если оторвется хоть на миг, процессы пойдут сами собой, неуправляемой лавиной. Ряба готов убить Петруся, он сжимает кулаки - и в этот миг Петрусь ласково смотрит на Рябу и говорит: "Ряба, ты дурак, да?" Драка вспыхивает, как порох, как охапка соломы, Мартона и Герцог оттаскивают взбешенного Рябу от Петруся, отвешивают обоим по оплеухе, мир восстановлен, мы летим дальше. Петрусь машет изъеденному ржой и дождями флюгеру и шепчет "прощай-прощай, кро..." и осекается под выразительным взглядом Мартоны. Рядом с кряжистым злым Рябой Петрусь выглядит дитя дитем. Это потому, что он не от мира сего, блаженный. Зато он тяжеленный и очень полезный: однажды Ряба, рассвирепев, чуть не выбросил его из лодчонки, и тогда на Рябу наорал Шульман - это, кажется, был первый раз, когда Шульман оторвал взгляд от своих тиглей-миглей и стал орать. Ряба даже присел, так испугался. Шульман верещал, что Ряба круглый идиот, что он только портить все и умеет, чтобы он отцепился немедленно от Петра, потому что таких как Ряба - пучок на пятачок, а такие как Петр - основа основ, их еще поди отыщи. В Лодке стало тихо, даже Мартона пожухла и сжалась, а уж Рябе точно было не до смеха. Он выпустил Петруся и бочком-бочком убрался к мешкам и сетям. Шульман потом объяснял, что Петрусь хотя и щуплый, но очень тяжелый, как-то даже ненормально тяжелый, и ежели бы не он, то всех бы унесло вверх-в небеса, а там вечный холод и мрак, так что никто бы не выжил. И дышать там тоже нечем, так что Ряба Петруся обходил стороной еще три дня, да и потом, если и бушевал, а все же не без меры. Зря Петрусь его дураком назвал, Ряба не вовсе дурак.
================================
Шульман много про что говорит, но делает это редко. Если его слушать, постепенно голова начнет звенеть и изнутри покалывать, а жить становится непонятно и жутко. Это Шульман вознес корабль, и объяснил, что надобно тонко рассчитать, как провести его выше крыш, чтоб о колокольню не задеть и чтоб добрые люди камнями не обшвыряли, но и не слишком уж подобраться вверх-в небеса, не то худо нам будет. Шульман говорит, что вверху-в небесах никто не живет. Потому что там жить невозможно, ни птицам, ни зверям, ни человекам. Мы спросили его, а как же Бог выживает и Его ангелы, тогда Шульман засмеялся и сказал, что как будем мы ангелами, так и увидим, а пока не таковы, чтоб и не совались, куда не нашего дурацкого ума дело. Мы спросили его еще - а почему он знает о том, каково вверху-в небесах, ежели он там ни разу не был. Шульман объяснил, что в аду - пекло, вечное пламя, и тьма с языками огня негасимого, и червь сосет ненасытимый, а где червь - там гной и грязь, - тут Георгий затрясся и начал мелко стучать зубами от ужаса. Стало быть, вверху-в небесах все по-другому. И ежели не пекло, значит, холод должен быть и великая стужа, и ежели не грязь - то чистота, и ежели не тьма, то свет постоянный. Что же, сударь мой Шульман, спросил Герцог, то правда, что внизу тепло, а наверху мы зябнем и вниз спуститься норовим, но отчего же мы все вверх летим, а над нами все небо не светлей земного, то день, то ночь? Но Шульман хихикнул и так сказал: свет-то есть, да такой яркий, что нашим грешным глазам его не снести - выжжет очи в одночасье. Потому и кажется нам, что на небе тьма, а звезды яркие горят - так это он пробивается. Истинный свет, как солнце, но во все небо - такие они, вверху-небеса. Мы его стали спрашивать, как же так возможно, что он говорит? От солнышка тепло, а его послушать, так выходит, что великая стужа. И чтоб так светло, что в глазах темно - этого тоже нам не понять. На то Шульман сказал, что устал он от нашей дурости, и что до жаркой стужи и сияющего мрака - так есть это великая тайна, а кому она не открыта, то значит, тому и не по разуму. Сказал так, надулся на всех - и потом неделю рот открывал только чтоб покушать или плюнуть. Ну так на то он и Шульман. Мартона говорит, Шульман был алхимиком - все золото искал. То есть это ему велели так - золото искать. А он то ли вовсе не нашел его, то ли нашел мало, то ли даже много, но прискучился... в общем, решил он удариться в бега, пока голова на плечах и руки-ноги не в железах, потому что будь ты хоть раззолотым алхимиком и распремудрым мудрецом, а все равно - слишком башковитый - тот же дурак. Это уж он сам Мартоне сказал. Он не просто так ушел, он с собой свои банки-склянки прихватил, а в банках у него хранился такой пар, от которого Лодка наша стала самолетной. Одна беда: небо - не речка, не угребешь, не пристанешь. Для того и пришлось ему собирать по дощечке, по зернышку нас всех - кого зачем. Никогда никто вроде бы не затевал разговора, кто как в лодке появился. Оно как-то и неловко - при Шульмане неудобно, а от него куда ж денешься!
