Игры, в которые играют дети
История для Лены и Светы.
Надо же чем-то себя занять на больничном.
Он был, наверное, главным хулиганом из всех мальчишек на оба двора; у него была рогатка, большая, увесистая, из которой они с другом палили камнями по воробьям и девчонкам; она боялась его панически и во вражеский двор ходила осторожно - а вдруг увидит, сразу позовёт мальчишек, и придётся бежать, падать, разбивать коленки и бежать снова, потому что ну мало ли, ну страшно же.
Потом попали в один класс, сначала всё было нормально, но к пятому классу - как же он начал её раздражать! Своими громкими играми, в которых девочкам было не место, своей резкостью, угловатостью, своей непохожестью на других; волосы и глаза чёрные, как смола, - ни одного тёплого оттенка; своим самым высоким ростом в классе; своим диким самомнением, непробиваемой уверенностью, что он здесь главный. Самое обидное, что его друзья явно считали так же - они поддерживали все его дурацкие игры!
Конечно, это нельзя было так оставлять, и она начала его дразнить - сначала неловко и неумело, портфель мелом расписать, нарисовать в рабочей тетради необычный рисунок, потом всё более изобретательно; научилась блестяще передразнивать походку (из-за высокого роста у него были какие-то проблемы с позвоночником, в результате осанка и походка были специфическими), интонации, и эти постоянные размахивания руками - он был создан для того, чтобы его передразнивать; бегал за ней по всей школе, почти всегда догонял, прижимал к стенке и шипел - если ты... ещё раз... да я... Она замирала от ужаса и закипающего в ней сладкого ощущения победы.
Игры доходили до рукоприкладства - обоюдного, конечно, - насколько позволяло наличие рядом учителей и взрослых; учителя уже знали, что вместе их сажать нельзя, потом придётся выгонять за дверь, и неизвестно, чем это кончится там. Однажды он ударил особенно больно и обидно, она неожиданно для себя разревелась и пожаловалась маме, мама пошла к его родителям в гости, и больше он на неё руку не поднимал - пришлось искать другие способы общения. В седьмом классе это были кровавые идеологические споры на уроках литературы; здесь уже силы были неравны, у неё-то рядом сидели две лучшие подруги с горячими сердцами, глотающие школьную программу раньше, чем её задают на дом, а ему в этом смысле приходилось рассчитывать только на себя.
Кроме того, она и не заметила, как почти все интересные девочки в классе - как только появилась такая категория, - начали с ним дружить, обмениваться ручками, ластиками, книжками, домашними заданиями, улыбками; это касалось всех, кроме неё; с ней была война, уже скорее холодная и в общем сходящая на нет - вместо неё появилось какое-то электричество, какой-то гулкий молчаливый фон; она не знала, как дальше и что дальше, и он не знал, но время от времени она ловила на себе тяжёлый взгляд чёрных зрачков, угасающий, как только она его замечала, - и остаток дня места себе не находила. Её подруги общались с ней отдельно, с ним отдельно; это было необъяснимо, но им никак не удавалось оказаться вместе где-то за пределами класса, - зато однажды девочки тайно передали ей папку с его стихами, очень быстро посмотреть и сразу вернуть, чтобы он не догадался; она разбирала его размашистый нечитабельный почерк и не верила - они все были про любовь, хрупкие и нервные, и нежные, все до одного; умирала от догадок, к кому они могут быть обращены, и отгоняла эти догадки прочь, как назойливых мух.
К восьмому классу они наконец научились сидеть вместе на факультативах по химии; сидели очень тихо и не могли заговорить друг с другом, заниматься химией не могли тоже - через силу спрашивали что-то по теме, не глядя в глаза, и истерически смеялись над шутками друг друга, даже самыми глупыми, особенно самыми глупыми.
А потом всё разрешилось - в конце лета перед девятым классом она возвращалась домой и увидела у подъезда знакомый силуэт, знакомую осанку; я всё поняла, сейчас забегу домой, переоденусь, я всё поняла; торопливые объяснения, да, и я тебя тоже, да, всё время, и помнишь, тогда я посмотрела, помнишь, потом я спросил?
И кончились каникулы, и всё стало по-другому. Он стал тихим - а она, наоборот, шумной и общительной. Он смотрел на неё собачьими глазами, полными нежности и покорности; больше не хотелось его дразнить - он был слишком беззащитным, больше невозможно было спорить - он во всём с ней соглашался. И тогда она - впервые за несколько лет - ощутила одиночество.
Потом были бесконечные ожидания у подъезда - у всех подъездов, из которых она выходила; вопросы без ответов, извинения неизвестно перед кем и за что, слёзы - она впервые увидела, как плачет мужчина, но не ощутила ничего, кроме отвращения и досады, и не смогла ничего сказать, кроме "уходи, я не хочу с тобой разговаривать" - металлическим тоном, которому удивилась сама; он перестал общаться с одноклассниками, со всеми сразу, начал открыто хамить учителям и посылать куда подальше ничего не понимающих подруг. Всё это было уже в тумане, как звуки хард-рока за стенкой у соседей - она знала, что потом ей будет жалко его до скрежета зубовного, но сейчас она может помочь ему, только прогоняя от себя подальше, а вот ей никто не поможет: всё кончилось, её обманули, наобещали невесть чего, а потом оставили одну в пустой комнате, где больше некому с ней играть.
