Цитаты из романа В. О. Пелевина "t"
- Скоты оплодотворяют друг друга, а затем рождается новое животное, для существования которого уже не требуется, чтобы его, так сказать, зачинали секунда за секундой. Перенеся это наблюдение на высшие сферы, люди древности решили, что и там действует тот же принцип. Есть подобный зачатию момент творения, в котором участвует божество-гермафродит, оплодотворяющее само себя. Они назвали это «сотворением мира». А дальше, после родов, мир существует по инерции - поскольку он уже зачат и порождён.
Вот представьте себе - некий человек зашёл в церковь, отстоял службу и испытал религиозное умиление. Дал себе слово всегда быть кротким и прощать обидчиков… А потом отправился гулять по бульвару и наткнулся на компанию бездельников. И один из этих бездельников позволил себе нелестно выразиться о фасоне панталон нашего героя. Пощёчина, дуэль, смерть противника, каторжные работы. Неужели вы полагаете, что у всех этих действий один и тот же автор? Вот так разные сущности создают нас, действуя поочерёдно. А если вы представите себе, что и в церкви, и во время прогулки по бульвару, и особенно в каторжном заточении наш герой то и дело думал о плотской любви в её самых грубых и вульгарных формах, мы получим пример того, как разные сущности создают нас, действуя одновременно.
- Если, например, приказчик из лавки поиграл на балалайке, затем набил морду приятелю, потом продал балалайку старому еврею, сходил в публичный дом и пропил оставшиеся деньги в кабаке, это значит, что приказчика по очереди создавали Аполлон, Марс, Иегова, Венера и Вакх.
- Вы говорите интересные вещи, - сказал он. - Но что же в таком случае мы называем человеком?
- Это brochet tarakanoff, - ответила княгиня. - Щука по-таракановски. Именно мистерию человека и символизирует наше фамильное блюдо.
Итак, дедушка объяснил, что с давних времён еврейские мистики верили - весь наш мир создан мыслью Бога. То же самое, кстати, знали и греки. Вспомните, например, как говорил о божестве Ксенофон - «без усилия силой ума он всё потрясает…» Так действует Творец.
Официально Бог один, однако скрытое эзотерическое ответвление каббалы хорошо помнит, что творцов на самом деле много и всех нас создают разные сущности.
Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога - он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола - он создаёт тень мира и тени его обитателей.
Это было весьма похоже на колдовство: дедушка на моих глазах вырвал страницу из тома Шекспира, написал на полях какие-то знаки, сжёг этот лист, растворил пепел в стакане с водой и дал мне выпить эту воду. После этого он посадил меня на стул лицом к стене и велел закрыть глаза.
- Скоро я почувствовал, что засыпаю, и увидел странный сон наяву. Я стал Гамлетом, и я был реален. Но не совсем - не так, как реален человек. Это было очень необычное переживание, благодаря которому я понял, каким образом возникает из небытия литературный герой и как он опять в него уходит.
- Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то ещё. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.
Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом.
- Само понятие автора в прежнем смысле исчезло. Романы обычно пишутся бригадами специалистов, каждый из которых отвечает за отдельный аспект повествования. А затем сшитые вместе куски причёсывает редактор, чтобы они не смотрелись разнородно. Делают дракона, хе-хе.
- Про себя я уже объяснил. Второй - Митенька Бершадский. Он у нас отвечает за эротику, гламур и непротивление злу насилием. Молодой человек, но весьма уже известный. Восходящая звезда заходящего жанра. Титан малой антигламурной формы.
- Номер три - Гриша Овнюк, - ответил Ариэль. - Когда вы перестреливаетесь с Кнопфом, прыгаете с моста в реку на рясе-парашюте, или выясняете отношения с амазонскими убийцами, это всё он. Гриша, чтоб вы знали, гений.
- Есть ещё узкие спецы. Это Гоша Пиворылов. Номер четыре.
- А он по какой части?
- Торчок. Ну, или криэйтор психоделического контента, как в ведомости написано. Взяли для полифонии - маркетологи говорят, один торч на сто страниц по-любому не помешает. Он тоже в своём роде звезда. Вернее, звёздочка - не такого масштаба, как Овнюк, но без работы не останется. Он всему гламуру и анти-гламуру лёгкие наркотики пишет. Если надо, может и тяжёлые. Отвечает, короче, за изменённые состояния сознания, в том числе за алкогольную интоксикацию. Например, когда вы выпиваете графинчик водки и вам хочется жить и смеяться, и смотреть без конца в синее небо. Кислотный трип с лошадью тоже он делал.
- Про пятого даже вспоминать не хочется. По личным причинам - у меня с ним конфликт. Ну да, есть ещё один автор, который ваши внутренние монологи пишет. Создаёт, так сказать, закавыченный поток сознания. Метафизик абсолюта. Это я смеюсь, конечно. Таких метафизиков в Москве как неебаных тараканов, простите за выражение. В каждой хрущобе точно есть пара.
А вообще он шизофреник, точно говорю. Посмотрели бы вы, как он рецензии на себя читает. Шуршит в углу газетой и бормочет: «Как? Погас волшебный фонарь? А что ж ты в него ссала-то пять лет, пизда? Ссала-то чего?» И вся метафизика. Вы для него лебединая песня, граф, потому что больше нигде ему столько места не дадут.
- Маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой.
- Бог не читает книгу жизни, - веско ответил император. - Он её сжигает, граф. А потом съедает пепел.
Ударом песочных часов является тишина. Поэтому они всё время бьют вечность…
Можно сказать людям: ваш бог - вот этот раскрашенный пень. Изготовить такой идол нетрудно, но и уничтожить его тоже легко - такой бог быстро потеряется во времени. Но если выбрать в качестве идола отвлечённое построение ума, например, концепцию бестелесного Бога как личности, то уничтожить такой идол не будет никакой возможности, даже послав целую армию. Вернее, останется лишь один способ избавиться от него - перестать о нём думать. Но для большинства людей это за пределами осуществимого.
