Храмина искусств
В том самом подвальчике на Большой Конюшенной,
где попахивало ещё и крысами и мышами,
игрался тот же самый неподдельный
и настоящий Малыщицкий 70-х -
лауреата восьми международных фестивалей,
художника, как говаривал Ежи Гротовский,
всеевропейского масштаба.
С тем же (свойственным Володе)
трагическим пафосом и надрывом.
Тот же самый его,
столько шуму когда-то наделавший
"мучительный театр".
Планка была по-прежнему поднята им высоко:
ни шагу уступок театральной коньюктуре и
те же самые исконные традиции
русского репертуарного театра -
ежевечерние спектакли,
при зачастую полупустом от зрителя подвале.
Критики и театроведы,
зазванныя Володей к себе,
недоуменно хмыкали: то, что ещё десять лет назад
потрясало и будоражило до мурашек по коже,
казалось вызовом системе и
царившиму тогда духу театральной мертвечины,
накануне 90-х выглядело безнадёжно замшелым и устаревшим:
"Но это же невозможно смотреть -
это же как прошлогодний снег или вчерашний день!"
Что поделать - и постановки умиравшего тогда Гоги (Товстоногова)
смотрелись столь же обветшало
и вместе с ним,
казалось, умирал и старорежимный русский театр,
каковой в представлениях его адептов
и был настоящей храминой искусств.
Сам Володя ничего менять не хотел,
да и вряд сам мог в чём-то изменить идеалам
и принципам своей молодости.
Он так и останется в моей памяти
самым честным из того
сонма именитых шестидесятников,
кого мне на моём жизненном пути
выпала честь знать и ведать...
где попахивало ещё и крысами и мышами,
игрался тот же самый неподдельный
и настоящий Малыщицкий 70-х -
лауреата восьми международных фестивалей,
художника, как говаривал Ежи Гротовский,
всеевропейского масштаба.
С тем же (свойственным Володе)
трагическим пафосом и надрывом.
Тот же самый его,
столько шуму когда-то наделавший
"мучительный театр".
Планка была по-прежнему поднята им высоко:
ни шагу уступок театральной коньюктуре и
те же самые исконные традиции
русского репертуарного театра -
ежевечерние спектакли,
при зачастую полупустом от зрителя подвале.
Критики и театроведы,
зазванныя Володей к себе,
недоуменно хмыкали: то, что ещё десять лет назад
потрясало и будоражило до мурашек по коже,
казалось вызовом системе и
царившиму тогда духу театральной мертвечины,
накануне 90-х выглядело безнадёжно замшелым и устаревшим:
"Но это же невозможно смотреть -
это же как прошлогодний снег или вчерашний день!"
Что поделать - и постановки умиравшего тогда Гоги (Товстоногова)
смотрелись столь же обветшало
и вместе с ним,
казалось, умирал и старорежимный русский театр,
каковой в представлениях его адептов
и был настоящей храминой искусств.
Сам Володя ничего менять не хотел,
да и вряд сам мог в чём-то изменить идеалам
и принципам своей молодости.
Он так и останется в моей памяти
самым честным из того
сонма именитых шестидесятников,
кого мне на моём жизненном пути
выпала честь знать и ведать...