Тайные виды на гору Фудзи. Цитаты. Часть 1.

[joker000]

Somebody’s shouting up at а mountain…Pictures of Home

Там, на вершине Фудзи…Рама Второй

- Если вообще, - сказал он решительно, - то девяносто процентов всех стартапов - это чистой воды кидалово.
- Ух ты. Прямо-таки кидалово?
- Ну не в прямом уголовном смысле. Просто их начинают с одной целью - создать видимость движухи, чего-то такого многообещающего и рвущегося в небо, и сразу, пока никто не разобрался, эту видимость продать. Продают в таких случаях, по сути, презентацию с картинками, файл программы «power point», а деньги берут настоящие.

В Америке в точности то же самое. Но там стартаперу на порядок проще. Там идею можно продать. А у нас - как правило, только реализацию.
- Почему?
- А то вы не знаете. Американцы же деньги печатают. Сколько им в голову придет, без тормозов. Вытирают ими задницу, прикуривают от них и так далее - и нам потом кидают, чтобы мы за них у обменника дрались… Но до нас все равно одни брызги долетают. А у них там Ниагара из бабла. Источник всех земных смыслов. Американские стартапы на этой Ниагаре мельницы. Большинство - пустышки, разводка. Но Ниагара такая, что ей все равно. Зато, если хоть одна мельница что-то такое начнет реально производить, об этом весь мир узнает. Поэтому Америка может покупать идеи.

Счастье - это психический эффект. Ваше, так сказать, субъективное состояние в конце определенной процедуры. Продать и купить можно только процедуру. То есть технологию достижения счастья.

Название-то у твоего стартапа уже есть?
- Есть. «Фуджи И». Пишется так - большими буквами FUJI и «e» в кружочке. Вот как у меня на майке. Расшифровывается - «Fuji Experiences».

- Маленькая улитка! Медленно-медленно взбирайся по Фудзияме! Таков примерный перевод этих строк. Это одно из самых известных японских хайку в истории. Его написал великий Кобаяси Исса, один из четырех главных мастеров этой формы. Стих этот многократно переводился и цитировался - его упоминает Сэлинджер в повести «Фрэнни и Зуи», а братья Стругацкие даже взяли из него название своей повести «Улитка на склоне». Название моего стартапа содержит в себе ту же референцию. Моя фамилия, как вы догадываетесь, в самом центре этого смыслового облака - что еще делать Улитину в нашем мире?

Климат на вершине горы Фудзи примерно соответствует нашей тундре. Самая низкая зафиксированная температура - минус тридцать восемь по Цельсию. Самая высокая - плюс семнадцать. Мало того, что там снег круглый год, вершина Фудзи вдобавок еще и вулканический кратер. А сама гора Фудзи - это активный вулкан, извержение которого может начаться в любой момент. Те улитки, которые слушают Кобаяси Иссу где-то там на склоне, ничего не знают. Но улитки на вершине помнят про это каждую секунду… Попробуй забыть, что живешь на действующем вулкане. Представляете, каково у них на душе?

Постепенно она стала догадываться, что все окружающие, кроме родителей, ценят ее на самом деле только за это непонятное качество, нестойкое и изменчивое, зависящее от множества обстоятельств. Словно бы она, Таня, была монетой, номинал которой мог меняться самым причудливым образом: без кокошника она была пятаком, а в кокошнике червонцем.

Это не она, Таня, сама по себе была пятаком или червонцем. У нее не было никакого фиксированного номинала вообще. Но коллекционеры монет, населявшие мир, готовы были обменивать ее на разные суммы по непонятным для нее причинам. Повлиять на их выбор было трудно. Но на тех, кто принимал ее за червонец, она могла твердо рассчитывать.

Тетка, у которой она жила, догадывалась о происходящем, но вела себя деликатно и в чужие дела не лезла.
- Твой первый тать, - сказала она с ухмылкой.
- Почему тать? - не поняла Таня.
- Ну ты же Татьяна. Значит, твой ухажер - тать.
Слово «тать», как Таня выяснила, означало банальное «вор». Она, значит, была воровская девчонка. А че…