===============================================
Лутония пришла на Лодку позже всех. Однажды на закате почти Лодка проплывала над городишкой, никто его имени и не вспомнит - небольшой такой, да сверху они все одинаковы: площадь, на площади церква, рядом дома побольше, дальше - поплоше. У высокого, крутого борта сидели Ряба и Петрусь - и спорили о чем-то, что в небе кувыркалось. Петрусь думал, то лебедь крылами бьет, а Ряба - что баба ангельская. Только разве у ангелов бабы бывают? Нипочем не разберешь - да им и без надобности, кажется. А в небе и точно что-то перевертывалось и всхлипывало. "Что смотрите, дурни?! - Шульман тогда заорал. - Безымянный где? Чего не зовете?" А Безымянный спал на своей лавке, на носу: он всегда чуть затишье - и спит, носом посвистывает. Тебе, кстати, тоже бы не мешало такую привычку перенять. Тебе, тебе говорю. Не отмахивайся! Растолкали его как сумели, он за нужный ветер взялся, подернул его как надобно, сменил Лодке курс, пошли мы к чудному тому лебедю. Оказалось, и вправду баба. То есть девка, не то что молоденькая, а так, на излете уже, когда сегодня девка, а через три дни - страховидла старая. Но еще вполне ничего девка, сочная. И так-то она всхлипывала, да перекатывалась вверх тормашками, только подштанники ее белоснежные сверкали. Ряба ей стал рукой махать, мол иди к нам, краса ненаглядная, а она как завизжит, да как пойдет биться-извиваться! И не поймешь, то ли к нам, то ли от нас. В небе это запросто - как в киселе густом, вроде волен в своем теле, а без ветра ничего не сделаешь. Но, кажется, все же ей от нас хотелось спрятаться. И так-то она билась и страдала, что Безымянный посмотрел-посмотрел на нее, взял и подернул другой ветер. Не век же нам на панталоны ее белые глазеть. Ан не тут-то было - как увидела она, что нас от нее относит, пуще прежнего завертелась, затрепыхалась, стала руки тянуть, лопотать что-то - и то сказать, одиноко ей, поди, в небе, да и наскучило, наверное, вверх тормашками висеть. Да она странная такая - платье на ней вроде монашеского, чепец огроменный, с распашными ушами, кружева на него пошло - иная на юбку столько не укупит. Небедная девица, сразу видно. Только нищая она или богатая, а мы ее бросали - уплывали по чистому белому облаку к лесу, чтоб там Лодку к дереву привязать и спать спуститься. И тут девица в голос зарыдала, только что мы могли - ветер не кобыла, ему "тпруки!" не скажешь. И тогда проснулся Герцог, посмотрел на Шульмана, кивнул головой и... размахнувшись, швырнул в деву-лебедя леской с крючком. Крючок уцепился за подол, Герцог тянет, добыча упирается, под конец Герцог даже рявкнул: "Да помогайте же, наконец, твари ленивые! Один я ее, что ли, потащу? А кому тащить, тому и лопать!" Тут уж и Петрусь, и Ряба ринулись к Герцогу с похвальным усердием. Девка, услыхав про "лопать", видно сдурела от ужаса совсем, стала отбиваться, плакать, махала руками-ногами, что твоя мельница, даже ненароком двинула Рябе в нос круглой коленкой, но поздно - Герцог ее ухватил крепкой дланью поперек туловища и втащил в Лодку. В Лодке девка мигом перестала быть невесомой, плюхнулась на днище, ревела белугой и порывалась вскочить и выпрыгнуть обратно - только Петрусь и Ряба ее крепко держали за плечи. Тут Мартона голос подала, разбранила всех за то, что девку перепугали, ободрила ее по-сестрински. Как наша девица увидела, что не одна она баба на борту, сразу успокоилась, сопли вытерла, юбку подернула, чепец поправила - на человека похожа стала. Только с памятью у ней что-то случилось - вот хоть убей не помнит, как в небе оказалась, как папу-маму звать, насилу свое имя вспомнила. Домой идти отказалась наотрез, в городишко свой занюханный, а сказала, что в Лодке останется - она пользу может приносить, и песен много знает, и вообще девица из почтенной семьи. Шульман считал-считал, покрякивал, на звезды смотрел, в костер плевал - и по всему вышло, что может Лутония к нам прибиться, и пускай уж останется. И Мартоне поможет, а то трудно ей в одиночку с хозяйством управляться. По хозяйству, это верно, она потом помогала, и по молитвенной части тоже, а чего большего - от нее не допросишься, хоть Ряба и пытался куры строить. Только она Рябе с этим делом чуть не в лицо хихикала. Он ее поддеть пытался, поминая ей ее беленькие панталоны, да только она на два раза смолчала, а на третий раз помянула, как под коленкой нос хрустел. И Герцог не велел Лутонию обижать - а с Герцогом не Рябе спорить. Петрусь ее звал "Лебедушкой" и улыбался.
=====================================================
"Ну что, твое Сиятельство, все сидишь? Ни пуха ни пера тебе, ни блиночка!" - это Мартона, наша красавица, намекает, что неплохо бы и покушать. Никто больше не осмелится, хотя животы у всех подвело. Никто, потому что Шульмана такие вопросы не волнуют, он своей мудростью сыт. Даст ему Мартона кусок - прожует, спасибо скажет; не даст - и не заметит. Мы сидим и глаз не сводим с Герцога, а тот и ухом не ведет - поплевывает за борт и смотрит себе на поля-леса, расстилающиеся мимо. Наконец вдали показался город, Герцог поправляет корону и говорит: ну, с Богом, братцы. Лутония подает ему удочки. Лодка снижается, насколько можно, и медленно проплывает над городочком. Внизу змеятся-путаются улочки, в небо прут запахи живых человеков, жрать хочется все сильнее, у Георгия жужжит в животе. Высокие стены, из острых черепичных крыш торчат трубы. Тут Герцог велит задержаться, принюхивается, выбирает подходящую уду... Все в Лодке с благоговением замирают. Крючок на веревке осторожно и бережно спускается в жерло дымохода, Герцог водит удочку кругами, припускает, подергивает - и вдруг резко подсекает, а потом быстро-быстро вытаскивает через трубу здоровенного жареного каплуна. В Лодке начинается молчаливое ликование. "Урррра Герцогу!" - неслышно орет Георгий. "Милый, милый, кормилец наш!" - причитает Лутония, не размыкая губ. "Ай, умничка, твое Сиятельство, вот утешил! - улыбается Мартона. - Шульман, ты глянь, какого Герцог рыбца спроворил!" Но Герцог, не обращая внимания на общий праздник, кидает взгляд на Безымянного и уверенно показывает дальше. На сей раз Лодка, покачиваясь, задерживается над постоялым двором. Шульман неодобрительно хмурится - все же риск велик, на постоялом дворе всегда кто-нибудь да вертится у котла. Лодка плывет дальше и замирает над небольшим домиком. Оттуда Герцог без помех выуживает котелок похлебки. Котелок летит вниз, грохается об мостовую, кажись, помялся, хотя Лутония и старалась аккуратнее. А мы летим себе, поймав упругий ветер. Однажды Ряба рассказал, как Герцог одну за другой выловил тридцать три сулеи с крепкой водкой - то-то все нарадовались. Выловил бы и больше, да тяжело оказалось, Лодка и без того нагрузилась так, что чуть не грохнулась. И пришлось же оттуда уматывать - чуть их мужики палками не сбили, таково-то злились. Еще бы им не злиться - столько водки - фьюить!- и в облачка. Правда потом Шульман почти всю водку себе забрал, на опыты. Но пара сулей под лавку таки закатились. И мешками даже прикрылись, такая умная эта водка - жуть просто. Сегодня-то еды вволю, живем! Лутония и Мартона раздают каждому его долю, кушай на здоровье. А порой бывает, что ничего выловить не удается. Тогда ничего не поделаешь - летим несолоно хлебавши, ну, может, когда спустимся, Мартона кулеша наварит, ежели есть из чего. Но это редко, и Герцог тогда сидит злющий, прямо не подступись к нему. Что сейчас об этом говорить!
