Захарий Григорьевич Френкель
Возмутительной, выводившей меня из равновесия стороной деятельности санитарного врача была неизменно повторявшаяся попытка торговцев,промышленников и домовладельцев дать мне взятку. Эту взятку присылали на квартиру или пытались так или иначе сунуть в руки. Рассматривая вся-
кую такую попытку прежде всего как невыносимое тяжкое оскорбление мне, как общественному работнику, я на это реагировал остро, спускал оскорбителей (в буквальном смысле!) с лестницы, бросал им в лицо подлые четвертные билеты и, наконец, стал подавать в суд жалобы на тяжкие
нанесения мне оскорблений, представляя при этом полученные письма с вложениями в качестве вещественных доказательств. Я лично выступал как истец, как пострадавший и как обвинитель, и добился, что мировой судья Головушкин приговорил директора Триумфальной мануфактуры к трём
месяцам тюрьмы. Присланное мне письмо «со вложением ста рублей» и просьбой, чтобы я «не усмотрел» свалки нечистот, на которой уже была начата постройка домов для рабочих, оказалось веской уликой. Потом, в порядке апелляции с участием дорого стоившего фабриканту присяжного поверенного, заключение было заменено штрафом в 300 рублей.
Но мне судебный процесс дал возможность публично в самых резких словах заклеймить презренную попытку оскорбить общественного земского работника поднесением взятки. В самом Петербурге среди полицейских и городских санитарных врачей было бытовым явлением «принятие благодарности», т. е. взятки, от владельцев различных осматриваемых заведений, и не так легко было отбить охоту перенести эту практику и по отношению к земскому общественному работнику. Должен сказать, что за два года работы в самом захолустном Новоладожском земстве ни одного случая попытки «благодарности» или
взятки не было. Был такой генерал-майор медицинской службы, всесильный член Петербургской управы и председатель её санитарной комиссии Оппенгейм, который счёл нужным обратиться ко мне с наставлением, что-бы я не ругал и не прогонял взяточников, а их приношения передавал бы
в кассу благотворительного общества помощи бедным. Я выслушал этот конфиденциальный совет «слишком горячему молодому врачу», а когда открылось заседание, попросил слова и публично рассказал о недостойном, унижающем звание врача совете, данном мне председателем.
В начале 20 века: Из всех исключительных, представляющихся теперь просто невероятными, проявлений неблагоустройства и антисанитарного состояния за Нарвскими воротами меня больше всего поражало положение дела с водоснабжением. Во всех дворах, густо застроенных двухэтажными деревянными домами с «угловыми» квартирантами-рабочими вода для питья и хозяйственных потребностей забиралась вёдрами из бака, вкопанного в заболоченную почву двора. В этот бак вода подавалась под очень слабым давлением по деревянным сверлёным трубам из реки Екатерингофки после принятия ею огромного количества фекально-хозяйственных вод из Обводного канала, реки Ольховки и других сточных протоков так называемой Болдыревской водокачки. Эта вода была настолько грязна, что каждый день, когда жильцы разбирали из бака всю воду, на дне его оставался 10-15-сантиметровый слой зловонной жижи, которую лопатами выбрасывали во двор. И такою «болдыревской» водой снабжалось столичное население участка за Нарвской заставой. Как-то, идя на заседание санитарно-технической секции Общества охраны народного здоровья, чтобы сделать доклад о состоянии благоустройства в моём пригороде Петербурга, я взял с собой большой сосуд воды из такого пресловутого бака. При демонстрации этой воды все специалисты были убеждены, что им предъявлена канализационная сточная жидкость, и с трудом могли поверить, что такой водой пользуются люди для хозяйственно-питьевых целей.
1910В дачный период (июль-август) мы жили в Вейксдорфе (несколько станций от Дрездена). Это деревня, девушки которой, дочери местных крестьян, работали преимущественно на шоколадных фабриках в Дрездене. Вокруг - прекрасные места для прогулок: леса с озёрами, перемежающиеся с полями и лугами. Мы сняли мезонин в одной из дач, обедали в крестьянской семье по соседству, а по воскресеньям - в ресторане подле железнодорожной станции. Каждый день я по железной дороге ездил в Дрезден на выставку. Наши три дочери быстро сдружились с детьми соседнего врача и с другими деревенскими детьми, причём гораздо скорее, чем на уроках немецкого языка, овладели запасом слов, необходимым для общих игр и проказ на улице. Они быстро усвоили, что при прогулке по полевым межам и дорогам нельзя срывать ни одного колоска, за этим следила полевая полиция; что нельзя на улицах и на дороге поднять упавшую с дерева грушу,т. к. это «неприлично», «непристойно», стыдно - одним словом - «s’ist doch unanstandig», как объяснил мне порядочный «головорез» - уличный мальчишка, отвечая на мой вопрос, почему он не берёт упавшие с дерева груши. Грушевыми деревьями были обсажены все дороги и улицы. Оказалось, что все эти деревья сдавались сельским обществом в аренду садоводу, которому и принадлежал весь урожай плодов. Только он собирал опавшие плоды и ухаживал за деревьями.