Тать платил вовсе не за нежность.
Он платил за то, чтобы с кудахтаньем топтать младое незнакомое племя, ждущее перемен - и она, Таня, была просто послом этого племени. Единственным, что могло как-то примирить Игоря Андреевича со старостью, была символическая победа над чужой юностью, поэтому, чтобы правильно подыграть ему, следовало всячески поднимать цену и престиж этого подвига.
Недостаточно было требовать дорогих подарков - кидать монеты в щелку киски-копилки любому клиенту надоедает быстро, Таня помнила это по «Советской». Важно было постоянно модифицировать сам «переход через Альпы», поддерживая изумление Игоря Андреевича, а для этого нужна была поистине суворовская смекалка.
Таня хмурилась, сопротивлялась, постанывала, недовольно морщилась, как бы вырывалась из его рук на свободу - но, разумеется, только после того, как войска Игоря Андреевича уже кое-как проникали в долину, и конфузия его знаменам не грозила. Игорь Андреевич не на шутку заводился, начинал шумно дышать и одерживал очередной блицкриг.

Пошлость собственной мечты была так заметна, что Таня понимала: даже мечтать и горевать ей приходится закачанными в голову штампами, и по-другому не может быть, потому что через все женские головы на планете давно проложена ржавая узкоколейка, и эти мысли - вовсе не ее собственные надежды, а просто грохочущий у нее в мозгу коммерческий товарняк.

А на следующей паре старушка-лекторша, перешедшая с истории КПСС на культуроведение, уже объясняла культурную ситуацию в США:
- Вы должны понимать, друзья мои, что в современной Америке всем заведуют неоконы, то есть бывшие троцкисты. Все, что говорил и думал Лейба Бронштейн - для них как евангелие, и они неукоснительно воплощают это в жизнь. Вот, например, знаменитая максима Троцкого времен Брестского мира: «Ни мира, ни войны, а армию распустить…» С войной и миром неоконы уже разобрались. Сегодня, как вы знаете, ни того, ни другого нет. Есть мир с элементами войны и война с элементами мира. А вот насчет «армию распустить», - старушка ласково поднимала палец, - вышла неувязочка. Нынешние неоконы по-русски не говорят и Троцкого изучают в переводе. Им, видимо, неправильно перевели, и они решили, что «распустить» означает «растлить». Отсюда и мужеложество, постепенно внедряемое в войсках. Трудно, конечно, но при серьезном финансовом ресурсе осуществимо…

«Мужика надо брать мерцанием, - думала Таня, - а не силиконовыми буферами. И еще, конечно, женщина должна быть не ворчащей подстилкой, а психологом и другом - понимать мужские проблемы и каждый раз приходить на помощь…»

Юные красавицы подчиняются древнейшим зонам мозга. Они честно выбирают молодого самца с самыми длинными рогами, самым алым задом или самыми голубыми чешуйками на гребне, а потом выясняется, что генетический суфлер был полный мудак и девушке достался бык из спального района, сын уволенного прокурора на папином поршаке или непризнанный гений стиля с личным каналом на ютубе.

Кроме Фединых фотографий, Таня зачем-то собирала снимки олигархов с женами, и скоро под них потребовалась вторая vision board. Фотографии были очень разными, но во всем своем многообразии четко делились на два типа.
Жены на них были либо трофейными, либо кармическими.
Трофейные жены были молоды, имели, как правило, большую грудь (не зря ведь олигархическое измерение начинается при переходе от «лимонов» к «арбузам») - но на вкус Тани совсем не были красивы.
Вернее, их красота была фальшивой и претенциозно-формальной, как у пошлых стихов с идеальными рифмами. По отдельности все эти носы, голени, плечи, глаза, животы и уши выглядели безукоризненно, но соединение частей в целое не давало нового качества. Фотографии показывали ухоженное женское тело с высокой капитализацией, соответствующее строжайшим стандартам патриархального сексизма, и больше сказать было нечего.
Олигархи на этих снимках имели такой вид, словно позировали рядом с суперкаром или бизнес-джетом - что, собственно, и расставляло последние точки над «ë»: ситуация была понятной и по-своему честной. Таня тоже имела когда-то шанс, но время было мерзкое и пришлось сыграть по-мелкому.
А вот кармические жены… Это было другое.
Они выходили не за олигарха, они в свое время поверили в своего ушлепка Федю, сделали ставку на голимое «зеро», и им прикатила удача.
Кармические жены были старыми, толстыми, непривлекательными, дорого и нелепо одетыми - но внушали уважение. Ясно было, что их мужья катаются на нанятых суперкарах, но этим ухмыляющимся загорелым теткам не надо было бояться за место под солнцем. Они его заслужили.