=================================
Мартона ходит всегда нарядная, как на празднике. У ней и то - не жизнь а праздник. Вся-то она в лентах, на щеке сердечко, помадой рисованное, в волосах цветочки тряпочные, бус на пышной груди столько, что позвякивают. Два раза в день Мартона надевает полосатый фартук и оделяет всех едой, какую Герцог раздобудет. Если нет Герцогу удачи, или погода плохая, или стих такой на нее находит, Лодка останавливается, разводим костер - тогда Мартона стряпает на всех. Мартона вроде как с Шульманом, только Шульман того и не замечает. Ряба, ясно-понятно, глаз не сводит с Мартоны, особенно как она сердечко на левой щеке рисует. Ежели Мартона так делает, значит, она совсем даже и не прочь, и даже со всей охотой. Ее щедротами все в Лодке сыты, присмотрены и обласканы. Шульман на эти ее проказы смотрит сквозь пальцы, верней, совсем и не смотрит. Он только на сткляницы свои да на книги смотрит - что ему до Мартониных прелестей. А Марта - баба горячая, ей жизни надо, а то она сама всем жизни даст. Но в недобрый час Мартоне лучше не попадаться - рука у нее тяжелая, а решимости не занимать. Георгий говорит, что шалавой она была, ей и осталась. Да и понятно, что шалава, а все равно - лучше всех. И все ж, как ни крути, а как Мартона подле Шульмана сядет с улыбкой на алых губках, юбки свои шумные расправит, ленты по ветру распустит - так летит наша Лодка по синему небушку, как свадебная ладья. И на сердце тогда тепло-претепло.
=============================================
Откуда появился в лодке Георгий сказать нельзя. Словно всегда был. Он на вид самый практичный и основательный - и одет добротно, посмотришь на него и не враз поймешь - что он тут, в Лодке, позабыл? Все же и Шульман, и Герцог - даром, что один умней умного, а другой, говорят, из благородных, - а притом свой брат, нищеброды и отщепенцы. Все про них ясно-понятно, хоть и сразу видно - запанибрата с ними нельзя, себе дороже выйдет. Но Георгий - мутный он какой-то, вот что. И ходит он все больше бочком, и смотрит то ли искоса, то ли исподлобья, вроде и смирный, а не по себе с ним рядом, и ему - видно это - с другими не по себе. В каждом почти городе, куда мы спускались, есть у него знакомцы да приятели его, и тоже народ все почтенный, собираются они в трактирах и беседуют о чем-то, а потом расходятся. Все-то Георгий знает, и про то, где лучше монету разменивать, и где можно чего добыть, и где какой товар подешевле укупить, чтоб потом прибыль была, и как чирей вылечить. Про вверх-небеса он даже слышать не может, страшно ему от этих разговоров и холодно. А когда Георгию страшно, у него в голове мухи жужжат. Если Георгий боится, но не очень, мухи в нем тоненько так жужжат, прегорестно. И сам Георгий с лица спадает, замолкает и отодвигается. Шульман его зря старается не пугать, только если уж слишком увлечется, так ему в те поры без разницы, кто подле него сидит, он тогда поди и лодки не видит - словно в зале среди прочих мудрецов заседает. Бывало, руками машет, к ним, мудрецам своим, обращаться, что неправы мол они, а если ему вместо мудреца Ряба рыло высунет, так Шульман не враз и поймет, где находится. Нет, хорошо, что Мартона его себе прибрала - пропал бы он без нее, хотя и великий, конечно, человек. Но как бы Шульман ни распалялся, как бы руками ни махал, как бы ни забывал обо всем на белом свете, а все же один звук он никогда не пропустит. Вот это вот жужжание Георгия - когда все в Лодке, Шульман его чует даже, кажется, раньше, чем сам Георгий поймет, что мухи в нем заблажили. Георгий своим мухам и рад, и не рад. С одной стороны, хорошо, когда любую опаску за версту чуешь - к такому-то человеку на кривой козе не подъедешь, а для купца это и вовсе распрекрасное дело: как ты его обмишулишь, если в нем муха сидит? С другой стороны - хорошо, да не очень. Поди узнай - то ли мухи расходились оттого, что и вправду беду чуют, то ли у Георгия думка какая пронеслась - вот они и заныли. И неудобства всякие получаются: покупатель Георгия не любит, и свой брат-солидный человек вроде как и признает за Георгием определенные достоинства, а все ж таки нет-нет, да и покривится, больших дел никогда с ним никто не вел, в гости к себе не звал и детей крестить не предлагал. И девки Георгием за муху брезгуют, смеются над ним, говорят обидное, глупости