ПЕХОТИНЕЦ КОЛЯ
Рижанин Николай ПОНОМАРЕНКО - самый настоящий рядовой Победы, пехотинец, связист, в войну дошедший до острова Рюген в ГЕРМАНИИ
(Николай, май 1945)
В декабре Николай Илларионович отметит 87 лет. А в июне - 60 лет со дня свадьбы с Галиной Сергеевной, которая во время войны воевала в партизанской бригаде Ратиньша в Латвии. (снимки под катом)
Несмотря на инвалидность второй группы, Николай сохраняет присутствие духа, пытается достучаться до первых лиц разных стран, чтобы решить проблему латвийских инвалидов войны. Ему самому после получения российского гражданства четыре года назад можно было бы этого не делать. Пенсия идет и со стороны России, как инвалиду войны, и латвийская - за выслугу лет. Но ему обидно за других - тех немногих оставшихся в живых граждан и неграждан Латвии рядового и сержантского состава (сейчас их чуть более 200 человек), вернувшихся с войны калеками.
Никаких пособий - в отличие от ветеранов-офицеров или военных пенсионеров - эти инвалиды Второй мировой (или привычнее и роднее для нас - Великой Отечественной) ни от одного государства не получают. Доплаты есть даже у "лесных братьев", легионеров СС. А вот рядовые Победы оказались никому не нужны… О них еще вспоминают накануне 9 мая, а потом вновь предают безвестности. "Тишина, и мертвые с косами", - как шутит Николай. А жизнь каждого из них достойна книги. Чтобы описать все, что засело в памяти. Горькое и смешное. Постыдное и героическое. О правде войны, какой бы эта правда ни была…
(Николай Илларионович - май 2011)
***
Мурманск бомбили…
- 22 июня мы с двоюродным братом, как обычно по воскресеньям, пошли на утренний сеанс в кино, - рассказывает Николай ПОНОМАРЕНКО. - Возвращаемся - все кругом возбуждены, слушают радио, тарелки такие на улицах были… Приходим домой - все на нас: где вы болтаетесь?! А по воскресеньям у нас в Мурманске, у дедушки с бабушкой, ближе к обеду собирались семьи их детей - трех сестер и брата. И вот тут нас просветили: на нас напали немцы…
…Небольшое отступление. В Мурманск семья ПОНОМАРЕНКО бежала от голода из северного Казахстана в 1933 году, к двум сестрам и брату по материнской линии. Для них после Казахстана Мурманск казался раем - рыбу можно было есть до отвала. В то время как в Казахстане зерно гнило, но людям его не давали. Вредительство сплошное, как считает ветеран войны.
Когда его отца перевели из Орска, где он работал начальником агентства передачи составов по железной дороге (следил за их сохранностью), на станцию Айдырля, мама Николая устроилась работать на элеватор. За это она получала 400 граммов хлеба в день на всю семью: мужа и сыновей Николая и Михаила. Михаил был на два года старше Николая, 1922 года рождения. Мама рассказывала домашним, что целое поле зерна в мешках было закрыто брезентом, но взять даже горсть не разрешали. Более того, даже снег, перемешанный с зернами, высыпавшимися из буксующих на элеваторе грузовиков, охрана брать запрещала; а ведь можно было растопить его дома и что-то приготовить из доставшихся зерен.
(Семья Пономаренко - 28.11.1930)
А новый урожай 1933 года был потравлен полынью… Вот тогда семья Пономаренко и решила перебираться в Мурманск. Мама стала работать на новом месте в продуктовом магазине, а глава семьи, как и прежде, на железной дороге.
(заметка в "Полярной правде" о честном поступке Коли и его друга)
(а это 1 полоса газеты, в которой можно прочитать о выдвижении "великого вождя народа, нашего отца и друга" тов.Сталина в депутаты Верховного Совета РСФСР)
- Примерно с сентября 1941 года Мурманск стали постоянно бомбить, - вспоминает Николай Илларионович. - Одно время думали даже, что город придется сдать. Немцы и финны подошли очень близко. Потом их, правда, удалось откинуть. Но Мурманск бомбежками весь сожгли - город был деревянным. Однако порт и железная дорога, несмотря ни на что, продолжали работать. Сюда уже в 1942 году приходили американские и английские караваны судов с помощью. Дом, в котором мы квартировали, тоже сгорел. Люди перебирались в окрестные горы, рыли землянки, обустраивались в пещерах. Нас в частном домике в пригороде Мурманска приютил одинокий дед, чья семья эвакуировалась… Над нами как раз немецкие бомбардировщики разворачивались и пикировали на порт. Очень много людей погибло в пожарах, были ранены. Но город жил и работал. Мы, школьники, учились. Летом 1942 года заготавливали в совхозе корм для коров - резали тонкие ветки березы и связывали их пучками. За это нам платили.
Отца контузило во время бомбежек, от старшего брата получили последнее письмо как раз 22 июня 1941 года, а написал он его 15 мая. Служил на границе, в городе Замбрув под Белостоком. Там, наверное, и смерть свою встретил в первые часы войны. Сколько мать ни билась, запросы посылала, ничего конкретного не узнала…
Пехота
- А в августе 1942 года призвали в армию и меня - 18 исполнилось уже на фронте. Повезли в теплушках через Архангельск, потом - в Великий Устюг, в пехотное училище. Там должны были учиться полгода. Но затем нас с училищем перевели в Каргополь, в Карелию. Там немцы высадили десант, а войск наших поблизости вообще никаких не было… Некоторые ребята из наших (те, что постарше) ходили на прочесывание леса, один погиб. Немцам удалось спастись на гидроплане, который сел на одно из лесных озер.
Жили мы в лагере для заключенных, из которого специально куда-то перевели зеков, чтобы нам освободить места под казармы.
Какое-то время мы там занимались, у нас был пулеметный взвод, мы изучали пулемет, стреляли из него. А винтовки были трехлинейки - системы Мосина. Однако на фронт, сразу после Нового года, мы пошли уже с автоматическими винтовками Токарева. Из них можно было стрелять по одному патрону, а можно было и всю обойму из 10 патронов выпустить… Мы вообще хорошо были вооружены: на отделение в 7 человек приходилось 2 ручных пулемета. Влились в состав 128-й отдельной стрелковой бригады. И нас всунули между Юхновым и Гжатском (ныне Гагарин. - Авт.) под Москву.
(пехотинцы - снимок времен ВОВ)
Первые немцы
- Январь. Стали мы в чистом поле, около сожженной деревеньки. Приказ комроты "Отдыхать!" застал врасплох. Я был командиром отделения, побежал к старшему лейтенанту уточнять, где располагаться на отдых. А он мне: "Ты куда пришел!? На фронт? Вот тут и отдыхай, только смотри, чтобы не обморозились!.." Легко приказать, конечно. Но стараемся выполнять. Лежим на снегу, мороз градусов за 20, думаем лишь об одном - как бы согреться. Стало теплее, когда прибыла полевая кухня. После похлебки командир взвода дал задачу выдвинуться в составе роты к дороге и занять оборону. А в полутора километрах - немцы в деревеньке (на их стороне все целехонькие были, а уходя, они их сжигали)…
Мы окопались в снегу у дороги, залегли. Комвзвода сказал, чтобы, в случае чего искали его в развалинах неподалеку. Лежим, через некоторое время смотрим: цепью солдаты чуть в сторонке идут. То ли немцы - то ли нет… Через какое-то время стало понятно: немцы. Послал гонца в развалины - доложить. А комвзвода там и не оказалось. Тут я струхнул: команды стрелять нет, что делать? Но смотрим - вдруг первая и вторая роты почему-то пошли в контратаку. Многим позже я думал: зачем? Какой смысл было идти в штыковую, когда мы с фланга этих немцев всех бы перестреляли, подпустив еще чуть ближе.
В итоге мы оказались в роли посторонних наблюдателей. Стрелять в гущу людей - своих убьешь, а идти на подмогу - приказа нет. Атаку немцев отбили ценою многих жизней. Потом все отошли на прежние позиции…
Расстрел роты
- А ночью нашей роте приказали построиться и двинуться в путь. Куда, зачем - не объясняли. Я думал, что куда-то передвигаемся на другой участок фронта. То приказывали залечь, то снова идти. Так и двигались всю ночь. Позже узнал, что задача была обойти ту деревеньку с тыла и ударить по немцам. Но тогда мы об этом и не догадывались. И вот уже под утро оказались метрах в пятидесяти от деревни, в небольшой низине. Немцы нас заметили и начали расстреливать. Тут командиры кричат: "Огонь!". Ну, лежим, отстреливаемся. Но мы-то не видим, в кого стреляем, а нас на снегу, без какой-либо маскировки, немцам прекрасно видно. Так почти всю роту нашу и перебили. Из 123 бойцов осталось человек 20. Когда приказали отступать, было уже поздно. Да и где укрыться в поле, поодаль лишь редкие кустики торчали из снега…
Кроме того, у двух наших автоматчиков не было патронов вообще. Во время боя они кинули свои автоматы за ненадобностью и взяли винтовки у убитых. Пулеметчики тоже оказались не готовы стрелять - вторые расчеты залегли с патронами где-то поодаль. Никто ведь не предупредил о готовящейся атаке… Вот так старший лейтенант Ханин (до сих пор помню его фамилию) бездарно и положил свою роту. Жив ли он сам остался, так до сих пор и не знаю…
Я же тогда спасся чудом. После команды отходить едва поднялся, как вокруг засвистели пули. Я вновь упал на твердый наст, в который и зарыться-то было невозможно, и притворился мертвым. А когда прошло некоторое время и немцы перестали стрелять, я кинулся прочь. Но из-за подбитого танка, который был невдалеке, по мне вновь кто-то открыл огонь. До спасительных кустов было 150 метров. Так, по-заячьи виляя, удалось до них добежать.