Одна серьёзная структура под полковником Уркинсом набирает команду на новый проект. Иронический ретро-шутер на движке «source», выйдет в версиях для писи и иксбокса. Консольный вариант пойдёт в комплекте со специально написанной книгой, типа как коллекционный «Warcraft», если вам это что-нибудь говорит. Называется проект «Петербург Достоевского» или «Окно в Европу», ещё окончательно не решили.
- Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Всё, что происходит - это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.
ПРАВИЛА СМЕРТИ ФЁДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Дав взгляду понежиться на чёрных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведённую в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов:
- В жизни вам встретится много предметов, из которых выходит отличное дешёвое оружие. Возьмите ящик, бочку, кирпич и киньте их во врага.
- Отняв у врага водку и колбасу, не тратьте патрон на контрольный выстрел - всё равно он скоро умрёт от радиации.
- Always aim for the head. You will do more damage.
- Сбитых с ног легко прикончить на земле одним ударом.
- Кинжалы наносят меньший урон, зато удары ими очень быстры. Кроме того, вы можете научиться наносить врагу удар в спину, незаметно подкравшись сзади.
- Не забывайте осматривать трупы, на них могут оказаться водка и колбаса.
- Никогда не делайте больше одного глотка водки, чтобы нейтрализовать радиацию - иначе рискуете оказаться пьяным в гуще врагов.
- Не старайтесь перебить всех врагов до последнего перед тем, как начнёте высасывать души - вовремя проглоченная душа придаст бодрости и поможет довести схватку до конца.
- Замерших врагов лучше всего разбить на куски, не дожидаясь, пока они оттают.
Впереди шли три мазурика, за ними пятеро студентов (это, конечно, не были настоящие мазурики и студенты - так Достоевский классифицировал мертвяков из-за смутных и не до конца ясных самому ассоциаций). Замыкала процессию пара кавалердавров в белых офицерских мундирах и два некроденщика с поклажей. Всего, как и положено, двенадцать.
«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и всё. Срать туда ездить, а больше и делать нечего…»
В одну из этих секунд Т. понял, что видит вечность - и она именно такая, смутная, неопределённая и безмысленная, не имеющая о себе никакого понятия.
Перо коснулось бумаги и вывело: РЕКА
Т. сразу же увидел эту реку - она была изумрудно-зелёной и неслась мимо рыжих каменных уступов, над которыми поднимались черепичные крыши приземистых белых домов. Кажется, это было где-то в Италии.
РЕКА, СКОВАННАЯ ЛЬДОМ
И река стала другой. Вместо изумрудной ленты перед Т. возникло бескрайнее ледяное поле - река сделалась очень широкой. Рыжие камни берегов исчезли. Всё вокруг теперь покрывал снег. Стоял зимний вечер; в просвете жёлто-синих облаков горел красный глаз заходящего солнца.
Перчатка приблизилась к листу и быстро застрочила:Река, скованная льдом, несомненно, была Стиксом, отделявшим мир живых от того, для чего в человеческом языке нет слов. Трёхглавый Кербер, страж загробных врат, был где-то рядом - это делалось ясно по тоскливому ужасу, волнами проходившему сквозь душу. Но граф Т. пока что не видел стража. Он шёл по берегу, направляясь к заснеженным руинам, видневшимся на краю ледяного поля. Берег, по которому он шёл, был берегом смерти…
Т. понял - он не может разогнаться, потому что рывки его тела слишком резки, а двигаться следует плавно, стараясь, чтобы взмахи рук и толчки ног выходили округлыми и неторопливыми, похожими на естественный ход маятника. Надо было не дёргаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду.
Как только он начал двигаться по-новому, собака стала отставать. Вскоре у Т. отлегло от сердца. Ему даже почудилось, что он услышал где-то рядом смех - но это смеялся ветер.
- Неважно, - перебил Т. - Вам удалось выяснить, что это за тайное общество?
Гороховый господин брезгливо улыбнулся и молвил:
- Содомиты-с.
- Почему вы так полагаете?
Гороховый пожал плечами.
- Да по опыту знаю, что за тайными обществами не стоит обыкновенно никакой другой тайны, кроме этой. Зачем им иначе тихариться?
К сему прилагается записанная на барабан фонографа тибетская старинная песня «Как согрешил я ртом, в тот год мой лама помер». Поёт йогин Денис Быкососов, традиция Бон.
Т. увидел поясной портрет Достоевского - тот был изображён в натуральную величину, в академической и несколько официозной манере - с тем щедрым добавлением волос, подкожной мускулатуры и здорового румянца, на которые никогда не скупится благодарное потомство.
- Зачем это? - спросил Т.
- Таков мой метод работы с духами, - ответил Джамбон.
- Скажите, а как вы вообще можете вызывать дух умершего? Он ведь, по вашим верованиям, перерождается?
Джамбон посмотрел на Т.
- По моим? - спросил он с удивлением.
Т. почувствовал лёгкую неловкость.
- Ну вы же буддист. А в буддизме, насколько я знаю, верят в перерождения души. Там даже есть ламы-перерожденцы.
- Верно, - сказал Джамбон, - я и сам лама-перерожденец.
- Так как же вызывать дух? Вдруг он уже воплотился - например, в этого сыщика, укравшего ваше послание из ящика Победоносцева? И мы будем искать Достоевского где-то в астральном мире, не догадываясь, что он минуту назад был рядом с нами…
- Вы верите во всю эту чушь? - поднял брови Джамбон.
Т. растерялся.
- Я… Не знаю, право. Я полагал, что вы верите. Это ведь не я лама-перерожденец, а вы.
Джамбон снисходительно улыбнулся.
- Если вы не в курсе, граф, учение о перерождении лам связано исключительно с наследованием феодальной монастырской собственности.
- Вы говорите это как лама? - удивился Т.
- Я говорю это как лама, который никогда не обманывает серьёзных клиентов. Потому я и беру так дорого.
- То есть, - сказал Т. с любопытством, - вы вообще не верите в реинкарнации?
