Солдатики
Очередная тризна по митрополиту Никодиму.
Поминальная гвардия, когда-то в два ряда выстраивавшаяся
от амвона до самых западных врат
Троицкого Александро-Невской лавры собора,
когда только само духовенство целых полтора часа причащалось в алтаре,
соборно певшая "Вечную память"
(так что даже уполномоченного передёргивало,
и он тоже торопливо и даже истово
покрывал себя крестным знамением),
изрядно поредела, сгорбилась, потучнела,
как точно стойкие оловянные солдатики,
каких достали из коробки, ещё пахнущих краской
и через какое-то время находишь под детской кроваткой
с изрядной убылью - погрызанных, облезлых и побитых.
Помню её - эту гвардию, сгрудившуюся возле сдвоенного, гроб в гробе,
вместилища родного "папы",
не столько от горя или переживаний об утрате,
сколько от страха: "А что же с нами будет?"
Словно корова слизала вдруг и то барство, и ту вальяжность,
какую старался в себе культивировать каждый из тогдашних "аэромонахов",
точно они не служители Христовы,
а фавориты императрицы, только что "попавшие в случай".
Вспоминаю, как это войско Божие лакейски млело
от мужицких колкостей "аввы";
как по-бабьи лахудрилось от его отеческих взглядов,
точно "девки на выданьи";
как пыталось, также по-бабски, расталкиваясь локтями,
хоть на одно мгновение да "возлечь на перси";
как некий, ещё тогда "учащийся" по фамилии Котляров,
старательно точил себе маникюр
и педикюр ещё заодно.
Особливый испуг в глазах Лёвушки Церпицкого, личного секретаря:
"А что же, что же со мной будет?"...
Снова всматриваюсь, уже в чуть ли не тридцатый раз,
в каждую из этих никодимовских копий.
Пожалуй, ближе всего подобия в Кирилле Гундяеве
и помянутом уже Льве Церпицком:
то же раздутое честолюбие, алчность, жестокость, беспощадность,
но без никодимовской щедрости, прежде всего душевной,
точно у всех этих птенцов взяли и первым делом ампутировали душу.
Вспоминаю, как мой добрый приятель, тогда совсем молодой иерей,
напросился к Никодиму, чтобы тот стал крестным папой
у только что родившегося малыша.
Отговаривать "Его преподобие" я тогда не осмелился,
и вот назначено нам святое крещение
в собственной, его Высокопреосвященства, крестовой церкви,
во владычних покоях на десять утра.
Приходим к назначенному,
мальчик мирно спит в руках матери,
владыка, как и подобает "князю Церкви", запаздывает,
потому что ложился спать не раньше 8 часов утра.
Собирается очередь, заполняя весь академический коридор,
по стенам завешанный портретами седобородых митрополитов.
Тогдашний епархиальный секретарь, отец Борис Глебов,
пропускает народ по старшинству.
Мамочка под какой-то черной лестницей кормит ребёнка -
раз, другой, третий,
и всё равно, малыш уже безутешно и беспрерывно начинает верещать,
что, очевидно, слышно даже в приёмной.
Наконец, в 22.00 выходит отец Борис и произносит:
"Владыко Вас сегодня по этому вопросу принять не может!"...
Вот это самое - "по этому вопросу" -
их, всех этих выкормышей, и отличает.
Все они способны "рассмотреть вопрос",
"насадить структуру",
"вынести определение",
"составить бумагу",
но когда их вдруг спрашивают о духовности,
они почему-то вещают о количестве открытых монастырей,
когда вопрошают о человечности -
произносят горбачёвские фразы о общечеловеческих ценностях.
Никодим сам был родом из рязанской деревушки,
потому, может, и пытался пригреть всех этих мальчиков
из киргизских и казахских степей,
сам и породив феномен: "сына вдовы, просившей милостыню на парапете".
Отсюда их и своеобразное эротоманство,
близкое к безудержному хлыстовсту:
у кого - связанное с любовью к розовощёким и безусым,
у кого - ненасытное собирательство панагий и пасхальных яиц,
у кого - гурманство, как у митрополита Владимира Котлярова,
коему живых и ещё урчащих устриц
привозят парижским самолётом,
вместе с изысканным вином, прямо к ужину.