Через три дня привезли патроны для автоматов. А автоматов и нет. Один офицер ко мне: "Изменники! Под трибунал пойдете! Кто у тебя автоматчики?" А я знаю, что одного убило, и называю его. "А второй кто?" Второй, смотрю, побледнел. Я смекнул и фамилию еще одного убитого назвал. Ну и у офицеров отлегло: что, мол, с погибших взять… Замяли это дело, что они посылали солдат в атаку без патрон…
(пехоту часто бросали в бездумные атаки - снимок времен ВОВ)
"Закрой форточку!"
- Вот так мы воевали в 1943-м, - вздыхает ветеран. - Это в 1944-45-м уже опыт появился: и у солдат, и у командиров, обстрелянные все были. И настрой уже был другой. И воевали куда красивее, продуманнее. А пока мы стояли под Москвой до мая. Как-то отбили (хотя отбиваться было особо нечем) танковую атаку из трех танков, которые зашли на нас с фланга. Были еще перестрелки, но незначительные. Такая позиционная война. Ну и меня дважды контузило…
...За этими скупыми словами - тяжелые месяцы существования буквально в открытом поле, на снегу. Особенно трудно приходилось весной, когда снег днем таял, шли дожди, а ночью все это замерзало на солдатах. Ни согреться, ни переодеться. Даже костра не разведешь - не из чего. Удивительно, как люди выживали в таких условиях и еще при этом не болели. Нельзя было - Родину надо было спасать. Кормежка тоже была, понятно, не из ресторана. В основном - пшенка: пожиже каши, погуще супа… Полевая кухня приезжала два раза, утром и вечером, в темноте, чтобы немцы не накрыли огнем.
От ветра укрывались лишь за круговыми брустверами из нарезанных кирпичами снега. И все равно ночью трудно было заснуть от холода. В одну из таких ночей Николаю не спалось. Достал письмо из дома, стал читать - благо луна светила так ярко, что мамин знакомый почерк легко читался.
- Я домой не писал, что нахожусь на фронте, - продолжает Николай Илларионович. - Сообщал, что работаем и учимся пока в тылу, чтобы родных не волновать. И вот сижу и читаю письмо, а там такие строки: "Сынок, если ты в казарме спишь около окна, то на ночь закрывай форточку…" Я рассмеялся. Рядом ребята: "Чего ржешь?" Объяснил. Стали смеяться и они. По соседству поинтересовались, что у нас так весело. Им передали, дальше - еще. Смех стоял на всем нашем участке обороны… А утром, в сумерках, когда отправились, огибая минное поле, к полевой кухне, старшина поинтересовался: "Ну как, ребята, замерзли?" А один возьми да и скажи: "А мы на ночь форточку закрываем…" Пришлось недоумевающему старшине и другим солдатам с соседних участков объяснить смысл сказанного. Все, конечно, развеселились. И потом, по фронту, эта шутка долго еще ходила. Ее употребляли к месту и не к месту. Чуть что: "Форточку закрой!.."
А в один из теплых дней в апреле немцы вдруг открыли такую стрельбу! А пули в нашу сторону не летят. Схватились за оружие - слышим: журавли курлычут. Какие-то из наших тоже стали палить, пока их не остановили криком: "Стойте! Это наши журавли!" Стрельба мгновенно прекратилась. С тех пор, когда слышу песню "Журавли", всегда вспоминаю этот случай…
В мае 1943 года нас отправили на переформировку в Погорелое Городище. Поблагодарили, что мы выполнили свой долг, части немецкие держали, не позволили им снять войска с этого участка фронта.
Ранение
- Остатки нашей бригады вошли в 199-ю стрелковую дивизию. Уже летом двинулись на фронт. Маршем 300 километров прошли ночами, а днем спали в лесочках и рощицах. Жара стояла - дышать нечем, комарья - море… Две роты наши уже погибли, пока мы шли в резерве. И вот команда: с марша - в бой. Впереди виднеется деревня, а перед ней - немецкие окопы. И ржаное поле. Нырнули в рожь. И вовремя. Налетели немецкие бомбардировщики и ударили по опушке леса, как раз туда, где мы еще недавно находились. Ползем, вдруг колосья оборвались - полоса выкошенной земли. Перебежкой - снова в рожь, пока из дзота, который сбоку был расположен, огнем всех не положили. Залегли, метров двадцать до немецких окопов уже осталось, слышно, как они переговариваются. Начало темнеть, и тут команда: "Отходить"… Вновь по ржи и по простреливаемой полосе - 400 метров. Немцы вдогонку стреляют, и наши подключились, увидев бегущие силуэты. Пока я матом не обложил. Тогда поняли, что свои.
Переночевали. Поели. Стали разбирать-чистить пулемет, как снова команда: "В атаку! Бросайте пулемет здесь!" А рожь-то уже изрядно прорежена. И дзот косит наших, не переставая. Неужели, думаю, нельзя было ночью послать группу, чтобы мы его забросали гранатами? Он же в отличие от дота - деревянно-земляной… А тут немцы еще бронепоезд подогнали. Он и ударил по нашей роте. Меня тогда тяжело ранило осколками снаряда, кровь горлом пошла. Это было 10 или 11 августа 1943 года. Уже в полевом госпитале узнал, что у меня разворочена лопатка и два осколка еще впились в руку и в ногу… Сделали операцию - вынули из развороченной лопатки два осколка, один из которых пробил легкое, почему кровь горлом и шла… Потом перевели в госпиталь в маленький городишко Спас-Клепики в Рязанской области. А осенью - в Ленинград, блокада которого была уже частично прорвана. Госпитали в Ленинграде пустовали, а врачи в них были отменными. Благодаря им я, может быть, и остался жив…
...Шел ноябрь 1943-го. Когда раны немного зажили, раненых попросили поехать, кто может, на лесозаготовки под Токсово. Николай тоже напросился туда. Хотя правая рука едва двигалась. Когда ему надо было сделать перевязку на новом месте, его чуть не отправили обратно в Ленинград. Уговорил - оставили. Но ни о каком лесоповале речь идти не могла. Определили в ночные сторожи, помощником к старику, какими для 18-летних тогда казались 50-летние мужчины. А Николаю - хоть так, лишь бы как-то сгодиться, чем в палате пролеживать простыни и в домино играть. По полночи с напарником дежурили: лошадь, что лес возила, караулили от цыган.
Сбежать на фронт
Потом бойцы вернулись в госпиталь - незадолго до полного снятия блокады Ленинграда 27 января. Выздоравливающие рвались вновь на фронт. Уговорил врачей и Николай. А в распредчасти среди тысяч людей (вот везенье!) встретил Вовку ХРИПУНОВА, с которым вместе лежали еще в полевом госпитале. Он тогда поправился было, отправился на фронт, но старая рана открылась, и так он вновь оказался в госпитале. А теперь опять торопился на фронт. Поэтому друзья сделали маневр. Когда их с колонной таких же выздоравливающих бойцов вывели из распредчасти (а вдруг в тыл сошлют?), они остановили машину с боеприпасами, договорились с офицером и водителем, что им по пути, - так и доехали на третий день до фронтовой части в Луге.
Был, конечно, скандал, досталось и офицеру, сопровождавшему груз. Но особистам проверить личности друзей было делом несложным - достаточно поднять трубку телефона, чтобы навести справки… Так Николай с другом попали в 393-й легкий артиллерийский полк (вскоре он получил имя Пярнуский - после освобождения этого эстонского города). Полк входил в 46-ю Лужскую дивизию ордена Суворова второй степени.
Конечно, друзей не приставили к пушкам, а отправили в связисты, так как рука у Николая еще не восстановилась, а Вовка тоже был не шибко какой богатырь. Но связисты - это тоже, как говорится, не щи ложкой хлебать. Обеспечивать связь батареи с наблюдательным пунктом, который находился на передовой, а командный пункт дивизиона со штабом полка, - задача не из простых. Вот и бегали-ползали под огнем, пытаясь найти обрывы проводов связи.