- Не совсем, - ответил Джамбон. - По моим представлениям, перерождается не отдельная личность, а Абсолют. То есть не Карл после смерти становится Кларой, а одна и та же невыразимая сила становится и Карлом, и Кларой, и возвращается потом к своей природе, не затронутая ни одним из этих воплощений. Но на самом деле, конечно, про Абсолют нельзя сказать, что он перерождается или воплощается. Поэтому на эту тему лучше вообще не говорить.
Впрочем, граф, если очень постараться, можно действительно переродиться в аду. Для абсолютного ума возможно абсолютно всё.
Мирянам рекомендована одна пилюля, поскольку они смотрят на мир как бы одним подслеповатым глазком. Утвердившемуся на духовном пути можно проглотить две, ибо у него открыты оба глаза. А три дозволяется принимать только тому, у кого открыт глаз мудрости. Но ему никакие пилюли вообще не нужны, поэтому третья добавлена в ритуальных целях - такова традиция.
Это походило на сон наяву: Т. действительно видел Петербург Достоевского примерно с высоты крыш. Не столько, впрочем, видел, сколько представлял или вспоминал - но город воспринимался вполне отчётливо. Его можно было разглядывать, перемещая внимание от одной детали к другой.
Дома выглядели заброшенными и мрачными. На улицах не было ни прохожих, ни экипажей - один только раз вдалеке проехала повозка, похожая на морскую раковину из-за торчащих по бокам длинных железных шипов. Изредка в мостовой открывались канализационные люки, и от них к подъездам пробегали господа в измазанных побелкой сюртуках. Стены домов были покрыты пятнами грязи, ругательствами и нечитаемыми граффити, уныло однообразными в своём радужном плюрализме.
Достоевский давно заметил странную вещь - новая партия спиртного прибывала как раз тогда, когда кончалась прежняя. Это не зависело ни от количества захваченной прежде водки, ни от числа поверженных мёртвых душ, ни от уровня радиации. Стоило выпивке кончиться, и на штурм огневой позиции снова брела нагруженная алкоголем компания мертвецов. Старец Фёдор Кузьмич полагал, что это явное доказательство бытия Божия. В качестве другого доказательства он указывал на красные бочки с бензином, всегда необъяснимо оказывающиеся в таких местах, где одним выстрелом можно было сжечь целую группу мертвяков. (Говоря об этих бочках, Фёдор Кузьмич всегда приходил в волнение: Сим победиши! - повторял он взволнованно. - Сим победиши!) Достоевский не знал, как тут насчёт догматики, но с практической точки зрения Фёдор Кузьмич был прав.
- Да как графа Т. обычно изображают. В соломенной шляпе, с двумя револьверами.
- Так вот вы, значит, какой, - проворковал он приветливо. - А знаете, хорошо, что мы встретились. Меня всегда занимал вопрос, долго ли боевое искусство графа Т. выстоит против моего топора. Вот только проверить это не было возможности…
- Ну как же, - сказал Достоевский, постепенно краснея от усилия (он всё пытался пересилить Т. и вырвать топор), - непротивления злу насилием.
- Ах вот вы о чём, - отозвался Т., тоже наливаясь тёмной кровью. - Да, немного есть. Только какое же вы зло, Фёдор Михайлович? Вы - заблудившееся добро!
- «Izh Navertell». На каком это языке? Never tell, что ли? Какой-то «пиджин инглиш»…
- Это русский, - ответил Достоевский, хмуро оглядываясь. - Просто написано латиницей. Ижевская работа, штучный. Модель «Иж навертел». В каталоге нет, сделали лично для меня из сплава дамасской стали с серебряной папиросницей. Специально на юбилей.
Его учение заключалось в том, что человек, занимаясь мистическим деланьем, должен как бы делить себя на книгу и её читателя. Книга - это все содрогания нашего духа, все порывы и метания, все наши мысли, страхи, надежды. Их Соловьёв уподобил бессмысленному и страшному роману, который пишет безумец в маске, наш злой гений - и мы не можем оторваться от этих чёрных страниц. Но, вместо того, чтобы перелистывать их день за днём, следует найти читателя. Слиться с ним и есть высшая духовная цель.
Идея, мол, интересная, динамично, но в целом вынуждены отказаться. У вас, мол, в одном эпизоде хор гарлемских евреев поёт песню «чёрный moron, я не твой», а в другом появляется тёмный властелин по имени Батрак Абрама.
Думали даже ввести учеников Соловьёва - Андрея Белого, который сливается с потолком, и Александра Блока, который не пропускает ни одного удара.
- Пантелеймон жалуется, что тибетские ламы зачастили - то из Нью-Йорка, то из Лондона, целыми «Боингами». Так себя ведут, словно на пустыре палатку открыли. Будто никто тут до них бизнес не вёл.
Ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причём мысль о том, что ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить причёску на пути к обрыву.
Соловьёв
Ты не строка в Книге Жизни, а её читатель. Тот свет, который делает страницу видимой. Но суть всех земных историй в том, что этот вечный свет плетётся за пачкотнёй ничтожных авторов и не в силах возвыситься до своей настоящей судьбы - до тех пор, пока об этом не будет сказано в Книге… Впрочем, только свет может знать, в чём судьба света.
Соловьёв
Умное неделание беззаботно. Если описать его на символическом языке момента, оно таково - Ваше Величество, вспомните, что вы император, и распустите думу!
Соловьёв
- Наоборот, - ответил Джамбон, - он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса даёт возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами.
Якобы беседовал с императором. Тот спросил, в чём космическое назначение российской цивилизации. А Соловьёв возьми и скажи - это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. За это и посадили. Император, конечно, и сам всё знает насчёт солнечной энергии, но присутствовали послы, и всё попало в заграничные газеты.
- Теперь идём в сторону Невского, - сказал молодой нигилист. - Держитесь расслабленно. Лучше всего изображать разговор.
- Отчего же изображать, - отозвался Т., переводя дыхание. - Можно ведь и действительно поговорить. Вас как зовут?
- Василий Чапаев, - представился молодой человек. - Кстати сказать, давно мечтал с вами познакомиться, граф.
- Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.
Чапаев вздохнул.
- Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчёт моей специальности… Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И ещё не помешает научиться петь революционные песни.