- Это что-то мифологическое, да? - продолжал Дамиан, прищуренно оглядывая фрески. - Виноград, колесница, руины… Похоже на «Триумф Вакха» этого… как его… Корнелиуса де Воса. Может, современная вариация? Как называется?
- Это триптих, - ответил Федор Семенович, подписывая очередную бумагу. - Харви Вайнштейн насилует Николь Кидман, Уму Турман и Натали Портман.
- Ах, - сказал Дамиан, - это Вайнштейн три раза. А я думал, Вакх в венке. Актрис-то я узнал… Кто автор?
Федор Семенович закатил глаза к потолку, вспоминая.
- Кажется, Дубосаров какой-то. Или Виноградский. Хэзэ, не помню точно. Это дизайнер заказывал. Спальня в стиле «Голливуд разбитых надежд». Говорят, модно.
- А скульптура - тоже Дубосаров? - спросил Дамиан, кивая в угол.
- Нет.
- Это кузнецы? - спросил Дамиан, подходя к скульптуре. - Или медведи бревно пилят? Чего это у них на висках мочалки какие-то?
- Прочитай, там написано.
Дамиан подошел к скульптуре, нагнулся и прочел вслух:
- «Голливудские евреи создают драматическое напряжение в коммерческих целях. Автор Неизвестный». Да, метко поймано, метко… Вчера как раз кино смотрел и думал. И что, правда неизвестно, кто автор? Или это в том смысле, что он малоизвестный?
- Нет, наоборот. Он как раз популярный. В определенных кругах. Оба слова с большой буквы - Автор Неизвестный. Это внебрачный сын Эрнста Неизвестного. Автор Эрнстович. Мама его специально так назвала, чтобы тег застолбить. На табличках круто смотрится.

- Вы думаете, душа выше пояса?
- Надо полагать, - поднял брови Федор Семенович. - В фигуральном смысле, во всяком случае. А у тебя что, другие сведения?
- Много противоречивой информации.
- Например?
- Для начала, душа не имеет четкого телесного адреса, - ответил Дамиан. - Потому что она по определению именно то, что не является телом. Можно говорить только об условной точке, где она к телу привязана. Вот вы «Петра Первого» читали в школе?
- Читал.
- Помните, когда Лефорт умирает, доктор царю докладывает - мол, сухие жилы, которыми по нашей науке душа прикреплена к телу, переполнены у больного мокротами и следует ожидать полного отделения первой от последнего…
- Да, - оживился Федор Семенович, - помню. Я еще развеселился, когда читал.
- На самом деле, - продолжал Дамиан, - эти «сухие жилы» - скорее всего, выдумка писателя. Рене Декарт - и, соответственно, европейская традиция, к которой принадлежал лекарь Лефорта - считал в то время, что душа прикреплена к телу через шишковидную железу. Это такая горошина в центре мозга. Восточные традиции, наоборот, привязывают точку сцепления к чакре муладхаре, откуда дух поднимается по позвоночнику в качестве силы кундалини. Эта чакра ниже пояса - она в копчике. А японцы помещают место связи духовного с материальным точно в центр тяжести человеческого тела, середину живота. То есть не выше пояса и не ниже, а прямо на нем. Такая геометрия снимает, так сказать, всякое противоречие между верхом и низом.

- Единственный способ - научный. Вы немного представляете себе нейрологический механизм этого самого счастья?
- Смутно, - сказал Федор Семенович и повертел рукой в воздухе. - Наверно, что-то такое в клетках головного мозга.
- Верно, - отозвался Дамиан. - Совершенно верно. Как и все остальные наши переживания, это особый электрохимический процесс, сопровождающийся выделением нейротрансмиттеров и возникновением нейронных цепей. То есть, если перевести на бытовой язык, счастье - это когда мозг дает сам себе немного сладкой морковки. Потому что все на самом деле происходит в нем.
- Если так рассуждать, все хорошее, что с нами бывает - это когда мозг дает себе сладкой моркови.
- Так и есть, - сказал Дамиан. - К этому сводится все бесконечное разнообразие человеческих радостей. Мозг впрыскивает себе немного сиропа - вернее, коктейль из сиропов, их у него несколько видов - и делает нас счастливыми. Проблема, однако, в том, что мозг выделяет сироп не по нашему желанию, а в строгом соответствии со своими внутренними правилами. Я имею в виду биологические, социальные и прочие программы… Чтобы крантик открылся, должно произойти что-то предусмотренное сценарием. Любовь. Успех. Признание. Избавление от угрозы - и так далее.