С боями прошли от Пскова до Карельского перешейка, где в составе Второй ударной армии Ленинградского фронта освобождали Выборг. Потом - от Тарту до Пярну, затем - освобождение Лимбажи 26 сентября.
После Лимбажи было прощание с Ленинградским фронтом. Он был закрыт. Всем выдали по 100 грамм. Часть Николая Илларионовича перебросили на Второй Белорусский фронт, в польский город Остров-Мазовецкий. Впереди было освобождение Польши и Германии. Кенигсберг, Щецин, Данциг, остров Рюген…
Воевать научились лишь к 1944-му. Николай Илларионович показывает мне карту северной части Германии - единственный трофей, оставшийся с войны. На карте синим отмечен путь его дивизии, вдоль побережья Балтики, до острова Рюген, где они встретили ПОБЕДУ.
"Мы освобождали, а не мстили"
- Кенигсберг мы отсекали, Данциг брали прямо в лоб, - рассказывает ветеран-связист. - А вот во время взятия Штеттина (родина Екатерины II, главный город Померании, после 1945 года по решению Потсдамской конференции перешел в состав Польши, ныне Щецин. - Авт.) провели хитроумную операцию. Чтобы организовать видимость подготовки к наступлению на совершенно другом участке, наш полк послали в плавни в пригороде Штеттина. Мы насыпали бруствер и ставили бревно - вроде пушка стоит. Потом в другом месте оборудовали такую же "батарею", в третьем… А в сумерках подвозили на машине к этим местам настоящую пушку, пару раз бухали из нее, чтобы немцы успели засечь наши огневые точки… И машины гоняли с затемненными фарами, но так, чтобы свет из них все же пробивался. Потом привезли радистов, которые стали по рациям между собой переговариваться, создавая видимость большого скопления войск и активных действий. А затем ночью в другом месте начался прорыв, и нас моментально перебросили на то направление. И через какое-то время наши части уже ворвались в город.
(атака Данцига - 25 марта 1945)
Между прочим, при наступлении на Штеттин запрещено было стрелять из орудий, потому что там были химзаводы: не дай бог, говорили, немцы взорвут какую-то химию, а потом скажут, что советский снаряд попал… Так Штеттин остался неразрушенным. А вот городок Анклам, где был наш последний бой, здорово пострадал. Это перед Грайфсвальдом. А Грайфсвальд - вы, наверное, слышали - Петерсхаген сдал без сопротивления (Рудольф ПЕТЕРСХАГЕН, офицер вермахта и комендант Грайфсвальда, организовавший передачу города частям Красной армии без боя 30 апреля 1945 года. - Авт.). Так что к концу войны неизбежность поражения Германии понимали многие и не хотели ненужных жертв.
- А как вели себя советские солдаты?
- Вообразите, что вы зашли в пустую квартиру, в которой есть все, что хочешь. Бери не хочу. А куда что-то взять простому солдату? Если кто и мог прихватить хоть какой-то трофей, так это тяжелая артиллерия, в машины которых можно было еще что-то погрузить. Наши же машины (обычной артиллерии) были под завязку забиты боеприпасами. Была, правда, у нас одна, крытая брезентом, машина, называлась она "шмоточная". Там у офицеров находились чемоданы, вот они кое-что могли себе позволить. А солдату куда трофеи девать? Мы даже котелки с собой уже не таскали. Помню, как в одной деревне, когда поблизости не оказалось котелка, похлебку мне налили в немецкую хрустальную вазу. Так что ел из хрусталя, - смеется ветеран.
Помню, запал мне в душу один кинжал светло-вишневого цвета, с инкрустацией. На лезвии по-немецки было выгравировано: "Все для Германии". Взял его. Но сколько с ним можно было бегать, когда обстреливают, а надо восстанавливать связь? День, два, три… Кинжал все время болтался на боку. Да еще с ним и спишь. Что делать, пришлось красоту оставить…
А еще у меня был кольт - вот такой вот кольт! - Николай Илларионович рассказывает и показывает руками, какой был здоровенный кольт, и в нем словно проскальзывает тот 18-летний мальчишка из военной поры. - Никелированный, красивый такой кольт. Он у меня у колена висел. Но я его полдня, по-моему, потаскал и выбросил. Для чего он - у меня автомат, а это так, баловство. К слову, когда кончилась война, то примерно через неделю нам скомандовали: "Всех срочно на построение!" Поставили стол и зачитали приказ: "Все трофейное оружие сдать! За несдачу - пять лет лишения свободы!" Надо было каждому расписаться, что у тебя оружия трофейного не осталось. А у меня на поясе был пистолет, а в кармане - вальтер. Эти я сдал. А еще был крошечный дамский наган с барабанчиком на 6 патронов. Он хранился во внутреннем карманчике для часов… Через неделю мы с ребятами собрались, у кого еще оставалось трофейное оружие, и решили не будить лиха. Кто-нибудь сболтнет или найдут, сразу срок - тогда не церемонились! Пошли на берег. Постреляли-постреляли и выбросили в море…
Я уже к тому времени был старшим вычислителем дивизиона - расчеты делали по стрельбе. Это целая наука, которую освоил в полковой школе. Война хоть и кончилась, но мы продолжали тренироваться, чтобы в случае чего, быть готовыми. Можно было лежать, пузо греть, конечно. Но мы выезжали на рекогносцировку в окрестности, на картах отмечали точки привязки огня батарей, их возможную дислокацию.
Но я чувствовал себя все хуже и хуже - у меня же был позвоночник поврежден. Чаще лежал. Нашу часть предполагалось сначала отправить на войну с Японией. Потом было принято другое решение: часть стали расформировывать. Начштаба тогда мне говорит: "Ну, куда ты поедешь?" В Россию!" - отвечаю. Он: "Да ты что, в России - голод, здесь ты хоть хлеба себе всегда достанешь". И он отправил меня в Висмар.
Постепенно с мирным населением наладились хорошие отношения. Помню, как одна немка допытывалась: а правда, что у коммунистов за ушками растут рожки. Мы ее разубеждали - к тому времени мы по-немецки уже более-менее говорили. Но она, похоже, поверила окончательно, что это сказки, лишь ощупав голову нашего Паши Зорина, - он был коммунистом.
"Поросёночка - можно!"
- Немцы боялись красноармейцев?
- По-разному было. Вот взяли, помню, город Цеханов. Прошло каких-то два часа. Нам говорят в дивизионе: ребята, пойдите в город, раздобудьте поесть что-нибудь. Мы и пошли. Наткнулись на огромный цейхгауз (склад). Вдруг откуда-то появился немец и нам: "Комрад, ком!" - и показывает, мол, за мной идите. Автоматы на всякий случай сняли с плеча. А он подвел нас к штабелям сахара и показывает, чтобы мешок положили ему на плечи. Тут только бои закончились, а они, паразиты, уже не боятся! - Николай Илларионович смеется. - Положили мы ему 50-килограммовый мешок на плечи, и он, кряхтя, поволок его куда-то…
- Сейчас любят писать, что советские солдаты грабили, расстреливали мирное население и насиловали немок…
- Никого не расстреливали! Но вот ответьте: сейчас, в мирное время, в Латвии никого не насилуют, не грабят? А тут - война, все вооружены и помнят, как враг бесчинствовал на родине…
Еще в польском Острове Мазовецком, когда мы подошли к границам Германии, с нами, помню, проводили большую работу. Собирали наш полк несколько раз, наставляли, как вести себя в Германии, ведь прежде был лозунг: "Хочешь жить - убей немца!" А тут пропаганда наша совсем изменилась. Помню одно такое собрание, на котором нас увещевали: "Товарищи, мы идем в Германию как освободители, мы не должны мстить, надо лояльно относиться ко всем!" Тут поднялся такой крик и свист! Кто-то кричит: "У меня всю семью убили!", другой: "У меня деревню сожгли вместе с людьми!" На политрука - матом, что, мол, с гадами церемониться призываешь?! А он: да мы же не мстители… Вот так убеждали, проводили агитацию, чтобы государственное имущество не портить, не поджигать. Помню, один солдат крикнул на это: "А если поросеночка умять, это как - порча имущества будет?" Политрук немного подумал-подумал и сдался: "Поросеночка - можно!"
"Они и мы"
- Бывали, конечно, и изнасилования, - продолжает ветеран. - Но так, чтобы эти случаи считать массовыми, такого не было. После войны немки сами со многими из наших сошлись, у них мужиков ведь тоже не было. А грабить никого и не приходилось. Пустые дома стояли - бери, что хочешь. Но куда, повторю? Помню, мы жили в одном доме после войны. Там вся утварь и мебель сохранились. Фамильное столовое серебро лежало по коробочкам. Ну, взял одну такую ложечку, сунул себе за голенище, а свою алюминиевую выбросил. Вот и весь грабеж.
