Секрет
Мы с Мишей прячемся в простынях. Я приставляю палец к губам и прошу Мишу молчать. Нам нужно переждать моего отца, музыкальную литературу и сольфеджио. Накрахмаленное убежище раскачивается на ветру, показывает всему двору две пары детских ног. Но соседка кричит “Слав! Слааава!”, Слава ей отвечает с балкона, отец говорит с кем-то, проезжает машина, и никто не замечает наши шорты, коленки, сандалии. Мы поднимаем головы и видим прямо над нами трусы и лифчики бабы Дуси. За простынями и пододеяльниками на бельевых верёвках баба Дуся развешивает свои секреты, крупные, белые, с тугими резинками. А мы их нашли и не можем отвести взгляд. Мы знаем, что у каждого человека под трусами - свой секрет. И нечего там рассматривать и трогать. Но сейчас под трусами - только мы с Мишей. Мы сами - секрет. Мы прячемся ещё, пока отец не уходит, а потом Миша берёт палку и снимает трусы бабы Дуси. Мы бежим с ними, как с флагом, через весь двор, топим их в канаве, в тёмной дождевой воде.
Мне семь лет. Брату Серёже - восемь. Мы в бабушкиной квартире; за окном - июль, звон троллейбусов, тёплый ветер, но нам нет до этого дела. Мы закрываемся в комнате с Любиной куклой. Я держу - Серёжа раздевает. Куклу привёз дипломатическими путями бабушкин брат из Канады. Кукла одета лучше всех в нашей семье. Блузка с бусиной, коротенькая юбка - долой, долой. Наши сердца быстро бьются, бюст Маяковского отвёрнут лицом к книгам. Но всё зря. Розовый пластик гладок и равнодушен. Мы кидаем куклу и от ожесточения принимаемся за её друга в костюме теннисиста. Серёжа держит - я раздеваю. И снова напрасно: у них нет того, чего мы хотим. Тревожно звенят троллейбусы, раскачивает открытую форточку порывистый ветер. В нас что-то хмурится, и мы с Серёжей снимаем штаны, смотрим друг на друга в зеркало. Серёже послезавтра уезжать домой в Кронштадт; там, в глубине согласных, он разденется и будет бежать с друзьями по стоячей воде залива.
Мы замечаем икону под зеркалом. Икона смотрит недобро, обиженно сверкает бисером. Мы с Серёжей - греховодники. Нам делается стыдно, страшно. Теперь нас накажут, проучат, и родители поругаются, и бабушка будет вспоминать дядю Юру и плакать. Мы надеваем штаны, но уже поздно, ничего не забыть, ничего не вернуть. Родители, конечно, ругаются, отец кричит матом, у бабушки аритмия, аритмия. Я лежу в темноте, обещаю иконе никогда больше не грешить и молю отче во веки веков, ныне и присна помиловать меня. И Серёжу, и маму, и папу, и бабушку.
Баба Дуся с первого этажа умерла и унесла с собой белые простыни, трусы с прочными резинками. На месте целомудренного одиночества поселилась племянница Леночка. Леночка завесила окна бардовым, включала радио и принимала гостей, которые приезжали к ней на “Ауди”. На бельевой верёвке развязно болтались простыни с красными цветами и атласные чёрные комбинации. “Дуська-зараза воду горячую сливала из батареи, а эта - вообще проститутка,” - говорила Лидиякольна. Мы с Мишей решаем следить за проституткой Леной.
Мы рисуем Мики-Маусов на стенах подъезда и по очереди высовываемся из окна. Наконец из роскошного зелёного “Ауди” с жёлтыми заплатками на капоте выходит Лена. Миша говорит, что юбка у неё точно проститутская. Мы спускаемся по лестнице. Нам легко и интересно, у нас летние каникулы впереди. Мы подслушиваем у двери, ждём стонов, криков, ругательств. Может быть, даже выстрелов. Но слышится только ааай вил олвейз лав йуууу. Так устроено специально: Лена в атласной комбинации берёт деньги вперёд, включает музыку погромче, валится обнажённой на розовые пуфики и отдаётся. Баба Дуся крутится юлой в атласном гробу.
Мишин брат учится в церковной школе в Москве и рассказывает, что под его окнами всегда валяются презервативы. Грешники мусорят. Мы идём за дом, в тень, к подвальным окошкам, из которых тайна выдыхает старой картошкой. Мы ищем презервативы и не находим. Миша предлагает подсмотреть за Леной в окно. “Представляешь, какие у неё...”, - говорит он. Какие у неё, какие у неё? И мы складываем кирпичи в стопку, подтягиваемся за карниз. Но ошибаемся окнами и вместо Лены видим худое морщинистое лицо Лидиякольны, приставленное к ситцевому халату. Мы свиньи, мы твари, и Лидиякольна показала бы нам Кузькину мать. Мы бежим к лесу, пока она не выскочила на улицу и не показала.