Надо же чем-то себя занять на больничном.
Он был, наверное, главным хулиганом из всех мальчишек на оба двора; у него была рогатка, большая, увесистая, из которой они с другом палили камнями по воробьям и девчонкам; она боялась его панически и во вражеский двор ходила осторожно - а вдруг увидит, сразу позовёт мальчишек, и придётся бежать, падать, разбивать коленки и бежать снова, потому что ну мало ли, ну страшно же.
Потом попали в один класс, сначала всё было нормально, но к пятому классу - как же он начал её раздражать! Своими громкими играми, в которых девочкам было не место, своей резкостью, угловатостью, своей непохожестью на других; волосы и глаза чёрные, как смола, - ни одного тёплого оттенка; своим самым высоким ростом в классе; своим диким самомнением, непробиваемой уверенностью, что он здесь главный. Самое обидное, что его друзья явно считали так же - они поддерживали все его дурацкие игры!
Конечно, это нельзя было так оставлять, и она начала его дразнить - сначала неловко и неумело, портфель мелом расписать, нарисовать в рабочей тетради необычный рисунок, потом всё более изобретательно; научилась блестяще передразнивать походку (из-за высокого роста у него были какие-то проблемы с позвоночником, в результате осанка и походка были специфическими), интонации, и эти постоянные размахивания руками - он был создан для того, чтобы его передразнивать; бегал за ней по всей школе, почти всегда догонял, прижимал к стенке и шипел - если ты... ещё раз... да я... Она замирала от ужаса и закипающего в ней сладкого ощущения победы.
Игры доходили до рукоприкладства - обоюдного, конечно, - насколько позволяло наличие рядом учителей и взрослых; учителя уже знали, что вместе их сажать нельзя, потом придётся выгонять за дверь, и неизвестно, чем это кончится там. Однажды он ударил особенно больно и обидно, она неожиданно для себя разревелась и пожаловалась маме, мама пошла к его родителям в гости, и больше он на неё руку не поднимал - пришлось искать другие способы общения. В седьмом классе это были кровавые идеологические споры на уроках литературы; здесь уже силы были неравны, у неё-то рядом сидели две лучшие подруги с горячими сердцами, глотающие школьную программу раньше, чем её задают на дом, а ему в этом смысле приходилось рассчитывать только на себя.
Кроме того, она и не заметила, как почти все интересные девочки в классе - как только появилась такая категория, - начали с ним дружить, обмениваться ручками, ластиками, книжками, домашними заданиями, улыбками; это касалось всех, кроме неё; с ней была война, уже скорее холодная и в общем сходящая на нет - вместо неё появилось какое-то электричество, какой-то гулкий молчаливый фон; она не знала, как дальше и что дальше, и он не знал, но время от времени она ловила на себе тяжёлый взгляд чёрных зрачков, угасающий, как только она его замечала, - и остаток дня места себе не находила. Её подруги общались с ней отдельно, с ним отдельно; это было необъяснимо, но им никак не удавалось оказаться вместе где-то за пределами класса, - зато однажды девочки тайно передали ей папку с его стихами, очень быстро посмотреть и сразу вернуть, чтобы он не догадался; она разбирала его размашистый нечитабельный почерк и не верила - они все были про любовь, хрупкие и нервные, и нежные, все до одного; умирала от догадок, к кому они могут быть обращены, и отгоняла эти догадки прочь, как назойливых мух.
К восьмому классу они наконец научились сидеть вместе на факультативах по химии; сидели очень тихо и не могли заговорить друг с другом, заниматься химией не могли тоже - через силу спрашивали что-то по теме, не глядя в глаза, и истерически смеялись над шутками друг друга, даже самыми глупыми, особенно самыми глупыми.
А потом всё разрешилось - в конце лета перед девятым классом она возвращалась домой и увидела у подъезда знакомый силуэт, знакомую осанку; я всё поняла, сейчас забегу домой, переоденусь, я всё поняла; торопливые объяснения, да, и я тебя тоже, да, всё время, и помнишь, тогда я посмотрела, помнишь, потом я спросил?
И кончились каникулы, и всё стало по-другому. Он стал тихим - а она, наоборот, шумной и общительной. Он смотрел на неё собачьими глазами, полными нежности и покорности; больше не хотелось его дразнить - он был слишком беззащитным, больше невозможно было спорить - он во всём с ней соглашался. И тогда она - впервые за несколько лет - ощутила одиночество.
Потом были бесконечные ожидания у подъезда - у всех подъездов, из которых она выходила; вопросы без ответов, извинения неизвестно перед кем и за что, слёзы - она впервые увидела, как плачет мужчина, но не ощутила ничего, кроме отвращения и досады, и не смогла ничего сказать, кроме "уходи, я не хочу с тобой разговаривать" - металлическим тоном, которому удивилась сама; он перестал общаться с одноклассниками, со всеми сразу, начал открыто хамить учителям и посылать куда подальше ничего не понимающих подруг. Всё это было уже в тумане, как звуки хард-рока за стенкой у соседей - она знала, что потом ей будет жалко его до скрежета зубовного, но сейчас она может помочь ему, только прогоняя от себя подальше, а вот ей никто не поможет: всё кончилось, её обманули, наобещали невесть чего, а потом оставили одну в пустой комнате, где больше некому с ней играть.