Да, помню, наш комполка Самуил Абрамович Миль с присущей дальновидностью сразу после окончания войны отправил машины на Свинемюнде, где была большая морская база. Наша казарма стояла пустой, так он привез из Свинемюнде кровати, одеяла, подушки. Одеяла были из верблюжьей шерсти, мышиного цвета, с продольной малиновой полоской. Потом офицеры заменили их нам на байковые, простые. Но мы жили не тужили. На Рюгене был один латыш с семьей, - еще с немцами, очевидно, при отступлении там оказался. Звали мы его Василий Иванович, он был из Риги, инженер-строитель по специальности. Он перебрался к нам жить, баньку поставил, кухню, организовал подсобное хозяйство, благо бесхозной скотины было много…
Поведение фашистских солдат и советских на одну доску поставить ни в коем случае нельзя. Расскажу такой случай. Это было под Данцигом, перед взятием города. И вот накануне из пригорода Данцига, который находился на направлении атаки, стали выводить людей, чтобы они не пострадали. Помню, собрали человек 200 мирных жителей. И два наших солдата только: один - спереди, другой - сзади колонны. Ведут. Немцы притихшие идут. Знали ведь, что творили их солдаты на Восточном фронте и эсэсовцы - в концлагерях. Получали ведь постоянно посылки с добром всяким, перчатки из человеческой кожи носили, веселились под такими же абажурами, с натянутой на них кожей военнопленных…
И вот проходит колонна мостик через речушку. Тут одна немка вскакивает на перила и бросается вниз. Если бы фашистский конвой был, то сразу бы из автоматов положили. А наш солдат бросился немку спасать. Хорошо, что у нее пальто раскрылось при падении, как парус держало на воде… Вытащили немку, нашли человека владеющего русским, перевели, что никого расстреливать не собираются, а наоборот - выводят из-под огня… Я все это видел своими глазами.
После сдачи без боя Грайфсвальда, к слову, местные жители собрались на митинг. Нас предупредили, чтобы мы туда не ходили, чтобы потом не было разговоров, что это мы организовали. На митинге они, как потом нам рассказывали, осуждали нападение на Советский Союз. Значит, всю Европу оккупировать было можно? Пользоваться награбленным нравилось? Дойти до Москвы, разграбив половину СССР, уничтожив миллионы людей - тоже годилось? А получив в морду, одумались?
Там же, в Грайфсвальде, ребята меня как-то подзывают. Немка, мол, спрашивает: "Детей отбирать будете?" Подхожу, стоит девушка, а с нею - девочка лет трех-четырех. Взял я ее на руки и спрашиваю немку: "А вам, что, ваш ребенок не нужен? Никто у вас его отбирать не собирается, живите…" (Говоря это, Николай Илларионович еле сдерживает слезы. - Авт.)
Освобождая города, мы оставляли полевые кухни и по нескольку наших солдат с замполитами, чтобы они вместе с кем-то из руководителей города организовывали питание жителей, налаживали мирную жизнь. Мне потом наш замполит рассказывал, как немцы по приказу своего бургомистра Анклама дисциплинированно собрались на расчистку улицы от завалов и, как муравьи, к концу дня все убрали… Но главной задачей было накормить людей. Разве немцы на оккупированных советских территориях об этом заботились?
(советские солдаты кормят жителей Берлина)
Жена - партизанка
- Мне жена рассказывала, как они с мамой жмыхом питались, - продолжает ветеран. - Всех курей немцы порезали, все продукты забрали… Люди целыми семьями умирали.
Немцы тогда, за несколько дней до нашего наступления на Ленинградском фронте, стали вывозить работоспособных людей в Латвию. Так и мою Галину вместе с матерью увезли из Красного Села, что под Ленинградом, в Резекне. Оттуда должны были через какое-то время отправить в Германию на принудительные работы… Чтобы не находиться в пересыльном лагере, Галина с матерью нанялись в батраки к местным. Галина начала прощупывать почву: где партизаны. Ей не доверяли - она не доверяла. Прошло несколько дней, к Галине подошла девочка: "Вы интересовались партизанами?" - "Да". - "Пойдемте со мной". Привела ее к связному. Поговорили, условились, что примерно через неделю они должны собрать все пожитки, чтобы в любой момент, когда дадут знак, можно было уйти в лес.
(Сергей Иванович Соколов - отец Галины, 1923 г. - участник Гражданской войны. Во время ВОВ дважды был ранен, в 1942г. после второго ранения находился в госпитале в Ленинграде, похоронен на Пискаревском кладбище)
Ждали-ждали, а тут немцы приказывают в эшелон загружаться. Хозяйка спрятать их побоялась. Деваться некуда - вещи побросали в телегу, а хозяйке сказали: "Вы езжайте на станцию, скажите, что вещи мы оставили, а сами куда-то пропали". Так Галина с мамой ушли в лес. Скрывались то в одном месте, то в другом. Местные их подкармливали. Интересно, что у одной хозяйки хутора муж был прокурором у немцев, а жена работала на партизан.
Недели две они мыкались по лесам. Оказалось, что связные, которые за ними приходили, наткнулись на засаду. После перестрелки, правда, им удалось скрыться. А к Галине с мамой примкнул бывший легионер, который сбежал от фашистов. В конце концов появился связной. Все вместе отправились в окрестности Цесвайне, в Лубановские болота. Начались расспросы: кто такие, откуда? Тем более что с ними еще и латыш в немецкой форме…
Потом разобрались. Легионер вызвался быть пулеметчиком, а Галя пошла к нему вторым номером. Вручили ей винтовку и вместе еще с несколькими партизанами отправили на задание. Конечно, 18-летняя девчонка в оружии не разбиралась. Поэтому, когда они находились в засаде, ее научили, как подавать патроны, куда заряжать обойму в пулемет, как целиться и стрелять из винтовки.
К счастью, она попала в латышскую партизанскую бригаду Ратиньша, в отряд Балалаева. С местными жителями им легче было находить общий язык, получать помощь, сигналы о засадах. По соседству действовали бригады Ошкална, Вилиса Самсонса и Ленинградская.
Галина участвовала в партизанских операциях, ходила на задания. К слову, легионер Иван (у всех в отряде были только прозвища) в одном из боев погиб. Характерно, что уже потом, через много лет, один новый работник, который устроился на завод, сказал Гале, что ее знает, что вместе с ней был в партизанах. Она признала его только по прозвищу - Пилот…
(Галина, 1945г, во время курсов ОСОАВИАХИМА (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) инструкторов ПВХО - противовоздушной химобороне)
(Ася ХОХЛОВА, подруга Галины и медседстра из ее партизанского отряда)
Мирная жизнь
…Демобилизовался Николай Илларионович в 1947 году. Приказ поступил на всех, кто 1924 года рождения. Радости было! И в марте он прибыл в Ригу. К тому времени его родители перебрались сюда из Мурманска вместе с воинской частью. И только благодаря родителям он выжил, потому что здоровье стало стремительно ухудшаться. А что знал, что умел недавний мальчишка, вернувшийся с войны? Да еще инвалид 2-й группы. Уборщица тогда получала 350 рублей, а его инвалидность посчитали в 90. Мало? Да. Но полстраны было инвалидами. Война убила и сделала калеками миллионы.
(Николай - 1945)
(Николай - 1951)
Николай абсолютно был не приспособлен к мирной жизни. Предстояло еще суметь включиться в нее. Ему это удалось. В 1947 году он пошел на завод "Гидрометприбор". И проработал здесь всю жизнь, до 1992 года, когда новые власти стали все рушить…
Начинал со слесаря. Потом был токарем, фрезеровщиком. Работал в корсете, прислонившись к подставленной тумбочке - стоять было тяжело, спина ужасно болела. Но молодость брала свое. На заводе познакомился с Галиной. С ней же впервые в своей жизни в 25 лет поцеловался. Сыграли свадьбу. Благодаря жене окончил техникум. Она, несмотря на то что тоже инвалид 2-й степени (ноги загубила в болотах, когда партизанила), была кормилицей, когда он учился и когда ему дважды в год приходилось лежать в больнице, чтобы подтвердить 2-ю группу инвалидности (словно вырванная лопатка за это время могла вырасти). После техникума Николай Илларионович стал работать технологом цеха. Воспитали сына и дочь, есть взрослые внуки. В июне будет 60 лет, как Николай и Галина вместе…
(Николай и Галина - 1951)
(Николай и Галина - май 2011)
(Во время работы на "Гидрометприборе" - 80-е)
награды:
Николай ПОНОМАРЕНКО награжден медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", "За оборону Ленинграда", "За Победу". А в перестройку получил орден Отечественной войны 1-й степени - как инвалид войны.