Игорь идёт впереди меня. Паутина с орешника попадает ему в рот, он плюётся.
- Что, и твой отец это пробовал? - спрашивает Игорь.
Накануне я прочитал в газете, что у всех мужчин бывают голубые мысли, а иногда даже опыт.
- Конечно, - говорю я и поспешно добавляю: - И твой тоже.
Игорь - мой летний приятель, нас объединяет городское лето. Он ниже меня ростом и на два года младше, но его замужняя сестра многое ему рассказывает.
Игорь поворачивается ко мне.
- А ты хоть знаешь, как они это делают? - спрашивает он с упрёком.
Я, конечно, не знаю, но понимаю, что такого и врагу не пожелаешь. Мы идём дальше, в чащу, в чащу. У оврага мы берёмся за канат, прыгаем и с криком проносимся над ручьём. Игорь обхватывает меня ногами, а я снова и снова отталкиваюсь от земли. Мы долго раскачиваемся туда-сюда над папоротником и гнилой листвой.
Артём ест волчьи ягоды, кидает камни, размахивает разбитыми бутылками. Говорят, он вскрывает почтовый ящик у магазина и ворует письма. Сестра Лидиякольны из Таганрога так и не получила фотографии. Пару раз в году Артём пропадает на месяц, а потом возвращается, бледный и притихший. Мне запрещено ходить с ним в лес, ведь кто его знает. Но я смотрю те же сериалы, я его знаю. Артём плыл в бассейне на даче и столкнулся с крокодилом, которого подбросила его сестра. Слава богу, дедушка тогда прибежал с ружьём. Но ведь, говорю я, можно и змею найти в собственной кровати, с ядовитым зубом, со звенящим хвостом, и никто, никто ему не поможет. Артём не сомневается: действительно, никто не поможет. На разбитой бутылке останутся отпечатки пальцев, а если он будет врать, его заставят выпить сыворотку правды. И тогда он, в классическом английском костюме, чёрно-белый и элегантный мститель, расскажет всё как миленький. Так мы и дружим.
На лесной поляне мы с Артёмом устраиваем особняк Исабель Салинос. Дальше - еловый лес и темнота. В берёзовом лесу - резвиться, а в еловом - удавиться, говорит бабушка.“Комо ночас, комо сьеньос”, поёт Артём, а я монотонным голосом читаю имена. Мария Роса Галла, Сильвия Кутика, Габриэль Коррадо, и другие, другие. Студии Сонотекс и Ретаиталия всё это представляют. Титры заканчиваются, и мы оказываемся в центре аргентинской страсти. Эмилио любит Исабель, а Исабель коварна.
- Давай, я буду Исабель, - говорит Артём, - а ты - Эмилио.
Давай, давай. И Артём кладёт руки мне на плечи, трясёт белыми локонами. Он тонул в Рио-де-Ла-Плата после крушения яхты, жил у знахарки в лесу, его изуродованное лицо залечено грязными тряпками и редкими травами.
- Я жива, Эмилио! Давай, ты как будто удивлён.
Давай, давай. И я удивлён. Боже, дева Мария. Я глажу её по спине. От Исабель немного пахнет мочой, но я клянусь, что люблю её.
- О Эмилио, ми амор! Давай, ты как будто раздеваешь меня.
Давай, давай. И я снимаю с Исабель бейсболку, спортивную курточку. Она обнимает меня, смыкает руки замком.
- Эмилио! Закрой глаза, моя любовь! Давай, ты как будто ничего не подозреваешь.
Давай, давай. И я не подозреваю. А у Исабель - гадюки в душе. Она пьёт яд, пускает кровь, у Дьявола выпрашивает жизнь. Эмилио - не тот, кто ей нужен. Ей нужен миллионер Фернандо Салинас.
- Прощай навсегда, Эмилио! Давай, я тебя сейчас как будто убью, а ты упадёшь.
Давай, давай. И Исабель достаёт шпажку из волос, протыкает мне шею. Я падаю к её ногам.
Я мёртв и доступен. Это возбуждает Исабель. Она смеётся, хватает меня за футболку и тянется к моим губам. Но я убит, я не хочу её ласк. Больше нет любви - только нестерпимый тёплый запах мочи. Я отталкиваю её, бью ладонью по лицу, а Исабель царапает мне руку поперёк вен. Я обзываю Исабель дебилом и убегаю.
