Заживо погребённые
Коломне точно не хватает воздуху:
стена заводских цехов
и десятилетиями немытых окон
отгораживает её от Невы и
дымчатого простора Маркизовой лужи,
упирается в сплошную стену
психиатрического Гулага -
застенка,
в каком, в конце шестидесятых,
бился в заскубленную дверь головой
другой невольный пиит Коломны -
Олег Охапкин,
ещё не до конца напичканный нейролептиками:
"Чую по-волчьи, не по-людски тишину,
Ангелов нет в ней и невозможны по нашим
Безвременам, этим тусклым глазам на луну,
Воем ночами и утром под дудучку пляшем!".
Семидесятые уже изначально,
в самом существе своём, были "прибабахнуты":
от "генерального секретаря",
школьных собраний,
"высшего образования"
до "союзов" и "комитетов",
кончавших партейный сабантуй
непременно "мордой в салате",
свинчивания унитазов при обысках в коммуналках,
ночных "разговоров по душам" в Большом доме, -
словом, всё движущееся и мычащее
изображало одну вселенскую "дурку".
Мужья, пинавшия в живот своих беременных жёнок,
как и жены, разбивавшие чугунными сковородками
черепа своих полюбовников, -
в этой всеобщей "палате №6"
портретно вешались на доску почёта,
и только тот, кто совсем ненароком,
среди всеобщего оптимистического трёпа,
музыки "Тиши Хренова" в мегафонах,
"продолжительных и несмолкающих аплодисментов"
вдруг догадывался:
"Волки ли, волки ли? В тишине гробовой
Слух человечий остановился на взводе.
Тишь над страною? - Нечеловеческий вой!
Тише Ты, Муза! Не лира нужна в безысходе!" -
неминуемо должен был задыхаться
от подкатывающей клаустрофобии.
Когда Иннокентий Смоктуновский
снимался в "Гамлете",
его и привезли вроде как на Пряжку,
чтоб показать "пациэнтов":
шесть докторов,
двое из которых всё покручивали
связками ключей над головами;
один ещё дёргался в лицевом тике,
а трое лыбились,
как это делал Савелий Крамаров в кино;
сам Кеша
и одетый в больничную робу -
правда, не Олег Охапкин, а другой "поэт".
Уже через двадцать минут
"шуточек",
"прибауток",
"вопросиков"
Иннокентий - ведь только свидетель,
сам стал реально сходить с ума
и ему стало безумно стыдно и страшно,
как никогда не было ни на фронте, ни в Норильске,
ибо показалось,
что вся эта "профессура"
вдруг заметит, что с ним самим произошло
за двадцать минут этих измывательств
и уже никогда его отсюда не выпустят...
Мой коломенский приятель,
70-ти летний "учитель танцев" Анатолий Николаев,
открыл на стук в дверь своей коммуналки,
получил удар под дых
от двухметрового санитара,
перевёзен через Пряжку
и первый раз в жизни
заточён в "буйное"
уже вот этой весной.
Два месяца соседи отвечали,
что "он навсегда уехал";
два месяца сам Анатолий
не мог поведать миру, где он находится;
два месяца закалываемый, чем только можно, старик
был понуждаем расписаться в "дарственной" на свою комнату,
и только чудо-звонок по "мобилу" случайного посетителя
президенту Академии художеств Альберту Чаркину
спас его от последующих истязательств.
И именно в питерской Коломне
я точно слышу пробивающих дверь
собственной головою -
здесь достаточно иногда одного шажка,
чтобы окончательно провалиться
в это спёртое дыханье
к заживо погребённым...
стена заводских цехов
и десятилетиями немытых окон
отгораживает её от Невы и
дымчатого простора Маркизовой лужи,
упирается в сплошную стену
психиатрического Гулага -
застенка,
в каком, в конце шестидесятых,
бился в заскубленную дверь головой
другой невольный пиит Коломны -
Олег Охапкин,
ещё не до конца напичканный нейролептиками:
"Чую по-волчьи, не по-людски тишину,
Ангелов нет в ней и невозможны по нашим
Безвременам, этим тусклым глазам на луну,
Воем ночами и утром под дудучку пляшем!".
Семидесятые уже изначально,
в самом существе своём, были "прибабахнуты":
от "генерального секретаря",
школьных собраний,
"высшего образования"
до "союзов" и "комитетов",
кончавших партейный сабантуй
непременно "мордой в салате",
свинчивания унитазов при обысках в коммуналках,
ночных "разговоров по душам" в Большом доме, -
словом, всё движущееся и мычащее
изображало одну вселенскую "дурку".
Мужья, пинавшия в живот своих беременных жёнок,
как и жены, разбивавшие чугунными сковородками
черепа своих полюбовников, -
в этой всеобщей "палате №6"
портретно вешались на доску почёта,
и только тот, кто совсем ненароком,
среди всеобщего оптимистического трёпа,
музыки "Тиши Хренова" в мегафонах,
"продолжительных и несмолкающих аплодисментов"
вдруг догадывался:
"Волки ли, волки ли? В тишине гробовой
Слух человечий остановился на взводе.
Тишь над страною? - Нечеловеческий вой!
Тише Ты, Муза! Не лира нужна в безысходе!" -
неминуемо должен был задыхаться
от подкатывающей клаустрофобии.
Когда Иннокентий Смоктуновский
снимался в "Гамлете",
его и привезли вроде как на Пряжку,
чтоб показать "пациэнтов":
шесть докторов,
двое из которых всё покручивали
связками ключей над головами;
один ещё дёргался в лицевом тике,
а трое лыбились,
как это делал Савелий Крамаров в кино;
сам Кеша
и одетый в больничную робу -
правда, не Олег Охапкин, а другой "поэт".
Уже через двадцать минут
"шуточек",
"прибауток",
"вопросиков"
Иннокентий - ведь только свидетель,
сам стал реально сходить с ума
и ему стало безумно стыдно и страшно,
как никогда не было ни на фронте, ни в Норильске,
ибо показалось,
что вся эта "профессура"
вдруг заметит, что с ним самим произошло
за двадцать минут этих измывательств
и уже никогда его отсюда не выпустят...
Мой коломенский приятель,
70-ти летний "учитель танцев" Анатолий Николаев,
открыл на стук в дверь своей коммуналки,
получил удар под дых
от двухметрового санитара,
перевёзен через Пряжку
и первый раз в жизни
заточён в "буйное"
уже вот этой весной.
Два месяца соседи отвечали,
что "он навсегда уехал";
два месяца сам Анатолий
не мог поведать миру, где он находится;
два месяца закалываемый, чем только можно, старик
был понуждаем расписаться в "дарственной" на свою комнату,
и только чудо-звонок по "мобилу" случайного посетителя
президенту Академии художеств Альберту Чаркину
спас его от последующих истязательств.
И именно в питерской Коломне
я точно слышу пробивающих дверь
собственной головою -
здесь достаточно иногда одного шажка,
чтобы окончательно провалиться
в это спёртое дыханье
к заживо погребённым...