Карен МАРКАРЯН (фото из личного архива Пономаренко, из хроники Великой Отечественной и автора)
(Николай, май 1945)
В декабре Николай Илларионович отметит 87 лет. А в июне - 60 лет со дня свадьбы с Галиной Сергеевной, которая во время войны воевала в партизанской бригаде Ратиньша в Латвии. (снимки под катом)
Несмотря на инвалидность второй группы, Николай сохраняет присутствие духа, пытается достучаться до первых лиц разных стран, чтобы решить проблему латвийских инвалидов войны. Ему самому после получения российского гражданства четыре года назад можно было бы этого не делать. Пенсия идет и со стороны России, как инвалиду войны, и латвийская - за выслугу лет. Но ему обидно за других - тех немногих оставшихся в живых граждан и неграждан Латвии рядового и сержантского состава (сейчас их чуть более 200 человек), вернувшихся с войны калеками.
Никаких пособий - в отличие от ветеранов-офицеров или военных пенсионеров - эти инвалиды Второй мировой (или привычнее и роднее для нас - Великой Отечественной) ни от одного государства не получают. Доплаты есть даже у "лесных братьев", легионеров СС. А вот рядовые Победы оказались никому не нужны… О них еще вспоминают накануне 9 мая, а потом вновь предают безвестности. "Тишина, и мертвые с косами", - как шутит Николай. А жизнь каждого из них достойна книги. Чтобы описать все, что засело в памяти. Горькое и смешное. Постыдное и героическое. О правде войны, какой бы эта правда ни была…
(Николай Илларионович - май 2011)
***
Мурманск бомбили…
- 22 июня мы с двоюродным братом, как обычно по воскресеньям, пошли на утренний сеанс в кино, - рассказывает Николай ПОНОМАРЕНКО. - Возвращаемся - все кругом возбуждены, слушают радио, тарелки такие на улицах были… Приходим домой - все на нас: где вы болтаетесь?! А по воскресеньям у нас в Мурманске, у дедушки с бабушкой, ближе к обеду собирались семьи их детей - трех сестер и брата. И вот тут нас просветили: на нас напали немцы…
…Небольшое отступление. В Мурманск семья ПОНОМАРЕНКО бежала от голода из северного Казахстана в 1933 году, к двум сестрам и брату по материнской линии. Для них после Казахстана Мурманск казался раем - рыбу можно было есть до отвала. В то время как в Казахстане зерно гнило, но людям его не давали. Вредительство сплошное, как считает ветеран войны.
Когда его отца перевели из Орска, где он работал начальником агентства передачи составов по железной дороге (следил за их сохранностью), на станцию Айдырля, мама Николая устроилась работать на элеватор. За это она получала 400 граммов хлеба в день на всю семью: мужа и сыновей Николая и Михаила. Михаил был на два года старше Николая, 1922 года рождения. Мама рассказывала домашним, что целое поле зерна в мешках было закрыто брезентом, но взять даже горсть не разрешали. Более того, даже снег, перемешанный с зернами, высыпавшимися из буксующих на элеваторе грузовиков, охрана брать запрещала; а ведь можно было растопить его дома и что-то приготовить из доставшихся зерен.
(Семья Пономаренко - 28.11.1930)
А новый урожай 1933 года был потравлен полынью… Вот тогда семья Пономаренко и решила перебираться в Мурманск. Мама стала работать на новом месте в продуктовом магазине, а глава семьи, как и прежде, на железной дороге.
(заметка в "Полярной правде" о честном поступке Коли и его друга)
(а это 1 полоса газеты, в которой можно прочитать о выдвижении "великого вождя народа, нашего отца и друга" тов.Сталина в депутаты Верховного Совета РСФСР)
- Примерно с сентября 1941 года Мурманск стали постоянно бомбить, - вспоминает Николай Илларионович. - Одно время думали даже, что город придется сдать. Немцы и финны подошли очень близко. Потом их, правда, удалось откинуть. Но Мурманск бомбежками весь сожгли - город был деревянным. Однако порт и железная дорога, несмотря ни на что, продолжали работать. Сюда уже в 1942 году приходили американские и английские караваны судов с помощью. Дом, в котором мы квартировали, тоже сгорел. Люди перебирались в окрестные горы, рыли землянки, обустраивались в пещерах. Нас в частном домике в пригороде Мурманска приютил одинокий дед, чья семья эвакуировалась… Над нами как раз немецкие бомбардировщики разворачивались и пикировали на порт. Очень много людей погибло в пожарах, были ранены. Но город жил и работал. Мы, школьники, учились. Летом 1942 года заготавливали в совхозе корм для коров - резали тонкие ветки березы и связывали их пучками. За это нам платили.
Отца контузило во время бомбежек, от старшего брата получили последнее письмо как раз 22 июня 1941 года, а написал он его 15 мая. Служил на границе, в городе Замбрув под Белостоком. Там, наверное, и смерть свою встретил в первые часы войны. Сколько мать ни билась, запросы посылала, ничего конкретного не узнала…
Пехота
- А в августе 1942 года призвали в армию и меня - 18 исполнилось уже на фронте. Повезли в теплушках через Архангельск, потом - в Великий Устюг, в пехотное училище. Там должны были учиться полгода. Но затем нас с училищем перевели в Каргополь, в Карелию. Там немцы высадили десант, а войск наших поблизости вообще никаких не было… Некоторые ребята из наших (те, что постарше) ходили на прочесывание леса, один погиб. Немцам удалось спастись на гидроплане, который сел на одно из лесных озер.
Жили мы в лагере для заключенных, из которого специально куда-то перевели зеков, чтобы нам освободить места под казармы.
Какое-то время мы там занимались, у нас был пулеметный взвод, мы изучали пулемет, стреляли из него. А винтовки были трехлинейки - системы Мосина. Однако на фронт, сразу после Нового года, мы пошли уже с автоматическими винтовками Токарева. Из них можно было стрелять по одному патрону, а можно было и всю обойму из 10 патронов выпустить… Мы вообще хорошо были вооружены: на отделение в 7 человек приходилось 2 ручных пулемета. Влились в состав 128-й отдельной стрелковой бригады. И нас всунули между Юхновым и Гжатском (ныне Гагарин. - Авт.) под Москву.
(пехотинцы - снимок времен ВОВ)
Первые немцы
- Январь. Стали мы в чистом поле, около сожженной деревеньки. Приказ комроты "Отдыхать!" застал врасплох. Я был командиром отделения, побежал к старшему лейтенанту уточнять, где располагаться на отдых. А он мне: "Ты куда пришел!? На фронт? Вот тут и отдыхай, только смотри, чтобы не обморозились!.." Легко приказать, конечно. Но стараемся выполнять. Лежим на снегу, мороз градусов за 20, думаем лишь об одном - как бы согреться. Стало теплее, когда прибыла полевая кухня. После похлебки командир взвода дал задачу выдвинуться в составе роты к дороге и занять оборону. А в полутора километрах - немцы в деревеньке (на их стороне все целехонькие были, а уходя, они их сжигали)…
Мы окопались в снегу у дороги, залегли. Комвзвода сказал, чтобы, в случае чего искали его в развалинах неподалеку. Лежим, через некоторое время смотрим: цепью солдаты чуть в сторонке идут. То ли немцы - то ли нет… Через какое-то время стало понятно: немцы. Послал гонца в развалины - доложить. А комвзвода там и не оказалось. Тут я струхнул: команды стрелять нет, что делать? Но смотрим - вдруг первая и вторая роты почему-то пошли в контратаку. Многим позже я думал: зачем? Какой смысл было идти в штыковую, когда мы с фланга этих немцев всех бы перестреляли, подпустив еще чуть ближе.
В итоге мы оказались в роли посторонних наблюдателей. Стрелять в гущу людей - своих убьешь, а идти на подмогу - приказа нет. Атаку немцев отбили ценою многих жизней. Потом все отошли на прежние позиции…
Расстрел роты
- А ночью нашей роте приказали построиться и двинуться в путь. Куда, зачем - не объясняли. Я думал, что куда-то передвигаемся на другой участок фронта. То приказывали залечь, то снова идти. Так и двигались всю ночь. Позже узнал, что задача была обойти ту деревеньку с тыла и ударить по немцам. Но тогда мы об этом и не догадывались. И вот уже под утро оказались метрах в пятидесяти от деревни, в небольшой низине. Немцы нас заметили и начали расстреливать. Тут командиры кричат: "Огонь!". Ну, лежим, отстреливаемся. Но мы-то не видим, в кого стреляем, а нас на снегу, без какой-либо маскировки, немцам прекрасно видно. Так почти всю роту нашу и перебили. Из 123 бойцов осталось человек 20. Когда приказали отступать, было уже поздно. Да и где укрыться в поле, поодаль лишь редкие кустики торчали из снега…
Кроме того, у двух наших автоматчиков не было патронов вообще. Во время боя они кинули свои автоматы за ненадобностью и взяли винтовки у убитых. Пулеметчики тоже оказались не готовы стрелять - вторые расчеты залегли с патронами где-то поодаль. Никто ведь не предупредил о готовящейся атаке… Вот так старший лейтенант Ханин (до сих пор помню его фамилию) бездарно и положил свою роту. Жив ли он сам остался, так до сих пор и не знаю…
Я же тогда спасся чудом. После команды отходить едва поднялся, как вокруг засвистели пули. Я вновь упал на твердый наст, в который и зарыться-то было невозможно, и притворился мертвым. А когда прошло некоторое время и немцы перестали стрелять, я кинулся прочь. Но из-за подбитого танка, который был невдалеке, по мне вновь кто-то открыл огонь. До спасительных кустов было 150 метров. Так, по-заячьи виляя, удалось до них добежать.