- Помолимся! - возгласил Фёдор Кузьмич и сделал перед грудью волнообразное движение рукой, как бы рисуя тильду в воздухе. После этого он поклонился иконе и забубнил себе под нос, сначала тихо, а потом всё громче и громче.
Т. открыл красную книжечку. Внутри оказался тёмный от свечного сала лист бумаги. На нём курсивом было вытеснено:
god
give_health
give_ammo
give_armor
noclip
notarget
jumpheight 128
timescale.25
Судя по доносившимся до Т. звукам, Фёдор Кузьмич читал именно этот текст, только со странным произношением, замысловато подвывая в самых неожиданных местах, так что эти простые слова действительно начинали звучать как таинственные древние заклятия, полные силы и тайны: «гиваммой! гивармой!» Однако, молясь, Фёдор Кузьмич явно пропускал смысл через сердце: на словах «no target» он присел и выставил перед собой левую руку, как бы заслонясь невидимым щитом, а на «jump height» подпрыгнул и громко хлопнул в ладоши - и Т. нескладно повторил эти движения за ним.
Закончилась молитва так же, как началась - волнообразным взмахом руки.
- Вы действительно герой романа. Но роман не только про вас. Это роман про Ариэля Эдмундовича Брахмана и его подручных, командующих големом по имени «граф Т.», которого они мягко, но настойчиво уводят от поиска вечной истины к высасыванию душ в консольном шутере, мотивируя это требованиями кризиса и рынка. Романом является описание этого процесса во всей полноте.
- Шестой элемент, - сказал Соловьёв. - Помните, он говорил о реалисте, нанятом несмотря на кризис? Вам попытаются сделать предложение, от которого крайне трудно отказаться. Этот соблазн мало кому удаётся пройти. Но вы, я уверен, сможете, потому что…
Тут в дверь постучали, и силуэт Соловьёва сразу погас - словно отключился скрытый источник света, делавший его видимым.
А потом Т. проснулся.
Открыв глаза, Толстой поднял голову.
Прошло несколько секунд прежде чем он понял, что сидит за столом в своём рабочем кабинете. Перед ним на зелёном сукне лежала стопка исписанной бумаги; выпавшее из руки перо оставило на одном из листов длинную полукруглую кляксу, которая, кажется, имела отношение к только что кончившемуся сну. И ещё на столе лежала белая лайковая перчатка, тоже имевшая отношение ко сну, даже очень важное отношение.
«Мне снилось, что я писал роман… Да, точно. Какой-то совершенно безумный роман, где героем был покойный Достоевский. И я сам… Однако до чего подробный и странный сон, почти целая жизнь, фантастическая и смешная… Стоп. Вот только я ли писал этот роман? Нет, кажется, я был сам романом, который писали… Или присутствовало и то, и другое…»
- Прибыли новые гости, - сообщил он.
- Кто там? - спросила Софья Андреевна.
- Двое образованных рабочих, - насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, - и ещё девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов - коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.
«Эту комнату я уже видел, - вспомнил Толстой, - только она была немного другая… Я в ней как раз пытался писать себя сам… Не попробовать ли снова? Надо бы взять и кончить это дело, пока Ариэль в Египте…»
Удивляясь, как легко и плавно удаётся любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел её на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:
«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».
Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьёв сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоём записали такую версию:
1) Жизнь есть тревога
2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император
P.S. Анечка передаёт привет «страшному дяде с бородой»
Подвинув к себе лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и крупно написал в его центре:
Ариэль Эдмундович Брахман
Подумав, он обвёл имя пунктирной окружностью и стал наносить вдоль неё на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики - просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, - думал Т. - Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции - но если твёрдо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий…»
Поставив в конце последовательности букв греческую «омегу», Т. положил перо.
«Ну вот, - подумал он, - сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в тёмном царстве…»
Подняв исписанный лист, он поднёс его было к свече, но передумал и положил назад на стол.
- И всё-таки, - прошептал он, - формальности лучше соблюдать, ибо сказано… Что-то наверняка сказано на этот счёт. А я забыл самое главное.
Взяв перо, он дописал справа от расходящегося вихря букв слово «БХГВ», а слева - такое же непонятное слово «АГНЦ», которое зачем-то заключил в неровный пятиугольник. Затем нарисовал внизу мешок и написал на нём греческое слово «уатгс».
«Кажется, пишется так, - подумал он. - Можно было бы и по-русски, но так каббалистичнее… Теперь точно всё».
- Каббалисты вроде вас, - сказал он, - верят, что есть двадцать два луча творения - или пятнадцать, я не помню. Но на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь всё существующее, и всё существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает её, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч - я сам, потому что я не могу быть ничем иным. Я был им всегда и вечно им буду. Вы считаете, мне нужна какая-то ещё сила?
- Мне кажется, - сказал Т., - будет справедливо поступить с вами так, как вы хотели поступить со мной, добрый человек. Вы планировали поставить точку в моей судьбе. Вместо этого я поставлю точку в вашей.
- Это окно и есть я, - продолжала она, сверкая пурпурным глазом. - Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, моё нынешнее тело и тела всех остальных участников представления - хотя, если разобраться, в нём нет ничего вообще…
- А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
- Было бы здорово на прощанье, - сказала она искательно. - Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю…
- С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
- Почему к Чапаеву?
- Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
Я определённо чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав - то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит где-нибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчёт пальца.
Как на закате времени Господь выходят Втроём
Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг.
Кладбище музейного кладбища тянется за пустырём
И после долгой практики превращается просто в луг.
Древний враг человечества выходит качать права,
И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать.
Луг превращается в землю, из которой растёт трава,
Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.
Правое позабудется, а левое пропадёт.
Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой.
Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждёт,
Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой…
Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
- Неплохо. Особенно для лошади - совсем даже неплохо.
А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что - это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали - потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И всё это было ясно из движений четырёх лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.