Поминальная гвардия, когда-то в два ряда выстраивавшаяся
от амвона до самых западных врат
Троицкого Александро-Невской лавры собора,
когда только само духовенство целых полтора часа причащалось в алтаре,
соборно певшая "Вечную память"
(так что даже уполномоченного передёргивало,
и он тоже торопливо и даже истово
покрывал себя крестным знамением),
изрядно поредела, сгорбилась, потучнела,
как точно стойкие оловянные солдатики,
каких достали из коробки, ещё пахнущих краской
и через какое-то время находишь под детской кроваткой
с изрядной убылью - погрызанных, облезлых и побитых.
Помню её - эту гвардию, сгрудившуюся возле сдвоенного, гроб в гробе,
вместилища родного "папы",
не столько от горя или переживаний об утрате,
сколько от страха: "А что же с нами будет?"
Словно корова слизала вдруг и то барство, и ту вальяжность,
какую старался в себе культивировать каждый из тогдашних "аэромонахов",
точно они не служители Христовы,
а фавориты императрицы, только что "попавшие в случай".
Вспоминаю, как это войско Божие лакейски млело
от мужицких колкостей "аввы";
как по-бабьи лахудрилось от его отеческих взглядов,
точно "девки на выданьи";
как пыталось, также по-бабски, расталкиваясь локтями,
хоть на одно мгновение да "возлечь на перси";
как некий, ещё тогда "учащийся" по фамилии Котляров,
старательно точил себе маникюр
и педикюр ещё заодно.
Особливый испуг в глазах Лёвушки Церпицкого, личного секретаря:
"А что же, что же со мной будет?"...
Снова всматриваюсь, уже в чуть ли не тридцатый раз,
в каждую из этих никодимовских копий.
Пожалуй, ближе всего подобия в Кирилле Гундяеве
и помянутом уже Льве Церпицком:
то же раздутое честолюбие, алчность, жестокость, беспощадность,
но без никодимовской щедрости, прежде всего душевной,
точно у всех этих птенцов взяли и первым делом ампутировали душу.
Вспоминаю, как мой добрый приятель, тогда совсем молодой иерей,
напросился к Никодиму, чтобы тот стал крестным папой
у только что родившегося малыша.
Отговаривать "Его преподобие" я тогда не осмелился,
и вот назначено нам святое крещение
в собственной, его Высокопреосвященства, крестовой церкви,
во владычних покоях на десять утра.
Приходим к назначенному,
мальчик мирно спит в руках матери,
владыка, как и подобает "князю Церкви", запаздывает,
потому что ложился спать не раньше 8 часов утра.
Собирается очередь, заполняя весь академический коридор,
по стенам завешанный портретами седобородых митрополитов.
Тогдашний епархиальный секретарь, отец Борис Глебов,
пропускает народ по старшинству.
Мамочка под какой-то черной лестницей кормит ребёнка -
раз, другой, третий,
и всё равно, малыш уже безутешно и беспрерывно начинает верещать,
что, очевидно, слышно даже в приёмной.
Наконец, в 22.00 выходит отец Борис и произносит:
"Владыко Вас сегодня по этому вопросу принять не может!"...
Вот это самое - "по этому вопросу" -
их, всех этих выкормышей, и отличает.
Все они способны "рассмотреть вопрос",
"насадить структуру",
"вынести определение",
"составить бумагу",
но когда их вдруг спрашивают о духовности,
они почему-то вещают о количестве открытых монастырей,
когда вопрошают о человечности -
произносят горбачёвские фразы о общечеловеческих ценностях.
Никодим сам был родом из рязанской деревушки,
потому, может, и пытался пригреть всех этих мальчиков
из киргизских и казахских степей,
сам и породив феномен: "сына вдовы, просившей милостыню на парапете".
Отсюда их и своеобразное эротоманство,
близкое к безудержному хлыстовсту:
у кого - связанное с любовью к розовощёким и безусым,
у кого - ненасытное собирательство панагий и пасхальных яиц,
у кого - гурманство, как у митрополита Владимира Котлярова,
коему живых и ещё урчащих устриц
привозят парижским самолётом,
вместе с изысканным вином, прямо к ужину.