Через три дня привезли патроны для автоматов. А автоматов и нет. Один офицер ко мне: "Изменники! Под трибунал пойдете! Кто у тебя автоматчики?" А я знаю, что одного убило, и называю его. "А второй кто?" Второй, смотрю, побледнел. Я смекнул и фамилию еще одного убитого назвал. Ну и у офицеров отлегло: что, мол, с погибших взять… Замяли это дело, что они посылали солдат в атаку без патрон…
(пехоту часто бросали в бездумные атаки - снимок времен ВОВ)
"Закрой форточку!"
- Вот так мы воевали в 1943-м, - вздыхает ветеран. - Это в 1944-45-м уже опыт появился: и у солдат, и у командиров, обстрелянные все были. И настрой уже был другой. И воевали куда красивее, продуманнее. А пока мы стояли под Москвой до мая. Как-то отбили (хотя отбиваться было особо нечем) танковую атаку из трех танков, которые зашли на нас с фланга. Были еще перестрелки, но незначительные. Такая позиционная война. Ну и меня дважды контузило…
...За этими скупыми словами - тяжелые месяцы существования буквально в открытом поле, на снегу. Особенно трудно приходилось весной, когда снег днем таял, шли дожди, а ночью все это замерзало на солдатах. Ни согреться, ни переодеться. Даже костра не разведешь - не из чего. Удивительно, как люди выживали в таких условиях и еще при этом не болели. Нельзя было - Родину надо было спасать. Кормежка тоже была, понятно, не из ресторана. В основном - пшенка: пожиже каши, погуще супа… Полевая кухня приезжала два раза, утром и вечером, в темноте, чтобы немцы не накрыли огнем.
От ветра укрывались лишь за круговыми брустверами из нарезанных кирпичами снега. И все равно ночью трудно было заснуть от холода. В одну из таких ночей Николаю не спалось. Достал письмо из дома, стал читать - благо луна светила так ярко, что мамин знакомый почерк легко читался.
- Я домой не писал, что нахожусь на фронте, - продолжает Николай Илларионович. - Сообщал, что работаем и учимся пока в тылу, чтобы родных не волновать. И вот сижу и читаю письмо, а там такие строки: "Сынок, если ты в казарме спишь около окна, то на ночь закрывай форточку…" Я рассмеялся. Рядом ребята: "Чего ржешь?" Объяснил. Стали смеяться и они. По соседству поинтересовались, что у нас так весело. Им передали, дальше - еще. Смех стоял на всем нашем участке обороны… А утром, в сумерках, когда отправились, огибая минное поле, к полевой кухне, старшина поинтересовался: "Ну как, ребята, замерзли?" А один возьми да и скажи: "А мы на ночь форточку закрываем…" Пришлось недоумевающему старшине и другим солдатам с соседних участков объяснить смысл сказанного. Все, конечно, развеселились. И потом, по фронту, эта шутка долго еще ходила. Ее употребляли к месту и не к месту. Чуть что: "Форточку закрой!.."
А в один из теплых дней в апреле немцы вдруг открыли такую стрельбу! А пули в нашу сторону не летят. Схватились за оружие - слышим: журавли курлычут. Какие-то из наших тоже стали палить, пока их не остановили криком: "Стойте! Это наши журавли!" Стрельба мгновенно прекратилась. С тех пор, когда слышу песню "Журавли", всегда вспоминаю этот случай…
В мае 1943 года нас отправили на переформировку в Погорелое Городище. Поблагодарили, что мы выполнили свой долг, части немецкие держали, не позволили им снять войска с этого участка фронта.
Ранение
- Остатки нашей бригады вошли в 199-ю стрелковую дивизию. Уже летом двинулись на фронт. Маршем 300 километров прошли ночами, а днем спали в лесочках и рощицах. Жара стояла - дышать нечем, комарья - море… Две роты наши уже погибли, пока мы шли в резерве. И вот команда: с марша - в бой. Впереди виднеется деревня, а перед ней - немецкие окопы. И ржаное поле. Нырнули в рожь. И вовремя. Налетели немецкие бомбардировщики и ударили по опушке леса, как раз туда, где мы еще недавно находились. Ползем, вдруг колосья оборвались - полоса выкошенной земли. Перебежкой - снова в рожь, пока из дзота, который сбоку был расположен, огнем всех не положили. Залегли, метров двадцать до немецких окопов уже осталось, слышно, как они переговариваются. Начало темнеть, и тут команда: "Отходить"… Вновь по ржи и по простреливаемой полосе - 400 метров. Немцы вдогонку стреляют, и наши подключились, увидев бегущие силуэты. Пока я матом не обложил. Тогда поняли, что свои.
Переночевали. Поели. Стали разбирать-чистить пулемет, как снова команда: "В атаку! Бросайте пулемет здесь!" А рожь-то уже изрядно прорежена. И дзот косит наших, не переставая. Неужели, думаю, нельзя было ночью послать группу, чтобы мы его забросали гранатами? Он же в отличие от дота - деревянно-земляной… А тут немцы еще бронепоезд подогнали. Он и ударил по нашей роте. Меня тогда тяжело ранило осколками снаряда, кровь горлом пошла. Это было 10 или 11 августа 1943 года. Уже в полевом госпитале узнал, что у меня разворочена лопатка и два осколка еще впились в руку и в ногу… Сделали операцию - вынули из развороченной лопатки два осколка, один из которых пробил легкое, почему кровь горлом и шла… Потом перевели в госпиталь в маленький городишко Спас-Клепики в Рязанской области. А осенью - в Ленинград, блокада которого была уже частично прорвана. Госпитали в Ленинграде пустовали, а врачи в них были отменными. Благодаря им я, может быть, и остался жив…
...Шел ноябрь 1943-го. Когда раны немного зажили, раненых попросили поехать, кто может, на лесозаготовки под Токсово. Николай тоже напросился туда. Хотя правая рука едва двигалась. Когда ему надо было сделать перевязку на новом месте, его чуть не отправили обратно в Ленинград. Уговорил - оставили. Но ни о каком лесоповале речь идти не могла. Определили в ночные сторожи, помощником к старику, какими для 18-летних тогда казались 50-летние мужчины. А Николаю - хоть так, лишь бы как-то сгодиться, чем в палате пролеживать простыни и в домино играть. По полночи с напарником дежурили: лошадь, что лес возила, караулили от цыган.
Сбежать на фронт
Потом бойцы вернулись в госпиталь - незадолго до полного снятия блокады Ленинграда 27 января. Выздоравливающие рвались вновь на фронт. Уговорил врачей и Николай. А в распредчасти среди тысяч людей (вот везенье!) встретил Вовку ХРИПУНОВА, с которым вместе лежали еще в полевом госпитале. Он тогда поправился было, отправился на фронт, но старая рана открылась, и так он вновь оказался в госпитале. А теперь опять торопился на фронт. Поэтому друзья сделали маневр. Когда их с колонной таких же выздоравливающих бойцов вывели из распредчасти (а вдруг в тыл сошлют?), они остановили машину с боеприпасами, договорились с офицером и водителем, что им по пути, - так и доехали на третий день до фронтовой части в Луге.
Был, конечно, скандал, досталось и офицеру, сопровождавшему груз. Но особистам проверить личности друзей было делом несложным - достаточно поднять трубку телефона, чтобы навести справки… Так Николай с другом попали в 393-й легкий артиллерийский полк (вскоре он получил имя Пярнуский - после освобождения этого эстонского города). Полк входил в 46-ю Лужскую дивизию ордена Суворова второй степени.
Конечно, друзей не приставили к пушкам, а отправили в связисты, так как рука у Николая еще не восстановилась, а Вовка тоже был не шибко какой богатырь. Но связисты - это тоже, как говорится, не щи ложкой хлебать. Обеспечивать связь батареи с наблюдательным пунктом, который находился на передовой, а командный пункт дивизиона со штабом полка, - задача не из простых. Вот и бегали-ползали под огнем, пытаясь найти обрывы проводов связи.