Ты, наверно, слышала, что две с половиной тысячи лет назад на земле жил великий просветленный мудрец Будда.
Будда и его ученики практиковали особые состояния высокой концентрации, так называемые «джаны» - или, как их еще называют, медитативные абсорбции. Джана возникает, когда спокойный и бесстрастный ум целиком и полностью сосредотачивается на чем-то одном и перестает реагировать на все остальное. Объект сосредоточения может быть любым - дыхание, висящий на стене диск из цветного картона, чувство удовольствия, даже сосредоточенность сама по себе.
Это не просто древняя легенда. Такие состояния сознания известны и сегодня, но не многим людям - в основном монахам, прошедшим долгую многолетнюю школу. А во времена Будды джаны - или, как их называл сам Будда, «правильная концентрация» - были основным методом созерцательной тренировки.
Дамиан даже выдал мне специальную брошюрку своего стартапа, которую я, правда, не стал в то время читать. Потом пришлось - и не только эту брошюрку.
Поэтому не удивляйся, что у меня такие познания в вопросе. Я, конечно, не буддолог. Но моя покойная мама тоже не была доктором, а про радикулит знала очень много. Вот и здесь тот же случай. Впрочем, не буду забегать вперед.
Про джаны много говорится в ранней буддийской литературе - палийских сутрах, комментариях и так далее. Это был своего рода фундамент для всех остальных медитативных достижений и практик. Всего этих абсорбций восемь - четыре называются «материальными», еще четыре - «нематериальными». Джаны различаются между собой, если провести сомнительную аналогию со спиртным, степенью очистки - и как бы поочередно возникают одна из другой.
Дамиан сказал, что эти медитативные состояния и были самым высоким доступным человеку наслаждением и счастьем. Настолько высоким, что рядом с ними все известные чувственные аттракционы казались омерзительно-грубыми и никчемными - и современники Будды оставляли мирские радости без всяких сожалений.
У многих практиковавших джаны последователей Будды возникал вопрос, не кончится ли это очередной привязанностью. Но Будда отвечал так: ребята, не бойтесь, все будет ништяк - или уйдете в ниббану, или родитесь в таком месте, что горевать не будете точно.
Теперь представь, как жили монахи во времена Будды. С утра они собирали еду, гуляя по округе со специальной большой миской. Поесть надо было до полудня, потом по правилам было уже нельзя. А дальше…
Все они с детства привыкли сидеть на земле скрестив ноги, так что многочасовая медитация их не обременяла. Будда обычно говорил так: «Идите, монахи, под древесную сень, идите в пустые хижины - и тренируйтесь усердно, истинно, в ясной памяти».
И вот в этих самых джанах ученики Будды и проводили свои дни.
Проблема с джанами, однако, в том, что они труднодостижимы даже для монахов, у которых и дел-то других нет, кроме как сидеть в лотосе по десять часов в день. Для абсорбций нужно иметь очень чистую совесть и очень спокойный ум. И если древние индусы при живом Будде кое-как еще справлялись, то потом джаны перестали быть главной буддийской практикой. Вместо них монахи начали делать поклоны и распевать священные мантры.

- Гуру из Индии - святой. Настоящий. Его в «Роллс-Ройсе» возят. Цветы под ноги кидают, все дела. А учитель йоги, если его за сто долларов нанимают - это эрзац. Там только слова такие же, а то, что за ними стоит, внутреннее состояние, оно может быть совсем-совсем другое. Особенно если он на свои курсы йоги в метро ездит и все эти хари ежедневно видит.

Когда Будда свои проповеди читал, люди сотнями просветлялись. Про Иисуса можно сказать практически то же самое. Их слова более или менее нам известны - остались в сутрах и Евангелиях. Но просветляются от них в последнее время не так чтобы слишком часто.