разные. Даже Лутония уж на что кроткая, и та опасается: на одной лавке, вроде бы, сидят, и все равно она к другому борту лодки жмется. Георгий с виду не обращает внимание, и сам на компанию никогда не напрашивается, но ведь живой человек - тоскует. И пить он не может. Боится, что от крепкого мухи в нем повымрут. Это его опасение ему и Шульман подтвердил: да, говорит, запросто такое возможно, потому муха, она где что крепким вином очищено - там не сядет, ее сладкое вино притянет, а крепкое сожжет. Вот поди и разбери, что для его мухи сладко, а что крепко. Ряба рассказал, однажды вернулся Георгий из города да такой на целый свет разобиженный, что схватил стакан водки и махом его внутрь залить хотел, чтобы пожечь своих мух к такой-то материи. Уж в нем тогда и жужжало! Но не смог, себя не пересилил. Подержал стакан - и опустил. Вот после того раза Шульман всю водку прибрал. До того поделил: что-то себе на науку, а что-то другим на потребу, а как это дело произошло, так он все отобрал. Ну, почти все.
================================================================
Безымянный - тихий, с лица темный и волосом тоже темный. Имени у него нету. Безымянным его зовут, потому что никакое имя к нему не клеится, а как-то ж надо его отделить. Себя он не зовет никак. Да и других - никак. Он вообще навроде немого, сидит в углу, тень тенью. Вот еще что - зябнет он постоянно. И руки у него холодные, даже в самую жару. Смешное дело - если его "Безымянным" зовут, у него это, значит, именем и есть, а если он при имени, то какой же он безымянный? Это Ряба, душа простая, умствовал. Находит иной раз на Рябу стих такой - тогда у нас Ряба разглагольствовать начинает. Долго так может, и о чем угодно. Георгий тогда с ним порой в разговор вступает, а то и Герцог, хотя и редко. Лутония - та в таких случаях поближе подбирается, ей все любо, что Герцог делает, и Ряба тогда гоголем ходит, степенный. А Шульман если голову в ту сторону повернет, так только случайно. Ну а что - он и Рябу, и слова его, и дела все знает вдоль-поперек, словно сам Рябу этого в своих склянках вывел. Но Ряба Шульмана уважает сильно, он на него за такое пренебрежение не в обиде. Наоборот, ежели кто на Шульмана косо взглянет, без должного почтения, Ряба тут как тут - может и кулаком насунуть, а они у него здоровые. Это когда внизу кто: в Лодке-то, ясное дело, нету таковских. Есть у Безымянного особый талант, да такой, что сказать - и то не верится: упряжной ветер менять. Уж как он это делает - поди узнай, сам молчит, конечно. Но если надо Лодке повернуть, то никому это не под силу - только Безымянному. Он сидит - столб столбом, ничего не видя, не слыша, а потом уж - как дело сладится. Ежели новый упряжной ветер рядом ходит, так Безымянный Шульману кивает и пальцы кажет: сколько пальцев покажет- столько и силы в том ветре. Шульман ему говорит, брать этот ветер или другого половить. А порой Безымянный долго сидит, слушает - выжидает. Мы тогда на том ветре, какой есть, несемся или вообще садимся, а то и якорь кидаем. Но якорь кидать - накладно, не любит этого Шульман. Нас и заметить могут, и тяжело это - без ветра Лодку держать. А то бывает, Безымянный головой мотает и в сторону глядит - это значит, никак не возможно ветер сменить. Ну тут уж ничего не сделаешь. Только обычно все ж хоть какой-то, да находится. Странный он, Безымянный наш. Так подумаешь - какая в человеке силища, это надо же! Он такое может, что даже Шульману не по плечу. А удовольствие у него только одно - поспать вволю. Ежели работы нет, в покое его оставили хоть на минутку - тут же он на лавку хлоп, в попону свою завернется и спит-почивает, а что там за красоты под нами - все ему без разницы. Однажды королевская армия на войну шла, мы над ними плывем и ахаем только: красы сияют, мундиры у солдатиков яркие, красные, господа офицеры все золотом блещут, и знамена так и бьются по ветру. Мы-то все столпились, ясное дело, смотрим, Лутония визжит тихонько и пальчики покусывает, у Мартоны груди так ходуном и ходят - чуть за борт не свешиваются, Ряба приосанился. И только Безымянный сидит на лавке, зябнет, ровно под нами не армия проходит, а коров гонят. Только тогда и очнулся, как пришлось ветер ловить, чтоб удирать с поспешностью: начали в нас солдатики стрелять, думали, мы шпионы. Шпионов тоже нашли, смех один!