Я вытираю кровь с руки. Мне страшно в еловой темноте: здесь удавиться, здесь лечь на иголки, под сухие ветки, и лежать холодной ночью, смотреть на луну с синей бороздой на шее. Я бегу, бегут субтитры, комо ночес, комо сьеньос. Студии Сонотекс и Ретеиталия этого даже не представляют.
Бабушка везёт Лену в бассейн к Дворцу Бракосочетания, мимо Ленина и Пушкина, “Руслана” и “Людмилы”, “Туриста” и “Чародейки”, и Лена мечтает о второй половинке: кто ждёт её на другой стороне Октябрьского проспекта? Хромой любовник, граф де Пейрак, Жоффрей. Он назовёт её по имени дублированным баритоном, по-французски закружит на руках, унесёт за шёлковую занавеску. Лена в купальнике и резиновой шапочке входит в бассейн навстречу приключениям любви. Но бабушка, хромая ключница в войлочных сапожках, садится на кафельном берегу и просит Лену не нырять, не глотать хлорку, держать голову над водой, а то уши, уши. И прощай, молодость! Лена в плену. Лена едет домой с платком поверх шапки. Уши, уши!
В декабре бабушка ложится в больницу, и Лена на две недели получает амбулаторную свободу. Она надевает платье для огонька, находит в лекарствах губную помаду. Бабушкина жизнь прошла, и ничего уже не выкрутить из этого тюбика, но Лена берёт спичку, тянется к сухому дну, и вот - Ленины губы розовеют старой помадой. По морозной улице, по тёмной лестнице - к нему, к нему, в тайное убежище над овощным магазином. Лена звонит в дверь и слышит его шаги. Ей страшно, она уже жалеет, что бежала, что нарядилась. Щёлкает замок, дверь открывается, а там - всего лишь я.
У меня нет щетины, шрамов, повязки на глазу. Я растираю ледяные пальцы, будто в больнице перед забором крови. А за забором моя мучительница в маске на лице точит шпагу. Подготовил палец? Нет, не подготовил. Мы с Леной играем в шашки: я - в кресле, она - на диване, я - у двери, она - у окна, я - в углу, она - в дамках. Лена берёт меня за руку и целует в сжатые губы. Миша учил, как расстегнуть и что снять. Мише легко говорить, у него на пенале - “Формула 1”. А что мне дано? Что требуется доказать? Я не Жоффрей, я даже не могу прыгнуть через козла. От Лены пахнет “Красной Москвой”, её бабушкой, моей бабушкой, шарфом в горох, холодным мехом воротника на вокзале. И я обнимаю Лену. Шея-там-где-ключица и чуть выше, вены на руках, изгибы и окончания - всё это нам не знакомо. Мы просто лежим обнявшись. Жоффрей, Жоффрей, думаем мы.
Миша засовывает руку во внутренний карман пальто и вынимает даму треф. Он нашёл её в снегу под окнами школьного спортзала. На карте голая улыбающаяся женщина, раздвинув ноги, держит за руку голого мужчину. Они не плотно прижимаются друг к другу, и в месте их соприкосновения - красная розочка. У рта женщины, словно в комиксе, надпись “Wow!”. “Вов…” - почти шёпотом читает Миша. Я тайно разглядываю. Миша пальцем подрезает мой взгляд и впервые дотрагивается до женской груди. “Как он ее, а!” Вот, оказывается, как.
Но как, как? Миша унёс карту с собой. Лицо, грудь - всё в тумане, всё забыто. Встречу - не узнаю. Я иду к спортзалу и ищу в темноте. Где черви, где крести, где пики? Где юный валет? Где двойки и тройки на кривых ногах? Где вы, где вы? На жёлтых окнах спортзала - защитная сетка. Не вылетит мяч, не разобьётся стекло. Старшеклассники, отлитые из железа, затянутые в трико, играют в баскетбол. У них сданы нормативы бега и отжиманий, а в раздевалке все карты разложены бесстыдным жарким веером. Ваня Смирнов раскачивается на турнике, как маятник, как большой зверь, как волна. Он накидывает петли, завязывает узлы: подъём с переворотом, снова подъём и снова переворот. Его ноги ударяют меня в грудь, жёлтые окна возмущённо следят за мной.
Я долго плутаю в гаражах и оказываюсь на детской площадке. Все отыграли, уснули, кто-то даже умер. Только трёх красавцев-богатырей вырезали из дерева и бросили здесь с бранью на спинах. Так и живут, так и стоят, так и я падаю между ними чёрной тенью. Где-то в пене морской двадцать девять братьев и дядька Черномор играют в водное поло. Я, деревянный, лежу на снегу и скрываю за спиной мой секрет.