Со мной вдруг случилось что-то странное. Мое внимание сосредоточилось на области вокруг ноздрей - и дышать сразу стало очень приятно.
Не то, чтобы это было слишком уж интенсивное «приятно». Наоборот, сперва оно было скорее слабым, еле-еле заметным. Но в нем присутствовало что-то такое… Многообещающее, что ли. В общем, отвлекаться от него не хотелось совсем.
Как будто с каждым вдохом я ощущал еле заметный аромат не то благовоний, не то цветов - и вспоминал что-то удивительное, древнее… Хотя запаха никакого не было. И конкретных воспоминаний тоже. Впрочем, что я ни скажи, все будет мимо.
Было трудно понять, где именно мне приятно. Точно не в носу, а то бы я чихнул. В груди? Да вроде нет. В теле? Вот тоже не факт, хотя удовольствие было вполне физическим. Скорее, приятно было там, куда было направлено внимание. А внимание было направлено туда, где было приятно, хотя следило и за дыханием тоже. И точнее не скажешь.
Я сказал, что это чувство было «многообещающим». Постараюсь объяснить. Эта приятность была не столько сладка сама по себе, сколько содержала обещание чего-то невыразимо блаженного - такого, что от одного его предвкушения волны сладкой дрожи начинали ходить по телу. И с каждым вдохом чувство это становилось все сильнее и сильнее.
Это было немножко похоже на кайф от очень чистого MDMA, но там подобное - венец и цель всего трипа, пик, который длится на самом деле совсем недолго (хотя зубами скрежетать по этому поводу можно несколько часов). А здесь эта рябь сладкой энергии, проходившая по душе и телу, была всего-то-навсего…
Вот как Елена Ваенга пела когда-то про тишину - «взятая за основу». Именно так - основа. Дно переживания, а не его потолок. Мы только начинали восхождение.
Чем приятнее становилось это чувство - или, вернее, этот поток множества невыразимо сладких проблесков и намеков - тем меньше интереса оставалось у меня ко все еще терзавшим меня мыслям.
И я заметил, что безо всякого усилия слежу уже не за многочисленными соображениями о том, какой я мудак и неумеха (мысли эти были, как я понял, подобием сохранившихся с детства магнитофонных записей, своего рода реликтовым излучением моей личной вселенной, до сих пор летящим сквозь пространство моего ума), а за набирающим силу и мощь потоком блаженства.
Я одновременно видел и мельчайшие нюансы своего дыхания, и все невидимые прежде мысли и мыслишки - вернее, их зародыши: теперь они просто не успевали вырасти из своего корня и распуститься, потому что сразу оказывались на виду и, словно бы догадавшись, что ловить в заполненной блаженством голове нечего, сваливали морочить других граждан.

Сначала все развивалось как раньше. Склока у меня внутри стихла, и я завис в том же блаженстве, что в прошлый раз. Сперва это было так же восхитительно.
Но скоро я стал замечать, что у этого состояния действительно есть один недостаток. Оно было неустойчивым - ум как бы постепенно выскальзывал из него, и джану приходилось отыскивать вновь. В прошлый раз я сравнил это с доворотом велосипедного руля. Но вернее было сказать, что приходилось балансировать среди множества давлений и влияний, как бы стоя на канате над ветреной расщелиной, откуда било счастье.
И хоть никаких личных действий здесь не требовалось, в этом постоянном стремлении к безусильности заключалось своего рода тонкое усилие, которое было утомительным. Чтобы оказаться в нужном месте, надо было перестать этого хотеть. За счастье первой джаны приходилось бороться, постоянно напоминая себе, что борьба за него не нужна. В общем, трудно это объяснить, но умом все еще приходилось управлять, причем весьма хитрым образом.
И тогда я задумался - а почему бы не войти в это блаженство глубже? Так глубоко, чтобы не было нужно балансировать на его краю, постоянно устремляя к нему ум? И как только я увидел такую возможность, это немедленно произошло.
Блаженство осталось тем же самым, но теперь ему уже ничто не угрожало. Оно никуда не ускользало, за ним не надо было гнаться. Оно было надежным и вездесущим, его источник находился со всех сторон сразу - я словно отпустил наконец костыли, на которых приковылял в это дивное место. Можно было не держаться ни за что. Усилие больше не требовалось.
Прежде я не мог поверить, что может существовать что-то лучше первой джаны - и как же было посрамлено мое маловерие!
Такое сравнение, наверно, неизбежно: до этих опытов я действительно думал, что сильнейшее из наслаждений, доступных человеку (во всяком случае, мужчине) - это акт любви. Так вот, если взять самое интенсивное и яркое из испытанного мной в этой области то…
Вот если бы можно было усилить оргазм до полной невыносимости, заполнить им все тело и душу, убрать из него судорожную суетливость и заменить неподвижным спокойствием, а потом растянуть на час или два, получилось бы нечто…
Впрочем, нет. Это уподобление хромает. Любовный экстаз - это узкая щелка для подглядывания, peep show, где в лучшем случае есть секунда, когда виден уголок первой или второй джаны. Оргазм напоминает обещание, которое природа дает - и тут же берет назад. А в джане не было никакого обмана, и если первая тоже отчасти была обещанием, то вторая была исполнением этого обещания.
Если первая джана походила на приближение к солнцу, то вторая напоминала погружение в его глубины. Но это солнце не жгло - оно было очаровательно прохладным, и сделано было не из огня, а из счастья. Вихри невыразимого наслаждения подхватывали меня и нежно передавали друг другу; в этом сосредоточенном восторге была такая мощь, такая глубина, такая надежность…
Мне даже интересно стало - насколько сильным может быть блаженство?
Да каким угодно, как бы ответила джана, любым, какое ты можешь выдержать, не сгорев. И я окунулся в восторг, который просто нечем было измерить. Я и подумать не мог, что такое бывает.
Наркотики? Господи, да какие к черту наркотики. Конечно, как и с оргазмом, отдаленное сходство можно найти: еще одна замочная скважина, сквозь которую можно подглядывать.
Только на всех знакомых человеку замочных скважинах гроздьями сидят черти и тычут оттуда в глаз ржавой вязальной спицей. Смешно даже сравнивать.
Из моего рассказа может показаться, что джана - это какое-то неспокойное состояние, где то и дело что-то меняется. На самом деле оно абсолютно спокойное и неподвижное, очень ясное, и всякие поползновения ума что-то подумать становятся тут же видны. Мысли прячутся от джаны как летучие мыши от дневного света, и время там идет совсем по-другому.