Почему Prince of Persia создавался 4 года
Вот представьте себе - некий человек зашёл в церковь, отстоял службу и испытал религиозное умиление. Дал себе слово всегда быть кротким и прощать обидчиков… А потом отправился гулять по бульвару и наткнулся на компанию бездельников. И один из этих бездельников позволил себе нелестно выразиться о фасоне панталон нашего героя. Пощёчина, дуэль, смерть противника, каторжные работы. Неужели вы полагаете, что у всех этих действий один и тот же автор? Вот так разные сущности создают нас, действуя поочерёдно. А если вы представите себе, что и в церкви, и во время прогулки по бульвару, и особенно в каторжном заточении наш герой то и дело думал о плотской любви в её самых грубых и вульгарных формах, мы получим пример того, как разные сущности создают нас, действуя одновременно.
- Если, например, приказчик из лавки поиграл на балалайке, затем набил морду приятелю, потом продал балалайку старому еврею, сходил в публичный дом и пропил оставшиеся деньги в кабаке, это значит, что приказчика по очереди создавали Аполлон, Марс, Иегова, Венера и Вакх.
- Вы говорите интересные вещи, - сказал он. - Но что же в таком случае мы называем человеком?
- Это brochet tarakanoff, - ответила княгиня. - Щука по-таракановски. Именно мистерию человека и символизирует наше фамильное блюдо.
Итак, дедушка объяснил, что с давних времён еврейские мистики верили - весь наш мир создан мыслью Бога. То же самое, кстати, знали и греки. Вспомните, например, как говорил о божестве Ксенофон - «без усилия силой ума он всё потрясает…» Так действует Творец.
Официально Бог один, однако скрытое эзотерическое ответвление каббалы хорошо помнит, что творцов на самом деле много и всех нас создают разные сущности.
Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога - он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола - он создаёт тень мира и тени его обитателей.
Это было весьма похоже на колдовство: дедушка на моих глазах вырвал страницу из тома Шекспира, написал на полях какие-то знаки, сжёг этот лист, растворил пепел в стакане с водой и дал мне выпить эту воду. После этого он посадил меня на стул лицом к стене и велел закрыть глаза.
- Скоро я почувствовал, что засыпаю, и увидел странный сон наяву. Я стал Гамлетом, и я был реален. Но не совсем - не так, как реален человек. Это было очень необычное переживание, благодаря которому я понял, каким образом возникает из небытия литературный герой и как он опять в него уходит.
- Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то ещё. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.
Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом.
- Само понятие автора в прежнем смысле исчезло. Романы обычно пишутся бригадами специалистов, каждый из которых отвечает за отдельный аспект повествования. А затем сшитые вместе куски причёсывает редактор, чтобы они не смотрелись разнородно. Делают дракона, хе-хе.
- Про себя я уже объяснил. Второй - Митенька Бершадский. Он у нас отвечает за эротику, гламур и непротивление злу насилием. Молодой человек, но весьма уже известный. Восходящая звезда заходящего жанра. Титан малой антигламурной формы.
- Номер три - Гриша Овнюк, - ответил Ариэль. - Когда вы перестреливаетесь с Кнопфом, прыгаете с моста в реку на рясе-парашюте, или выясняете отношения с амазонскими убийцами, это всё он. Гриша, чтоб вы знали, гений.
- Есть ещё узкие спецы. Это Гоша Пиворылов. Номер четыре.
- А он по какой части?
- Торчок. Ну, или криэйтор психоделического контента, как в ведомости написано. Взяли для полифонии - маркетологи говорят, один торч на сто страниц по-любому не помешает. Он тоже в своём роде звезда. Вернее, звёздочка - не такого масштаба, как Овнюк, но без работы не останется. Он всему гламуру и анти-гламуру лёгкие наркотики пишет. Если надо, может и тяжёлые. Отвечает, короче, за изменённые состояния сознания, в том числе за алкогольную интоксикацию. Например, когда вы выпиваете графинчик водки и вам хочется жить и смеяться, и смотреть без конца в синее небо. Кислотный трип с лошадью тоже он делал.
- Про пятого даже вспоминать не хочется. По личным причинам - у меня с ним конфликт. Ну да, есть ещё один автор, который ваши внутренние монологи пишет. Создаёт, так сказать, закавыченный поток сознания. Метафизик абсолюта. Это я смеюсь, конечно. Таких метафизиков в Москве как неебаных тараканов, простите за выражение. В каждой хрущобе точно есть пара.
А вообще он шизофреник, точно говорю. Посмотрели бы вы, как он рецензии на себя читает. Шуршит в углу газетой и бормочет: «Как? Погас волшебный фонарь? А что ж ты в него ссала-то пять лет, пизда? Ссала-то чего?» И вся метафизика. Вы для него лебединая песня, граф, потому что больше нигде ему столько места не дадут.
- Маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой.
- Бог не читает книгу жизни, - веско ответил император. - Он её сжигает, граф. А потом съедает пепел.
Ударом песочных часов является тишина. Поэтому они всё время бьют вечность…
Можно сказать людям: ваш бог - вот этот раскрашенный пень. Изготовить такой идол нетрудно, но и уничтожить его тоже легко - такой бог быстро потеряется во времени. Но если выбрать в качестве идола отвлечённое построение ума, например, концепцию бестелесного Бога как личности, то уничтожить такой идол не будет никакой возможности, даже послав целую армию. Вернее, останется лишь один способ избавиться от него - перестать о нём думать. Но для большинства людей это за пределами осуществимого.
Одна серьёзная структура под полковником Уркинсом набирает команду на новый проект. Иронический ретро-шутер на движке «source», выйдет в версиях для писи и иксбокса. Консольный вариант пойдёт в комплекте со специально написанной книгой, типа как коллекционный «Warcraft», если вам это что-нибудь говорит. Называется проект «Петербург Достоевского» или «Окно в Европу», ещё окончательно не решили.
- Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Всё, что происходит - это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.
ПРАВИЛА СМЕРТИ ФЁДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Дав взгляду понежиться на чёрных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведённую в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов:
- В жизни вам встретится много предметов, из которых выходит отличное дешёвое оружие. Возьмите ящик, бочку, кирпич и киньте их во врага.
- Отняв у врага водку и колбасу, не тратьте патрон на контрольный выстрел - всё равно он скоро умрёт от радиации.
- Always aim for the head. You will do more damage.