С боями прошли от Пскова до Карельского перешейка, где в составе Второй ударной армии Ленинградского фронта освобождали Выборг. Потом - от Тарту до Пярну, затем - освобождение Лимбажи 26 сентября.
После Лимбажи было прощание с Ленинградским фронтом. Он был закрыт. Всем выдали по 100 грамм. Часть Николая Илларионовича перебросили на Второй Белорусский фронт, в польский город Остров-Мазовецкий. Впереди было освобождение Польши и Германии. Кенигсберг, Щецин, Данциг, остров Рюген…
Воевать научились лишь к 1944-му. Николай Илларионович показывает мне карту северной части Германии - единственный трофей, оставшийся с войны. На карте синим отмечен путь его дивизии, вдоль побережья Балтики, до острова Рюген, где они встретили ПОБЕДУ.
"Мы освобождали, а не мстили"
- Кенигсберг мы отсекали, Данциг брали прямо в лоб, - рассказывает ветеран-связист. - А вот во время взятия Штеттина (родина Екатерины II, главный город Померании, после 1945 года по решению Потсдамской конференции перешел в состав Польши, ныне Щецин. - Авт.) провели хитроумную операцию. Чтобы организовать видимость подготовки к наступлению на совершенно другом участке, наш полк послали в плавни в пригороде Штеттина. Мы насыпали бруствер и ставили бревно - вроде пушка стоит. Потом в другом месте оборудовали такую же "батарею", в третьем… А в сумерках подвозили на машине к этим местам настоящую пушку, пару раз бухали из нее, чтобы немцы успели засечь наши огневые точки… И машины гоняли с затемненными фарами, но так, чтобы свет из них все же пробивался. Потом привезли радистов, которые стали по рациям между собой переговариваться, создавая видимость большого скопления войск и активных действий. А затем ночью в другом месте начался прорыв, и нас моментально перебросили на то направление. И через какое-то время наши части уже ворвались в город.
(атака Данцига - 25 марта 1945)
Между прочим, при наступлении на Штеттин запрещено было стрелять из орудий, потому что там были химзаводы: не дай бог, говорили, немцы взорвут какую-то химию, а потом скажут, что советский снаряд попал… Так Штеттин остался неразрушенным. А вот городок Анклам, где был наш последний бой, здорово пострадал. Это перед Грайфсвальдом. А Грайфсвальд - вы, наверное, слышали - Петерсхаген сдал без сопротивления (Рудольф ПЕТЕРСХАГЕН, офицер вермахта и комендант Грайфсвальда, организовавший передачу города частям Красной армии без боя 30 апреля 1945 года. - Авт.). Так что к концу войны неизбежность поражения Германии понимали многие и не хотели ненужных жертв.
- А как вели себя советские солдаты?
- Вообразите, что вы зашли в пустую квартиру, в которой есть все, что хочешь. Бери не хочу. А куда что-то взять простому солдату? Если кто и мог прихватить хоть какой-то трофей, так это тяжелая артиллерия, в машины которых можно было еще что-то погрузить. Наши же машины (обычной артиллерии) были под завязку забиты боеприпасами. Была, правда, у нас одна, крытая брезентом, машина, называлась она "шмоточная". Там у офицеров находились чемоданы, вот они кое-что могли себе позволить. А солдату куда трофеи девать? Мы даже котелки с собой уже не таскали. Помню, как в одной деревне, когда поблизости не оказалось котелка, похлебку мне налили в немецкую хрустальную вазу. Так что ел из хрусталя, - смеется ветеран.
Помню, запал мне в душу один кинжал светло-вишневого цвета, с инкрустацией. На лезвии по-немецки было выгравировано: "Все для Германии". Взял его. Но сколько с ним можно было бегать, когда обстреливают, а надо восстанавливать связь? День, два, три… Кинжал все время болтался на боку. Да еще с ним и спишь. Что делать, пришлось красоту оставить…
А еще у меня был кольт - вот такой вот кольт! - Николай Илларионович рассказывает и показывает руками, какой был здоровенный кольт, и в нем словно проскальзывает тот 18-летний мальчишка из военной поры. - Никелированный, красивый такой кольт. Он у меня у колена висел. Но я его полдня, по-моему, потаскал и выбросил. Для чего он - у меня автомат, а это так, баловство. К слову, когда кончилась война, то примерно через неделю нам скомандовали: "Всех срочно на построение!" Поставили стол и зачитали приказ: "Все трофейное оружие сдать! За несдачу - пять лет лишения свободы!" Надо было каждому расписаться, что у тебя оружия трофейного не осталось. А у меня на поясе был пистолет, а в кармане - вальтер. Эти я сдал. А еще был крошечный дамский наган с барабанчиком на 6 патронов. Он хранился во внутреннем карманчике для часов… Через неделю мы с ребятами собрались, у кого еще оставалось трофейное оружие, и решили не будить лиха. Кто-нибудь сболтнет или найдут, сразу срок - тогда не церемонились! Пошли на берег. Постреляли-постреляли и выбросили в море…
Я уже к тому времени был старшим вычислителем дивизиона - расчеты делали по стрельбе. Это целая наука, которую освоил в полковой школе. Война хоть и кончилась, но мы продолжали тренироваться, чтобы в случае чего, быть готовыми. Можно было лежать, пузо греть, конечно. Но мы выезжали на рекогносцировку в окрестности, на картах отмечали точки привязки огня батарей, их возможную дислокацию.
Но я чувствовал себя все хуже и хуже - у меня же был позвоночник поврежден. Чаще лежал. Нашу часть предполагалось сначала отправить на войну с Японией. Потом было принято другое решение: часть стали расформировывать. Начштаба тогда мне говорит: "Ну, куда ты поедешь?" В Россию!" - отвечаю. Он: "Да ты что, в России - голод, здесь ты хоть хлеба себе всегда достанешь". И он отправил меня в Висмар.
Постепенно с мирным населением наладились хорошие отношения. Помню, как одна немка допытывалась: а правда, что у коммунистов за ушками растут рожки. Мы ее разубеждали - к тому времени мы по-немецки уже более-менее говорили. Но она, похоже, поверила окончательно, что это сказки, лишь ощупав голову нашего Паши Зорина, - он был коммунистом.
"Поросёночка - можно!"
- Немцы боялись красноармейцев?
- По-разному было. Вот взяли, помню, город Цеханов. Прошло каких-то два часа. Нам говорят в дивизионе: ребята, пойдите в город, раздобудьте поесть что-нибудь. Мы и пошли. Наткнулись на огромный цейхгауз (склад). Вдруг откуда-то появился немец и нам: "Комрад, ком!" - и показывает, мол, за мной идите. Автоматы на всякий случай сняли с плеча. А он подвел нас к штабелям сахара и показывает, чтобы мешок положили ему на плечи. Тут только бои закончились, а они, паразиты, уже не боятся! - Николай Илларионович смеется. - Положили мы ему 50-килограммовый мешок на плечи, и он, кряхтя, поволок его куда-то…
- Сейчас любят писать, что советские солдаты грабили, расстреливали мирное население и насиловали немок…
- Никого не расстреливали! Но вот ответьте: сейчас, в мирное время, в Латвии никого не насилуют, не грабят? А тут - война, все вооружены и помнят, как враг бесчинствовал на родине…
Еще в польском Острове Мазовецком, когда мы подошли к границам Германии, с нами, помню, проводили большую работу. Собирали наш полк несколько раз, наставляли, как вести себя в Германии, ведь прежде был лозунг: "Хочешь жить - убей немца!" А тут пропаганда наша совсем изменилась. Помню одно такое собрание, на котором нас увещевали: "Товарищи, мы идем в Германию как освободители, мы не должны мстить, надо лояльно относиться ко всем!" Тут поднялся такой крик и свист! Кто-то кричит: "У меня всю семью убили!", другой: "У меня деревню сожгли вместе с людьми!" На политрука - матом, что, мол, с гадами церемониться призываешь?! А он: да мы же не мстители… Вот так убеждали, проводили агитацию, чтобы государственное имущество не портить, не поджигать. Помню, один солдат крикнул на это: "А если поросеночка умять, это как - порча имущества будет?" Политрук немного подумал-подумал и сдался: "Поросеночка - можно!"
"Они и мы"
- Бывали, конечно, и изнасилования, - продолжает ветеран. - Но так, чтобы эти случаи считать массовыми, такого не было. После войны немки сами со многими из наших сошлись, у них мужиков ведь тоже не было. А грабить никого и не приходилось. Пустые дома стояли - бери, что хочешь. Но куда, повторю? Помню, мы жили в одном доме после войны. Там вся утварь и мебель сохранились. Фамильное столовое серебро лежало по коробочкам. Ну, взял одну такую ложечку, сунул себе за голенище, а свою алюминиевую выбросил. Вот и весь грабеж.
