Выпадение
На репетиции "Ревизора" в театре Малыщицкого.
Как и всегда, особенно у "молодых" актеров,
всё ходульно и беспомощно - сплошные "вопли Видоплясова":
непопадание ни в образ,
ни в текст,
ни в ритм,
ни в жест,
ни в смысл,
ни в интонацию,
как оно, собственно, и в жизни, точно пенопластом по стеклу, -
сплошной диссонанс и "amartia".
На фоне этой полной разноголосицы и абсурда
трескучим, нежизненным и совсем уж не театральным
становится сам текст Гоголя -
почему ему самому и не нравились сплошь все сценические "Ревизоры".
По той же причине и инфернальная "загадочность" его натуры.
Точно всё не он сам, а "мертвец", живший в нем,
не "лицо" у него, а "личина",
не жил сам, а всего лишь "подглядывал",
не "был" - но только "казался".
Отсюда и "болванистость" его "персонажей",
особенно очевидная на детях и женщинах.
И сами его пиесы оказываются "неразгрызаемым орешком".
Почему налицо и "кризис театра",
ибо в самом нынешнем жизненном бытии
что-то радикально переменилось -
в его нерве, его пульсе - всё уже стало,
"как у Гоголя и "как с самим Гоголем":
не личности - но "болванчики",
не живые - но еще и не "мертвые души"
Утром "никак не встать",
днем "точно нету сил"
и вечером - "всё никак не собраться";
и слова всё невпопад, и всё - не о том,
и "любовь" - как будто не любовь,
и сама "жизнь" - как будто не твоя жизнь,
и сам "я" - как будто не я, а кто-то другой.
Выпадение не только из "судьбы", но и из самого "смысла".
А там, за театральными картонными задниками, "на воздухе" -
плесневелое дыхание "энтропии"
духом небытия захлебывает промозглый Петербург.
Все мои "подопечные"
снова где-нибудь так во втором или третьем часу ночи
"пришепётывают" в телефонную трубку,
что она "так больше не может"
и что он "идет сдаваться".
Это означает одну и ту же
каждой весной повторяющуюся перспективу:
вместо того, чтобы у себя на "Карельском"
с солоноватым ветерком
и бесконечным балтийским простором за сосенным частоколом
на велосипеде накатывать ежедневно
хотя бы добрые полсотни километров,
опять придется "сидеть" в городе и челночно курсировать
между Коломной и Удельной,
между "Пряжкой" и "Скворцова-Степанова" -
двумя пристанищами,
двумя обителями для наших "вдумчивых" и "гениально одаренных".
В больничном коридоре, с характерным запахом кислости,
обычно осторожно спрашиваю:
"Вам "здесь" не скучно?" -
"Да что Вы!
Только здесь и можно встретить "человека",
только здесь и удаётся "поговорить!"
Как и всегда, особенно у "молодых" актеров,
всё ходульно и беспомощно - сплошные "вопли Видоплясова":
непопадание ни в образ,
ни в текст,
ни в ритм,
ни в жест,
ни в смысл,
ни в интонацию,
как оно, собственно, и в жизни, точно пенопластом по стеклу, -
сплошной диссонанс и "amartia".
На фоне этой полной разноголосицы и абсурда
трескучим, нежизненным и совсем уж не театральным
становится сам текст Гоголя -
почему ему самому и не нравились сплошь все сценические "Ревизоры".
По той же причине и инфернальная "загадочность" его натуры.
Точно всё не он сам, а "мертвец", живший в нем,
не "лицо" у него, а "личина",
не жил сам, а всего лишь "подглядывал",
не "был" - но только "казался".
Отсюда и "болванистость" его "персонажей",
особенно очевидная на детях и женщинах.
И сами его пиесы оказываются "неразгрызаемым орешком".
Почему налицо и "кризис театра",
ибо в самом нынешнем жизненном бытии
что-то радикально переменилось -
в его нерве, его пульсе - всё уже стало,
"как у Гоголя и "как с самим Гоголем":
не личности - но "болванчики",
не живые - но еще и не "мертвые души"
Утром "никак не встать",
днем "точно нету сил"
и вечером - "всё никак не собраться";
и слова всё невпопад, и всё - не о том,
и "любовь" - как будто не любовь,
и сама "жизнь" - как будто не твоя жизнь,
и сам "я" - как будто не я, а кто-то другой.
Выпадение не только из "судьбы", но и из самого "смысла".
А там, за театральными картонными задниками, "на воздухе" -
плесневелое дыхание "энтропии"
духом небытия захлебывает промозглый Петербург.
Все мои "подопечные"
снова где-нибудь так во втором или третьем часу ночи
"пришепётывают" в телефонную трубку,
что она "так больше не может"
и что он "идет сдаваться".
Это означает одну и ту же
каждой весной повторяющуюся перспективу:
вместо того, чтобы у себя на "Карельском"
с солоноватым ветерком
и бесконечным балтийским простором за сосенным частоколом
на велосипеде накатывать ежедневно
хотя бы добрые полсотни километров,
опять придется "сидеть" в городе и челночно курсировать
между Коломной и Удельной,
между "Пряжкой" и "Скворцова-Степанова" -
двумя пристанищами,
двумя обителями для наших "вдумчивых" и "гениально одаренных".
В больничном коридоре, с характерным запахом кислости,
обычно осторожно спрашиваю:
"Вам "здесь" не скучно?" -
"Да что Вы!
Только здесь и можно встретить "человека",
только здесь и удаётся "поговорить!"