- Сбитых с ног легко прикончить на земле одним ударом.
- Кинжалы наносят меньший урон, зато удары ими очень быстры. Кроме того, вы можете научиться наносить врагу удар в спину, незаметно подкравшись сзади.
- Не забывайте осматривать трупы, на них могут оказаться водка и колбаса.
- Никогда не делайте больше одного глотка водки, чтобы нейтрализовать радиацию - иначе рискуете оказаться пьяным в гуще врагов.
- Не старайтесь перебить всех врагов до последнего перед тем, как начнёте высасывать души - вовремя проглоченная душа придаст бодрости и поможет довести схватку до конца.
- Замерших врагов лучше всего разбить на куски, не дожидаясь, пока они оттают.
Впереди шли три мазурика, за ними пятеро студентов (это, конечно, не были настоящие мазурики и студенты - так Достоевский классифицировал мертвяков из-за смутных и не до конца ясных самому ассоциаций). Замыкала процессию пара кавалердавров в белых офицерских мундирах и два некроденщика с поклажей. Всего, как и положено, двенадцать.
«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и всё. Срать туда ездить, а больше и делать нечего…»
В одну из этих секунд Т. понял, что видит вечность - и она именно такая, смутная, неопределённая и безмысленная, не имеющая о себе никакого понятия.
Перо коснулось бумаги и вывело: РЕКА
Т. сразу же увидел эту реку - она была изумрудно-зелёной и неслась мимо рыжих каменных уступов, над которыми поднимались черепичные крыши приземистых белых домов. Кажется, это было где-то в Италии.
РЕКА, СКОВАННАЯ ЛЬДОМ
И река стала другой. Вместо изумрудной ленты перед Т. возникло бескрайнее ледяное поле - река сделалась очень широкой. Рыжие камни берегов исчезли. Всё вокруг теперь покрывал снег. Стоял зимний вечер; в просвете жёлто-синих облаков горел красный глаз заходящего солнца.
Перчатка приблизилась к листу и быстро застрочила:Река, скованная льдом, несомненно, была Стиксом, отделявшим мир живых от того, для чего в человеческом языке нет слов. Трёхглавый Кербер, страж загробных врат, был где-то рядом - это делалось ясно по тоскливому ужасу, волнами проходившему сквозь душу. Но граф Т. пока что не видел стража. Он шёл по берегу, направляясь к заснеженным руинам, видневшимся на краю ледяного поля. Берег, по которому он шёл, был берегом смерти…
Т. понял - он не может разогнаться, потому что рывки его тела слишком резки, а двигаться следует плавно, стараясь, чтобы взмахи рук и толчки ног выходили округлыми и неторопливыми, похожими на естественный ход маятника. Надо было не дёргаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду.
Как только он начал двигаться по-новому, собака стала отставать. Вскоре у Т. отлегло от сердца. Ему даже почудилось, что он услышал где-то рядом смех - но это смеялся ветер.
- Неважно, - перебил Т. - Вам удалось выяснить, что это за тайное общество?
Гороховый господин брезгливо улыбнулся и молвил:
- Содомиты-с.
- Почему вы так полагаете?
Гороховый пожал плечами.
- Да по опыту знаю, что за тайными обществами не стоит обыкновенно никакой другой тайны, кроме этой. Зачем им иначе тихариться?
К сему прилагается записанная на барабан фонографа тибетская старинная песня «Как согрешил я ртом, в тот год мой лама помер». Поёт йогин Денис Быкососов, традиция Бон.
Т. увидел поясной портрет Достоевского - тот был изображён в натуральную величину, в академической и несколько официозной манере - с тем щедрым добавлением волос, подкожной мускулатуры и здорового румянца, на которые никогда не скупится благодарное потомство.
- Зачем это? - спросил Т.
- Таков мой метод работы с духами, - ответил Джамбон.
- Скажите, а как вы вообще можете вызывать дух умершего? Он ведь, по вашим верованиям, перерождается?
Джамбон посмотрел на Т.
- По моим? - спросил он с удивлением.
Т. почувствовал лёгкую неловкость.
- Ну вы же буддист. А в буддизме, насколько я знаю, верят в перерождения души. Там даже есть ламы-перерожденцы.
- Верно, - сказал Джамбон, - я и сам лама-перерожденец.
- Так как же вызывать дух? Вдруг он уже воплотился - например, в этого сыщика, укравшего ваше послание из ящика Победоносцева? И мы будем искать Достоевского где-то в астральном мире, не догадываясь, что он минуту назад был рядом с нами…
- Вы верите во всю эту чушь? - поднял брови Джамбон.
Т. растерялся.
- Я… Не знаю, право. Я полагал, что вы верите. Это ведь не я лама-перерожденец, а вы.
Джамбон снисходительно улыбнулся.
- Если вы не в курсе, граф, учение о перерождении лам связано исключительно с наследованием феодальной монастырской собственности.
- Вы говорите это как лама? - удивился Т.
- Я говорю это как лама, который никогда не обманывает серьёзных клиентов. Потому я и беру так дорого.
- То есть, - сказал Т. с любопытством, - вы вообще не верите в реинкарнации?
- Не совсем, - ответил Джамбон. - По моим представлениям, перерождается не отдельная личность, а Абсолют. То есть не Карл после смерти становится Кларой, а одна и та же невыразимая сила становится и Карлом, и Кларой, и возвращается потом к своей природе, не затронутая ни одним из этих воплощений. Но на самом деле, конечно, про Абсолют нельзя сказать, что он перерождается или воплощается. Поэтому на эту тему лучше вообще не говорить.
Впрочем, граф, если очень постараться, можно действительно переродиться в аду. Для абсолютного ума возможно абсолютно всё.
Мирянам рекомендована одна пилюля, поскольку они смотрят на мир как бы одним подслеповатым глазком. Утвердившемуся на духовном пути можно проглотить две, ибо у него открыты оба глаза. А три дозволяется принимать только тому, у кого открыт глаз мудрости. Но ему никакие пилюли вообще не нужны, поэтому третья добавлена в ритуальных целях - такова традиция.