Да, помню, наш комполка Самуил Абрамович Миль с присущей дальновидностью сразу после окончания войны отправил машины на Свинемюнде, где была большая морская база. Наша казарма стояла пустой, так он привез из Свинемюнде кровати, одеяла, подушки. Одеяла были из верблюжьей шерсти, мышиного цвета, с продольной малиновой полоской. Потом офицеры заменили их нам на байковые, простые. Но мы жили не тужили. На Рюгене был один латыш с семьей, - еще с немцами, очевидно, при отступлении там оказался. Звали мы его Василий Иванович, он был из Риги, инженер-строитель по специальности. Он перебрался к нам жить, баньку поставил, кухню, организовал подсобное хозяйство, благо бесхозной скотины было много…
Поведение фашистских солдат и советских на одну доску поставить ни в коем случае нельзя. Расскажу такой случай. Это было под Данцигом, перед взятием города. И вот накануне из пригорода Данцига, который находился на направлении атаки, стали выводить людей, чтобы они не пострадали. Помню, собрали человек 200 мирных жителей. И два наших солдата только: один - спереди, другой - сзади колонны. Ведут. Немцы притихшие идут. Знали ведь, что творили их солдаты на Восточном фронте и эсэсовцы - в концлагерях. Получали ведь постоянно посылки с добром всяким, перчатки из человеческой кожи носили, веселились под такими же абажурами, с натянутой на них кожей военнопленных…
И вот проходит колонна мостик через речушку. Тут одна немка вскакивает на перила и бросается вниз. Если бы фашистский конвой был, то сразу бы из автоматов положили. А наш солдат бросился немку спасать. Хорошо, что у нее пальто раскрылось при падении, как парус держало на воде… Вытащили немку, нашли человека владеющего русским, перевели, что никого расстреливать не собираются, а наоборот - выводят из-под огня… Я все это видел своими глазами.
После сдачи без боя Грайфсвальда, к слову, местные жители собрались на митинг. Нас предупредили, чтобы мы туда не ходили, чтобы потом не было разговоров, что это мы организовали. На митинге они, как потом нам рассказывали, осуждали нападение на Советский Союз. Значит, всю Европу оккупировать было можно? Пользоваться награбленным нравилось? Дойти до Москвы, разграбив половину СССР, уничтожив миллионы людей - тоже годилось? А получив в морду, одумались?
Там же, в Грайфсвальде, ребята меня как-то подзывают. Немка, мол, спрашивает: "Детей отбирать будете?" Подхожу, стоит девушка, а с нею - девочка лет трех-четырех. Взял я ее на руки и спрашиваю немку: "А вам, что, ваш ребенок не нужен? Никто у вас его отбирать не собирается, живите…" (Говоря это, Николай Илларионович еле сдерживает слезы. - Авт.)
Освобождая города, мы оставляли полевые кухни и по нескольку наших солдат с замполитами, чтобы они вместе с кем-то из руководителей города организовывали питание жителей, налаживали мирную жизнь. Мне потом наш замполит рассказывал, как немцы по приказу своего бургомистра Анклама дисциплинированно собрались на расчистку улицы от завалов и, как муравьи, к концу дня все убрали… Но главной задачей было накормить людей. Разве немцы на оккупированных советских территориях об этом заботились?
(советские солдаты кормят жителей Берлина)
Жена - партизанка
- Мне жена рассказывала, как они с мамой жмыхом питались, - продолжает ветеран. - Всех курей немцы порезали, все продукты забрали… Люди целыми семьями умирали.
Немцы тогда, за несколько дней до нашего наступления на Ленинградском фронте, стали вывозить работоспособных людей в Латвию. Так и мою Галину вместе с матерью увезли из Красного Села, что под Ленинградом, в Резекне. Оттуда должны были через какое-то время отправить в Германию на принудительные работы… Чтобы не находиться в пересыльном лагере, Галина с матерью нанялись в батраки к местным. Галина начала прощупывать почву: где партизаны. Ей не доверяли - она не доверяла. Прошло несколько дней, к Галине подошла девочка: "Вы интересовались партизанами?" - "Да". - "Пойдемте со мной". Привела ее к связному. Поговорили, условились, что примерно через неделю они должны собрать все пожитки, чтобы в любой момент, когда дадут знак, можно было уйти в лес.
(Сергей Иванович Соколов - отец Галины, 1923 г. - участник Гражданской войны. Во время ВОВ дважды был ранен, в 1942г. после второго ранения находился в госпитале в Ленинграде, похоронен на Пискаревском кладбище)
Ждали-ждали, а тут немцы приказывают в эшелон загружаться. Хозяйка спрятать их побоялась. Деваться некуда - вещи побросали в телегу, а хозяйке сказали: "Вы езжайте на станцию, скажите, что вещи мы оставили, а сами куда-то пропали". Так Галина с мамой ушли в лес. Скрывались то в одном месте, то в другом. Местные их подкармливали. Интересно, что у одной хозяйки хутора муж был прокурором у немцев, а жена работала на партизан.
Недели две они мыкались по лесам. Оказалось, что связные, которые за ними приходили, наткнулись на засаду. После перестрелки, правда, им удалось скрыться. А к Галине с мамой примкнул бывший легионер, который сбежал от фашистов. В конце концов появился связной. Все вместе отправились в окрестности Цесвайне, в Лубановские болота. Начались расспросы: кто такие, откуда? Тем более что с ними еще и латыш в немецкой форме…
Потом разобрались. Легионер вызвался быть пулеметчиком, а Галя пошла к нему вторым номером. Вручили ей винтовку и вместе еще с несколькими партизанами отправили на задание. Конечно, 18-летняя девчонка в оружии не разбиралась. Поэтому, когда они находились в засаде, ее научили, как подавать патроны, куда заряжать обойму в пулемет, как целиться и стрелять из винтовки.
К счастью, она попала в латышскую партизанскую бригаду Ратиньша, в отряд Балалаева. С местными жителями им легче было находить общий язык, получать помощь, сигналы о засадах. По соседству действовали бригады Ошкална, Вилиса Самсонса и Ленинградская.
Галина участвовала в партизанских операциях, ходила на задания. К слову, легионер Иван (у всех в отряде были только прозвища) в одном из боев погиб. Характерно, что уже потом, через много лет, один новый работник, который устроился на завод, сказал Гале, что ее знает, что вместе с ней был в партизанах. Она признала его только по прозвищу - Пилот…
(Галина, 1945г, во время курсов ОСОАВИАХИМА (Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству) инструкторов ПВХО - противовоздушной химобороне)
(Ася ХОХЛОВА, подруга Галины и медседстра из ее партизанского отряда)
Мирная жизнь
…Демобилизовался Николай Илларионович в 1947 году. Приказ поступил на всех, кто 1924 года рождения. Радости было! И в марте он прибыл в Ригу. К тому времени его родители перебрались сюда из Мурманска вместе с воинской частью. И только благодаря родителям он выжил, потому что здоровье стало стремительно ухудшаться. А что знал, что умел недавний мальчишка, вернувшийся с войны? Да еще инвалид 2-й группы. Уборщица тогда получала 350 рублей, а его инвалидность посчитали в 90. Мало? Да. Но полстраны было инвалидами. Война убила и сделала калеками миллионы.
(Николай - 1945)
(Николай - 1951)
Николай абсолютно был не приспособлен к мирной жизни. Предстояло еще суметь включиться в нее. Ему это удалось. В 1947 году он пошел на завод "Гидрометприбор". И проработал здесь всю жизнь, до 1992 года, когда новые власти стали все рушить…
Начинал со слесаря. Потом был токарем, фрезеровщиком. Работал в корсете, прислонившись к подставленной тумбочке - стоять было тяжело, спина ужасно болела. Но молодость брала свое. На заводе познакомился с Галиной. С ней же впервые в своей жизни в 25 лет поцеловался. Сыграли свадьбу. Благодаря жене окончил техникум. Она, несмотря на то что тоже инвалид 2-й степени (ноги загубила в болотах, когда партизанила), была кормилицей, когда он учился и когда ему дважды в год приходилось лежать в больнице, чтобы подтвердить 2-ю группу инвалидности (словно вырванная лопатка за это время могла вырасти). После техникума Николай Илларионович стал работать технологом цеха. Воспитали сына и дочь, есть взрослые внуки. В июне будет 60 лет, как Николай и Галина вместе…
(Николай и Галина - 1951)
(Николай и Галина - май 2011)
(Во время работы на "Гидрометприборе" - 80-е)
награды:
Николай ПОНОМАРЕНКО награжден медалями "За отвагу", "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", "За оборону Ленинграда", "За Победу". А в перестройку получил орден Отечественной войны 1-й степени - как инвалид войны.
Карен МАРКАРЯН (фото из личного архива Пономаренко, из хроники Великой Отечественной и автора)