Когда видишь третью джану из второй, никакого сомнения насчет того, что лучше, не возникает. Вторая со своими плазменными экстазами кажется утомительной и чрезмерной.
Собственно, тут все сахарные человеческие термины теряют смысл. Можно только сказать, что ум здесь еще сосредоточеннее и неподвижнее и «меньше» превращается в «больше».
Это действительно куда более приятное состояние, чем вторая джана - уходит пульсирующая и колышущаяся энергия восторга, но остается неподвижное, тончайшее, чистейшее счастье, доступное лишь очень сосредоточенному, ясному и спокойному уму.
Словно оркестр затихает, остается играть одна легкая флейта, и играет она довольно тихо - но звук ее настолько волшебен, что все эти тарелки и барабаны кажутся помехой. И слушаешь после этого одну флейту, заполняешься ее звуком без малейшей лакуны, и ничего тебе больше не надо.
Флейта, если разобраться, играла и раньше, только ее перекрывал оркестр - а теперь ум сосредоточился на ней одной, остальные инструменты стали лишними, оркестранты все поняли, зачехлили их и тихонько вышли.
Но музыкальное сравнение хромает вот в каком смысле - звук этой флейты не меняется, он незыблем. Никаких трелей. Может быть, это больше похоже на приятно-рассеянный солнечный свет, который уже не жжет и не опаляет, а лишь нежит. И так в этом свете хорошо и покойно, и совсем ничего не хочется, и все принимаешь как есть…
Много ли человеку блаженства нужно? Да хватит, пожалуй, и третьей джаны, Лев Николаевич. Вот как-то так.
Самое же поразительное вот в чем: насколько обычный человеческий модус охуенди кажется далеким от этих состояний во время путешествия к джанам, настолько же он оказывается близким при возвращении. Долго взбираешься по серпантину (или углубляешься в карьер) - а выходишь назад одним шагом, практически сразу, только ум некоторое время остается легким, ясным и пронзительно-сильным. Но проходит всего полчаса - и ты опять на знакомом крыльце, словно никуда и не ездил.
Экскурсия, Таня, она экскурсия и есть.
Скажу еще вот что: если бы в Госнаркоконтроле, или как он там сейчас называется, узнали о том, что я переживал в те дни, я сел бы лет на сорок, не меньше. И меня не отмазал бы никакой адвокат вообще.

