Природна ночь
Питер.
Вхождение в природную ночь,
когда опадают последние листы
и развидняется всё позже,
и томление духа подкатывает
характерной тошнотой,
и в душевной истоме
всё никак уже не усидеть,
снова на своём «вело»,
пусть даже и в моросящую склизь,
выталкиваю себя на прогулку.
Так уже давно повелось,
что способен выносить собственный град
только в часу пятом-шестом,
естественно, утра -
примерно в те же часы,
когда Екатерина,
уже припудрив парик,
пила кофий,
а Павел -
с мальтийским шейным крестом
на зелёном камзоле -
принимал министров.
У «губы» вижу уже построившийся взвод
разнокалиберных курсантиков.
На Манежной - у простеночного новодела -
Тургенев Иван Сергеевич
с тростью в вытянутой руке,
уже зимой -
с шапкой снега на голове
всё равно как Нептун
подспудной, изнаночной реалии.
У Инженерного - кавалькада пузатобочных химер
заливает свои утробы:
панели поливают у нас и в проливной дождь,
и в гололёдный морозец,
по-особенному, видно, сценарию.
Двое мальчишек у Чижика:
один - в самой воде
в болотных сапогах
собирает деньгу,
другой - сверху
светит фонарём.
Матово мерцает в Летнем
гранит гигантской чаши.
В отблесках огненных всполохов -
стая девиц с пивными бутылями
«наперевес»
и в разбитном хохотке
на Марсовом.
У Троицкого - снова со смущением вспоминаю,
что, живя в пятистах метрах от Невы,
так и ни разу в жизни не видел
разводящихся мостов.
И даже в эту пору - парочка фоткающих
проткнувшую небеса
Петропавлову иглу.
В своё время,
учась фотографии,
я всё слышал за спиной старческое брюзжание:
«Запомните: от ног, снимающих Петропавловку,
уже ямки в граните появились!
Только идиоты снимают восходы и закаты
и тёток на фоне Эрмитажа!..»
На набережной - всё парочки
в навсегда для меня уже утраченном
романтическом флёре
забвенных слов и диалогов.
За разобранным Николаевским -
белоснежная громадина океанского лайнера,
с престарело сморщившейся парочкой
под пледами на балконе
анфиладной каюты,
как точно встреча «сорок лет спустя»...
Завернув за Английскую,
за Пряжкой
торможу у дворца Алексея Александровича
и созерцаю зачарованно обветшавшую руину.
У трёхметровой стены
знаменитой психушки
вспоминаю,
как Охапкин декламировал здесь
свой Преображенский стих.
На углу Офицерской и Пряжки
всматриваюсь в едва освещённые окна:
на четвёртом -
откуда, оторвавши взгляд
от стола
с педантски разложенными
коробочками,
статуэтками,
листами,
аккуратно точёными карандашами,
пресс-папье,
ластиками,
промокашками -
кудрявый господин
в накрахмаленной рубашке
белого батисту
посмотрел в окно
и, на мгновение встретившись
со мною взглядом,
вывел
бисерным,
округло ученическим почерком:
"Стоит буржуй на перекрёстке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмётся шерстью жёсткой
Поджавший хвост паршивый пёс"...
Вхождение в природную ночь,
когда опадают последние листы
и развидняется всё позже,
и томление духа подкатывает
характерной тошнотой,
и в душевной истоме
всё никак уже не усидеть,
снова на своём «вело»,
пусть даже и в моросящую склизь,
выталкиваю себя на прогулку.
Так уже давно повелось,
что способен выносить собственный град
только в часу пятом-шестом,
естественно, утра -
примерно в те же часы,
когда Екатерина,
уже припудрив парик,
пила кофий,
а Павел -
с мальтийским шейным крестом
на зелёном камзоле -
принимал министров.
У «губы» вижу уже построившийся взвод
разнокалиберных курсантиков.
На Манежной - у простеночного новодела -
Тургенев Иван Сергеевич
с тростью в вытянутой руке,
уже зимой -
с шапкой снега на голове
всё равно как Нептун
подспудной, изнаночной реалии.
У Инженерного - кавалькада пузатобочных химер
заливает свои утробы:
панели поливают у нас и в проливной дождь,
и в гололёдный морозец,
по-особенному, видно, сценарию.
Двое мальчишек у Чижика:
один - в самой воде
в болотных сапогах
собирает деньгу,
другой - сверху
светит фонарём.
Матово мерцает в Летнем
гранит гигантской чаши.
В отблесках огненных всполохов -
стая девиц с пивными бутылями
«наперевес»
и в разбитном хохотке
на Марсовом.
У Троицкого - снова со смущением вспоминаю,
что, живя в пятистах метрах от Невы,
так и ни разу в жизни не видел
разводящихся мостов.
И даже в эту пору - парочка фоткающих
проткнувшую небеса
Петропавлову иглу.
В своё время,
учась фотографии,
я всё слышал за спиной старческое брюзжание:
«Запомните: от ног, снимающих Петропавловку,
уже ямки в граните появились!
Только идиоты снимают восходы и закаты
и тёток на фоне Эрмитажа!..»
На набережной - всё парочки
в навсегда для меня уже утраченном
романтическом флёре
забвенных слов и диалогов.
За разобранным Николаевским -
белоснежная громадина океанского лайнера,
с престарело сморщившейся парочкой
под пледами на балконе
анфиладной каюты,
как точно встреча «сорок лет спустя»...
Завернув за Английскую,
за Пряжкой
торможу у дворца Алексея Александровича
и созерцаю зачарованно обветшавшую руину.
У трёхметровой стены
знаменитой психушки
вспоминаю,
как Охапкин декламировал здесь
свой Преображенский стих.
На углу Офицерской и Пряжки
всматриваюсь в едва освещённые окна:
на четвёртом -
откуда, оторвавши взгляд
от стола
с педантски разложенными
коробочками,
статуэтками,
листами,
аккуратно точёными карандашами,
пресс-папье,
ластиками,
промокашками -
кудрявый господин
в накрахмаленной рубашке
белого батисту
посмотрел в окно
и, на мгновение встретившись
со мною взглядом,
вывел
бисерным,
округло ученическим почерком:
"Стоит буржуй на перекрёстке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмётся шерстью жёсткой
Поджавший хвост паршивый пёс"...