===================================================================
А куда Лодка плывет - это уж сказать можно, совсем даже не трудно. Все же человек - не птица Божия, чтобы ему летать без толку туда-сюда. Плывет наша Лодочка в Дальнюю Даль, а в Дальней Дали светом сияет и процветает славная страна Кокань. Так-то она славна - всякий про нее хоть краем уха, да слышал, только не видел ее никто. Да и как ее увидеть, если оттуда не возвращаются, кто до нее добирался. Рай там на земле, настоящий рай, - впрочем, это любой скажет. И про пироги, что на деревах растут, и про золото, что под ногами валяется, и про многое всякое, так что ни один дурак оттуда по своей воле, раз попавши, не уйдет. Георгий, впрочем, считает, что ежели дурак - он и вправду не уйдет, а вот умник какой наверняка до Кокани дошел и домой вернулся. Иначе откуда бы про страну эту стало известно? А зачем умнику из Кокеани уходить, тоже ясно: ежели там золота как грязи, так верно, умник золота набрал, пирогов с ветвей нарвал, жареных кур да перепелов в мешок наловил - и обратно пустился. Кто ж у него этакий товар в Кокани купит, ежели оно там у всех даром? А вот в наших землях пироги в высокой цене, тут-то их и продавать. Сладкие пироги коканьские, не черствеют, и плесень их не берет. Только тут есть хитрость одна: надобно их собирать, когда они еще в молочной спелости - как раз чтоб по дороге подошли. И кур жареный, певчий, - для Кокани оно, может, и привычно, их там как воробейчиков, шугают от стола, а тут они великая редкость. Умный человек нипочем своей выгоды не упустит, это Георгий прав. Кокань так и называют "Пирожная страна", а люди зря болтать не будут. Вот и летим мы на Лодочке в светлую нашу сторону, царским путем, чтоб ни высоко, ни низко. По земле дотуда не дотопаешь - мы же сами видели: все дороги науклон ведут, а в тропочках еще поди разберись, сто лет пройдет, пока вызнаешь нужную. В небе же ни заборов нет, ни тропинок. зато все земные видны как на ладошке - знай выдергивай надобную, как нитку из клубка. И еще: люди все жадные - до чего дотянутся, то забором огородят, решеток понаставят, сами того не ведая, что, может, себе дорогу к Кокани запирают своими же заборами. Шульман сказал, что слово "Кокань" - это слово неправильное. Раньше страну эту звали Кокеань, а потом подзабыли, стали проще звать, а ведь в старом имени был ключ спрятан. Ежели она Кокеань, значит, надо править куда? К океану. А там уж, возле океана, наверное, и горит она семицветной радугой. И еще есть одна примета. Говорят, над Коканью солнце не заходит, стало быть, надо за солнцем идти: вот оно выкатилось и пошло-пошло, а где на закат идет - там-то и Кокань, Кокеань, как Шульман сказал. Солнце же на закат всегда в Океан идет. У Шульмана и карта есть - он в книгах видел, запомнил и нам начертил. Посреди земли стоит Град Ерусалим, от него исходят четыре реки крестом, а вкруг земли лежит Океан, и за ним уж вся земля кончается. Он рассудил еще, что не может иначе быть, непременно Кокеань - это остров. А то бы ее уже давно всю пограбили и опоганили, таков уж род человеческий. Стало быть, спрятал Господь свою "Пирожную страну", как от малых детей пирожное прячут до поры до времени, чтобы в нужный час по кусочку всех оделить. "Что ж, - Петрусь говорит, - мы в Божий Ларь, что ли, полезем, пирожное воровать?" Ряба вскипел от злости, чуть по уху Петрусю не съездил, что Петрусь нас всех святотатцами назвал. Герцог смеялся до слез, Лутония смутилась сперва, да видя, как Герцогу весело, тоже залилась колокольчиком, а за ней и Мартона.