Это походило на сон наяву: Т. действительно видел Петербург Достоевского примерно с высоты крыш. Не столько, впрочем, видел, сколько представлял или вспоминал - но город воспринимался вполне отчётливо. Его можно было разглядывать, перемещая внимание от одной детали к другой.
Дома выглядели заброшенными и мрачными. На улицах не было ни прохожих, ни экипажей - один только раз вдалеке проехала повозка, похожая на морскую раковину из-за торчащих по бокам длинных железных шипов. Изредка в мостовой открывались канализационные люки, и от них к подъездам пробегали господа в измазанных побелкой сюртуках. Стены домов были покрыты пятнами грязи, ругательствами и нечитаемыми граффити, уныло однообразными в своём радужном плюрализме.
Достоевский давно заметил странную вещь - новая партия спиртного прибывала как раз тогда, когда кончалась прежняя. Это не зависело ни от количества захваченной прежде водки, ни от числа поверженных мёртвых душ, ни от уровня радиации. Стоило выпивке кончиться, и на штурм огневой позиции снова брела нагруженная алкоголем компания мертвецов. Старец Фёдор Кузьмич полагал, что это явное доказательство бытия Божия. В качестве другого доказательства он указывал на красные бочки с бензином, всегда необъяснимо оказывающиеся в таких местах, где одним выстрелом можно было сжечь целую группу мертвяков. (Говоря об этих бочках, Фёдор Кузьмич всегда приходил в волнение: Сим победиши! - повторял он взволнованно. - Сим победиши!) Достоевский не знал, как тут насчёт догматики, но с практической точки зрения Фёдор Кузьмич был прав.
- Да как графа Т. обычно изображают. В соломенной шляпе, с двумя револьверами.
- Так вот вы, значит, какой, - проворковал он приветливо. - А знаете, хорошо, что мы встретились. Меня всегда занимал вопрос, долго ли боевое искусство графа Т. выстоит против моего топора. Вот только проверить это не было возможности…
- Ну как же, - сказал Достоевский, постепенно краснея от усилия (он всё пытался пересилить Т. и вырвать топор), - непротивления злу насилием.
- Ах вот вы о чём, - отозвался Т., тоже наливаясь тёмной кровью. - Да, немного есть. Только какое же вы зло, Фёдор Михайлович? Вы - заблудившееся добро!
- «Izh Navertell». На каком это языке? Never tell, что ли? Какой-то «пиджин инглиш»…
- Это русский, - ответил Достоевский, хмуро оглядываясь. - Просто написано латиницей. Ижевская работа, штучный. Модель «Иж навертел». В каталоге нет, сделали лично для меня из сплава дамасской стали с серебряной папиросницей. Специально на юбилей.
Его учение заключалось в том, что человек, занимаясь мистическим деланьем, должен как бы делить себя на книгу и её читателя. Книга - это все содрогания нашего духа, все порывы и метания, все наши мысли, страхи, надежды. Их Соловьёв уподобил бессмысленному и страшному роману, который пишет безумец в маске, наш злой гений - и мы не можем оторваться от этих чёрных страниц. Но, вместо того, чтобы перелистывать их день за днём, следует найти читателя. Слиться с ним и есть высшая духовная цель.
Идея, мол, интересная, динамично, но в целом вынуждены отказаться. У вас, мол, в одном эпизоде хор гарлемских евреев поёт песню «чёрный moron, я не твой», а в другом появляется тёмный властелин по имени Батрак Абрама.
Думали даже ввести учеников Соловьёва - Андрея Белого, который сливается с потолком, и Александра Блока, который не пропускает ни одного удара.
- Пантелеймон жалуется, что тибетские ламы зачастили - то из Нью-Йорка, то из Лондона, целыми «Боингами». Так себя ведут, словно на пустыре палатку открыли. Будто никто тут до них бизнес не вёл.
Ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причём мысль о том, что ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить причёску на пути к обрыву.
Соловьёв
Ты не строка в Книге Жизни, а её читатель. Тот свет, который делает страницу видимой. Но суть всех земных историй в том, что этот вечный свет плетётся за пачкотнёй ничтожных авторов и не в силах возвыситься до своей настоящей судьбы - до тех пор, пока об этом не будет сказано в Книге… Впрочем, только свет может знать, в чём судьба света.
Соловьёв
Умное неделание беззаботно. Если описать его на символическом языке момента, оно таково - Ваше Величество, вспомните, что вы император, и распустите думу!
Соловьёв
- Наоборот, - ответил Джамбон, - он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса даёт возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами.
Якобы беседовал с императором. Тот спросил, в чём космическое назначение российской цивилизации. А Соловьёв возьми и скажи - это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. За это и посадили. Император, конечно, и сам всё знает насчёт солнечной энергии, но присутствовали послы, и всё попало в заграничные газеты.
- Теперь идём в сторону Невского, - сказал молодой нигилист. - Держитесь расслабленно. Лучше всего изображать разговор.
- Отчего же изображать, - отозвался Т., переводя дыхание. - Можно ведь и действительно поговорить. Вас как зовут?
- Василий Чапаев, - представился молодой человек. - Кстати сказать, давно мечтал с вами познакомиться, граф.
- Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.
Чапаев вздохнул.
- Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчёт моей специальности… Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И ещё не помешает научиться петь революционные песни.
- Помолимся! - возгласил Фёдор Кузьмич и сделал перед грудью волнообразное движение рукой, как бы рисуя тильду в воздухе. После этого он поклонился иконе и забубнил себе под нос, сначала тихо, а потом всё громче и громче.
Т. открыл красную книжечку. Внутри оказался тёмный от свечного сала лист бумаги. На нём курсивом было вытеснено:
god
give_health
give_ammo
give_armor
noclip
notarget
jumpheight 128
timescale.25
Судя по доносившимся до Т. звукам, Фёдор Кузьмич читал именно этот текст, только со странным произношением, замысловато подвывая в самых неожиданных местах, так что эти простые слова действительно начинали звучать как таинственные древние заклятия, полные силы и тайны: «гиваммой! гивармой!» Однако, молясь, Фёдор Кузьмич явно пропускал смысл через сердце: на словах «no target» он присел и выставил перед собой левую руку, как бы заслонясь невидимым щитом, а на «jump height» подпрыгнул и громко хлопнул в ладоши - и Т. нескладно повторил эти движения за ним.
