Кривое зеркало
Опять Новгород.
Как и все мои странствия последних лет -
без суеты и мельтешения -
уже не ради того, чтобы только увидеть,
но ещё и как дерзание о невозможном - научиться созерцать;
не ради какого-то там "деланья", результата, отчёта,
а как и положено в отмеренную и оставшуюся часть
уже "бескрылого" моего существования -
только ради самого данного мгновения,
предрассветного крика чаек,
ледяного "пара" в полыньях над Волховом,
солнца в утреннем мареве за куполами Юрьева...
Вся моя жизнь была одним сплошным "скитанием",
размеренным и упорным бегом от собственного "активизма".
Я никогда не знал, что такое лень-матушка,
никогда не валялся в постели после семи часов утра,
никогда себя не заставал в "блаженном ничегонеделании",
никогда не приходилось себя настраивать или собирать,
откровенно не знал, что такое "творить по вдохновению"
и всё время очень упорно (и, как тогда казалось, умело)
всё крутил и крутил маховик,
в который когда-то добровольно впряг себя сам
без чужой "злой воли".
Только спустя десятилетия обнаружилось,
что в "механизме", который я всё раскручивал,
понуждая и других крутить и в нём вертеться,
выкрошилось одно лишь звено
или совсем незаметно порвалась "ременная передача",
а я, по инерции, всё продолжал вертеть и вертеть...
От этого, как точно "першение в горле" -
обречённость уже на извечное ощущение,
как будто я оказался совсем "без тени"...
Лет десять назад один господин немецкого происхождения,
когда-то причастный ко Второму Ватиканскому Собору,
рассказал мне монастырский анекдот,
в котором один монах был всё время "уже навсегда занят",
а потом этот господин добавил:
"Так вот и я - уже навсегда устал!"
И сейчас, когда я вижу этого
совершенно камерного и кабинетного человека,
чопорного и по-судейски всегда беспощадно жесткого,
если речь идет о "принципах" и "свершениях",
вдруг волею нелепого выбора
вознесённого в историю и
обречённого "ломать" не подходящую для него "комедию"
(когда он по телевизору в мимических судорогах,
из последних уже старческих сил вымучивая эмоции,
пытается изображать из себя
"любимца публики",
"друга детей",
покровителя "униженных и оскорблённых"),
мне сначала становится безумно стыдно за него,
а затем - страшно за самого себя,
ибо, как в "кривом зеркале", я вижу собственные потуги
на то, чтобы всё ещё "строить рожи"...
Как и все мои странствия последних лет -
без суеты и мельтешения -
уже не ради того, чтобы только увидеть,
но ещё и как дерзание о невозможном - научиться созерцать;
не ради какого-то там "деланья", результата, отчёта,
а как и положено в отмеренную и оставшуюся часть
уже "бескрылого" моего существования -
только ради самого данного мгновения,
предрассветного крика чаек,
ледяного "пара" в полыньях над Волховом,
солнца в утреннем мареве за куполами Юрьева...
Вся моя жизнь была одним сплошным "скитанием",
размеренным и упорным бегом от собственного "активизма".
Я никогда не знал, что такое лень-матушка,
никогда не валялся в постели после семи часов утра,
никогда себя не заставал в "блаженном ничегонеделании",
никогда не приходилось себя настраивать или собирать,
откровенно не знал, что такое "творить по вдохновению"
и всё время очень упорно (и, как тогда казалось, умело)
всё крутил и крутил маховик,
в который когда-то добровольно впряг себя сам
без чужой "злой воли".
Только спустя десятилетия обнаружилось,
что в "механизме", который я всё раскручивал,
понуждая и других крутить и в нём вертеться,
выкрошилось одно лишь звено
или совсем незаметно порвалась "ременная передача",
а я, по инерции, всё продолжал вертеть и вертеть...
От этого, как точно "першение в горле" -
обречённость уже на извечное ощущение,
как будто я оказался совсем "без тени"...
Лет десять назад один господин немецкого происхождения,
когда-то причастный ко Второму Ватиканскому Собору,
рассказал мне монастырский анекдот,
в котором один монах был всё время "уже навсегда занят",
а потом этот господин добавил:
"Так вот и я - уже навсегда устал!"
И сейчас, когда я вижу этого
совершенно камерного и кабинетного человека,
чопорного и по-судейски всегда беспощадно жесткого,
если речь идет о "принципах" и "свершениях",
вдруг волею нелепого выбора
вознесённого в историю и
обречённого "ломать" не подходящую для него "комедию"
(когда он по телевизору в мимических судорогах,
из последних уже старческих сил вымучивая эмоции,
пытается изображать из себя
"любимца публики",
"друга детей",
покровителя "униженных и оскорблённых"),
мне сначала становится безумно стыдно за него,
а затем - страшно за самого себя,
ибо, как в "кривом зеркале", я вижу собственные потуги
на то, чтобы всё ещё "строить рожи"...