и
===================================================================
Герцог первым ушел. Отправился он с Георгием в город, чтобы прикупить кой-чего, да и пора ему пришла. Была у Герцога такая вот струна тайная - нельзя ему было, чтоб хоть разок, да не завернуть в трактир и там не сесть за зернь. Ежели долго он за кости не подержится - пиши пропало, и руки у него дрожат, и колотье начинается, с лица желтеет - белый свет ему не мил в те поры. Даже Мартона его не бранила, понимала: нельзя человеку иначе. И Шульман не перечил - золото вынимал из тряпицы и давал обоим, сколько надо было. А кости и вправду Герцог мастерски кидал - все до крупицы возвращал он Шульману, так зернь его слушалась. Вот они парой и ходили - Георгий по своим купеческим делам, Герцог - по своим, кабацким, потом встречались и из города шли. Приносили с собой еду, нитки-булавки, припасов, какие потребны. И вот ушли - и нету их, и долго не было. А потом Георгий приходит, бледный весь, трясется. Говорит, зарезали Герцога. Крепко одному не понравилось, что Герцог кости мечет играючи, вот он дождался своего хода - а до того все подчистую спустил, кроме носильного тряпья, - и перо ему в ребра присунул. Георгий говорит, Герцог и не понял, что помирать пора, как на лавке сидел - так с лавки и повалился. Шум даже не поднимали - человек чужой, пришлый. И Георгия с миром отпустили, шуметь-то невыгодно. Лутония в голос выла, а второй раз - как Георгий ей сережки отдал, что Герцог для нее приглядел. Они в кошельке лежали, в Герцоговом. А какие деньги там были - Георгий договорился с кем-то, чтоб схоронили на них Герцога, как должно, и чтоб помянули потом. Полетела Лодка дальше, в страну Кокеань. И уж никто не удивился, что в следующем городе Георгий со всеми простился и там остался. Лутонию с собой забрал, а та пошла. Как Герцога поминали, Георгий со всеми пил и мух в себе пожег, ну да кто ж об этом тогда вспомнил! Очень Герцога было жаль.
А потом Рябу в солдаты сманили. Встретил он балагура, тот ему в уши и напел про красный мундир, про девок, как они на солдатскую удачу падки, про звонкое жалование. И ружье посулил, и флягу новую. Ну Рябе много ль надо - польстился. Но не в том беда была, а в том, что долетели уж до самого Океана почти. В ветре уже соль была, и пах он не как прочие ветра, сухопутные. Шульман зубами только скрипнул, но то было не горе. Горе было, как Петрусь купаться пошел - и утонул насмерть. Канул, как ключ на дно. То ли рыбу он увидел самоцветную, поймать хотел, то ли русалка его подманила, то ли оступился ночью и в омут угодил - поди разберись. Ныряй-не ныряй - дело пропащее. Тяжелый он был, Петрусь. Вот тогда Шульман и сказал, чтоб уходили все, потому что без Петруся нельзя лететь. Беда в Лодку пришла, села и вылезать не захотела, удачу выгнала. Был Петрусь хоть и тихий, а всех своей тяжестью хранил, потому что не давал Лодке ходу вверх-в небеса, а теперь некому держать. А как отплакали над темной водой - Перусевой могилкой, велел Шульман всем идти, кто куда хочет, чтоб никого к Смерти в гости не уносить. "А ты-то что?" - Мартона спросила. А что спрашивать - и так понятно, никуда Шульман от Лодки не денется. "Ну так и я с тобой, дело решенное", - сказала Мартона, как отрезала. А Безымянный из Лодки и вылезать не стал, так и спал в ней, на лавке свернувшись. Утром ветер пришел, а вперед ветра Ряба примчался. Мундир на нем и вправду красный, и фляжка новая, оловянная, не соврал вербовщик. Насилу успел в Лодку вспрыгнуть - взлетали уже. И как отыскал только - ну известно, дураку счастье. Безымянный три пальца вверх выкинул - сильный ветер, добротный. Так и летели, да все меньше становились да меньше, а потом и совсем было не разглядеть...
---------День неведомых дорожек----------------------------