То, что я пытаюсь сейчас описать, было очень естественным процессом - просто продолжением того движения, которое привело меня (вернее, нас с саядо Аном) из второй джаны в третью. Сначала захотелось, чтобы затих оркестр и осталась одна флейта. А потом оказалось, что не надо и волшебной флейты. Лучшая музыка, понял я - это тишина, а самое высшее и изысканное наслаждение - покой, в котором исчезает покоящийся.
Мирской человек не знает этого, потому что никогда не достигал подобного покоя, и то, что он зовет этим словом - это когда вставленный ему в жопу паяльник остывает со ста градусов где-то до семидесяти пяти. Но покой четвертой джаны - это совсем, совсем другое. Там вообще нет ни жопы, ни паяльника. Есть только покой.
Сложно объяснить, что произошло с моим умом. Раньше он был плотно сцеплен с наслаждением и не отрываясь глядел на него, как на ослепительную нить лампы. А когда лампа погасла, на ее месте осталось… знаешь, что бывает, когда долго глядишь на лампочку, а потом она гаснет? Там вроде ничего нет, но на это ничего можно очень долго и сосредоточенно смотреть.
Вот и здесь похоже. И только так можно объяснить, чем высокий покой четвертой джаны отличается от бытовой расслабухи, когда закрываешь глаза и вроде бы ничего не думаешь.
Когда «не думаешь» обычным мирским образом, на самом деле в тебе по-прежнему работает много маленьких умов и умишек, чьи мысли просто не доходят до сознания, потому что все они думают разное. До сознания долетают только их коллективные кумулятивные высеры - например, когда они начинают хором петь о бельевых веревках.
А тут все эти невидимые и неощутимые умы, только что синхронно купавшиеся в радости, смотрят по инерции на отпечаток, оставшийся от радости на сетчатке сознания. Все они собраны и сфокусированы на одном и том же. Можно сказать, сфокусированы на сфокусированности. Они ничего не думают. Ну, почти. И хоть прежнего удовольствия в этом состоянии нет, его не жалко.
Дело в том, что это симфоническое молчание ума - так неколебимо, так прозрачно, так невыразимо совершенно, что даже третья джана - да, да, - кажется по сравнению с четвертой грубоватой. Отсутствие удовольствия в четвертой джане оказывается гораздо приятнее удовольствия третьей, хотя никаких приятных (или неприятных, что в этом состоянии то же самое) ощущений в четвертой нет. Тебя там нет тоже - во всяком случае, такого, как обычно. Не знаю, понятно ли.
Мыслей, интенций или намерений в этом состоянии практически не остается, хотя иногда они пытаются проявиться. Но все их зародыши отлетают от четвертой джаны, как горошины от быстро вращающейся музыкальной пластинки. Прозрачный ясный покой - пока не побываешь в четвертой джане, смысл этих слов трудно понять.

Неколебимый, сосредоточенный и ясный ум четвертой джаны - и есть секрет древней магии. Это ключ ко всем видам волшебства и чародейства, ясновидения и пророчества, потому что для сосредоточенного таким образом ума все это не особо сложно. Но ключ этот спрятан так далеко и надежно, что фанатам Гарри Поттера достать его вряд ли светит.

Саядо Ан сказал, что дальше четвертой джаны мы путешествовать не будем, и все, что можно, он мне уже показал.
Я спросил его, есть ли там что-то еще - и он ответил, что есть еще четыре нематериальные джаны, которые можно считать тонкими аспектами четвертой.
Но туда, как оказалось, нельзя попасть даже за самые большие деньги, и эмо-пантограф помочь здесь не может - никаких приятных или неприятных чувств там нет, и если в четвертую можно свалиться просто по инерции, потому что она естественным образом наступает вслед за третьей, то в пятую или шестую уже нужно карабкаться самому.
Но мне туда не слишком и хотелось. Одни названия чего стоят - «Основа бесконечного пространства», «Основа бесконечного сознания», «Основа отсутствия всего», «Основа не-восприятия и не-невосприятия». Из таких мест назад в бизнес уже вряд ли вернешься - надо самому понимать, где тормознуть.

- Кокаин этот… - Юра пошевелил пальцами в воздухе. - Чифирь для индейцев, чтобы они камни быстрее носили. Особенно когда жрать нечего, а пирамида большая.

- Вы как, мужики, до четвертой дошли? - спросил Юра.
- Дошли, - сказал Ринат. - Давно уже дошли. Я в ней в основном и отдыхаю. Всегда искал такое место, где ни одна сука не достанет. И вот нашел. Туда не то что звонки, туда ни одна забота не пролезет. Ни одна печалька не втиснется. Сейф души.

Тайные виды на гору Фудзи. Цитаты. Часть 2.