Закончилась молитва так же, как началась - волнообразным взмахом руки.
- Вы действительно герой романа. Но роман не только про вас. Это роман про Ариэля Эдмундовича Брахмана и его подручных, командующих големом по имени «граф Т.», которого они мягко, но настойчиво уводят от поиска вечной истины к высасыванию душ в консольном шутере, мотивируя это требованиями кризиса и рынка. Романом является описание этого процесса во всей полноте.
- Шестой элемент, - сказал Соловьёв. - Помните, он говорил о реалисте, нанятом несмотря на кризис? Вам попытаются сделать предложение, от которого крайне трудно отказаться. Этот соблазн мало кому удаётся пройти. Но вы, я уверен, сможете, потому что…
Тут в дверь постучали, и силуэт Соловьёва сразу погас - словно отключился скрытый источник света, делавший его видимым.
А потом Т. проснулся.
Открыв глаза, Толстой поднял голову.
Прошло несколько секунд прежде чем он понял, что сидит за столом в своём рабочем кабинете. Перед ним на зелёном сукне лежала стопка исписанной бумаги; выпавшее из руки перо оставило на одном из листов длинную полукруглую кляксу, которая, кажется, имела отношение к только что кончившемуся сну. И ещё на столе лежала белая лайковая перчатка, тоже имевшая отношение ко сну, даже очень важное отношение.
«Мне снилось, что я писал роман… Да, точно. Какой-то совершенно безумный роман, где героем был покойный Достоевский. И я сам… Однако до чего подробный и странный сон, почти целая жизнь, фантастическая и смешная… Стоп. Вот только я ли писал этот роман? Нет, кажется, я был сам романом, который писали… Или присутствовало и то, и другое…»
- Прибыли новые гости, - сообщил он.
- Кто там? - спросила Софья Андреевна.
- Двое образованных рабочих, - насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, - и ещё девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов - коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.
«Эту комнату я уже видел, - вспомнил Толстой, - только она была немного другая… Я в ней как раз пытался писать себя сам… Не попробовать ли снова? Надо бы взять и кончить это дело, пока Ариэль в Египте…»
Удивляясь, как легко и плавно удаётся любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел её на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:
«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».
Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьёв сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоём записали такую версию:
1) Жизнь есть тревога
2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император
P.S. Анечка передаёт привет «страшному дяде с бородой»
Подвинув к себе лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и крупно написал в его центре:
Ариэль Эдмундович Брахман
Подумав, он обвёл имя пунктирной окружностью и стал наносить вдоль неё на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики - просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, - думал Т. - Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции - но если твёрдо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий…»
Поставив в конце последовательности букв греческую «омегу», Т. положил перо.
«Ну вот, - подумал он, - сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в тёмном царстве…»
Подняв исписанный лист, он поднёс его было к свече, но передумал и положил назад на стол.
- И всё-таки, - прошептал он, - формальности лучше соблюдать, ибо сказано… Что-то наверняка сказано на этот счёт. А я забыл самое главное.
Взяв перо, он дописал справа от расходящегося вихря букв слово «БХГВ», а слева - такое же непонятное слово «АГНЦ», которое зачем-то заключил в неровный пятиугольник. Затем нарисовал внизу мешок и написал на нём греческое слово «уатгс».
«Кажется, пишется так, - подумал он. - Можно было бы и по-русски, но так каббалистичнее… Теперь точно всё».
- Каббалисты вроде вас, - сказал он, - верят, что есть двадцать два луча творения - или пятнадцать, я не помню. Но на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь всё существующее, и всё существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает её, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч - я сам, потому что я не могу быть ничем иным. Я был им всегда и вечно им буду. Вы считаете, мне нужна какая-то ещё сила?
- Мне кажется, - сказал Т., - будет справедливо поступить с вами так, как вы хотели поступить со мной, добрый человек. Вы планировали поставить точку в моей судьбе. Вместо этого я поставлю точку в вашей.
- Это окно и есть я, - продолжала она, сверкая пурпурным глазом. - Я и есть то место, в котором существует вселенная, жизнь, смерть, пространство и время, моё нынешнее тело и тела всех остальных участников представления - хотя, если разобраться, в нём нет ничего вообще…
- А палец будем рубить?
Лошадь заржала.
- Было бы здорово на прощанье, - сказала она искательно. - Можно будет назвать актом предельного неделания у последней заставы. Если хотите знать, что я действительно думаю…
- С этим к Чапаеву.
Лошадь даже остановилась.
- Почему к Чапаеву?
- Он кавалерист. Ему интересно, что думает лошадь.
Я определённо чувствую, в одном Ариэль Эдмундович был прав - то, что он назвал «реальностью», обязательно пустит где-нибудь ростки. Вот пусть Чапаев с ними и разбирается. Может, его уговоришь насчёт пальца.
Как на закате времени Господь выходят Втроём
Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг.
Кладбище музейного кладбища тянется за пустырём
И после долгой практики превращается просто в луг.
Древний враг человечества выходит качать права,
И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать.
Луг превращается в землю, из которой растёт трава,
Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.
Правое позабудется, а левое пропадёт.
Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой.
Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждёт,
Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой…
Поняв, что стихотворение закончено, Т. сказал:
- Неплохо. Особенно для лошади - совсем даже неплохо.
А может быть, букашка хотела сказать, что она совсем ничтожная по сравнению с малиновым шаром солнца и, конечно, не может быть никакого сравнения между ними. Но странно вот что - это огромное солнце вместе со всем остальным в мире каким-то удивительным образом возникает и исчезает в крохотном существе, сидящем в потоке солнечного света. А значит, невозможно сказать, что такое на самом деле эта букашка, это солнце, и этот бородатый человек в телеге, которая уже почти скрылась вдали - потому что любые слова будут глупостью, сном и ошибкой. И всё это было ясно из движений четырёх лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.
Почему Prince of Persia создавался 4 года