Удивляли нас и другие обычаи местного населения. Прежде всего, стойко сохранявшиеся привычки к общности и взаимосвязи между людьми, без разделения на «своих» и «чужих». Идя по улице, приходилось непрерывно отвечать на приветствия: «доброе утро», «добрый день» и т. д. Через дватри дня все соседи были уже, очевидно, осведомлены кто мы, куда и зачем я езжу… Подходя к железнодорожной станции, я вижу, что могу опоздать к поезду, ускоряю шаги, но слышу спокойное приветствие сторожа, занятого подметанием дорожки: «Добрый день, доктор! Не спешите. Ещё есть время. Ещё целая минута». Откуда он уже знает, что я спешу к дрезденскому поезду? Почему называет меня доктором? - недоумеваю я, выражая ему на ходу благодарность за внимание.
Быт жителей саксонской деревни существенно отличался от быта русских деревень. В Вейксдорфе был свой уличный сторож, подметавший улицу, собиравший весь сор и конский навоз с дороги. Последний он использовал в качестве удобрения уличных посадок из фруктовых деревьев. Имелся в деревне и свой «ассенизационный обоз», два-три раза за лето вывозивший на поля и луга нечистоты из выгребных домовых уборных. Было и своё водоснабжение - хорошо оборудованные буровые колодцы с насосами. При нас после уборки скошенного сена луга были политы нечистотами, вычерпанными из придомовых выгребных ям. На несколько часов воздух был отравлен сильнейшим зловонием. На возмущение Любови Карповны, жаловавшейся на невозможность прогулок, наш хозяин с совершенно невинным видом и без удивления по поводу «вздорных», на его взгляд, претензий, заявил: «Да ведь это же просто удобрение! Ничего более».Разлитые по скошенному лугу нечистоты, разумеется, нельзя запахать, поэтому понадобилось несколько дней, чтобы они окончательно минерализировались и перестали издавать зловоние. Зато после этого трава для второго укоса (отава, как говорят на Украине) стала быстро и пышно разрастаться, и луг ласкал взор свежей густой зеленью.
1935 Вспоминается и другой случай, когда среди большого числа авторитетных архитекторов, планировщиков, инженеров и других специалистов, отстаивая простое, совершенно несомненное положение, мне пришлось остаться в единственном числе и отстаивать правильное решение в течение ряда лет. Я имею в виду обсуждение в Ленгорисполкоме проекта развития Ленинграда в направлении Удельной-Озерков-Полюстрово. После подробного доклада по проекту, разработанному планировочным отделом, выступил А. А. Жданов с заявлением, что весь проект должен быть коренным образом переделан. Он отвергал всякое строительство в направлении на Озерки и Удельную и считал, что развитие Ленинграда должно идти на юг, до Пулкова и вверх по правому берегу Невы. После этого все сторонники и участники, и сами авторы плана, доложенного главным архитектором города Л. А. Ильиным, стали вносить предложения в развитие и в поддержку указаний А. А. Жданова.
Попросив слова, я сказал, что по долгу совести профессионального работника, в течение ряда лет специально занимающегося вопросами благоустройства Ленинграда, я должен указать на отрицательные стороны развития города в южном направлении по Московскому шоссе и перемещения его центра в направлении к Средней Рогатке и мясокомбинату. Обширные пространства за Московскими воротами до Средней Рогатки малопригодны для жилой застройки вследствие отсутствия естественного дренажа и обратных уклонов по направлению к городу, значительной заболоченности и крайней загрязнённости
территории, в течение многих десятков лет служившей местом свалки городских отбросов и нечистот. Неблагоприятный очень слабо выраженный рельеф создаёт значительные трудности для последующего осуществления канализации, передвижение центра города со строительством грандиозного Дворца Советов на далёкой периферии шло бы в разрез с основным значением и характером Ленинграда, как выхода к морю с фактически замечательным обширным центром от Смольного до Адмиралтейства и нынешнего Дворца Труда.
Мне была предоставлена возможность обстоятельно изложить свои соображения. Никаких возражений не последовало, но, в соответствии с указанием А. А. Жданова, было сформулировано решение строить Дворец Советов в районе Московского шоссе с перенесением туда основного центра города и главного жилищного строительства. После этого в течение второй половины лета и осени 1935 г. в Отделе планировки под руководством Л. А. Ильина шла спешная переработка всего проекта планировки Ленинграда с полным отказом от строительства в наиболее здоровых песчаных и сухих территориях Лесного и с переносом нового центра города в район строительства Дворца Советов.
По поручению Института коммунального хозяйства я принял деятельное участие в комиссии по выработке системы мелиоративных мер для оздоровления территории в районе Московского шоссе, отводимых для жилой застройки. В комиссию кроме меня вошли А. И. Штрейс, Н. З. Дмитриев, Р. А. Бабаянц1. Мы объездили весь район, установили места бывших свалок с накоплениями не переработавшихся ещё отбросов и мусора, наметили сеть дренажных сооружений и мер для ускорения процессов минерализации накопленных нечистот и отбросов на местах бывших свалок. С чувством горечи и обиды вспоминаю я и сейчас неудачу, постигшую меня, когда я попытался объективно и добросовестно осветить вопрос о планировочном центре Ленинграда и перспективах развития жилищного строительства в городе и отправил написанную мною статью в редакцию «Социалистического города». Статья была очень быстро набрана и в свёрстанном виде прислана из Москвы с сообщением, что она идёт в очередном номере журнала. Затем мне был прислан и сигнальный экземпляр журнала с этой статьёй. Однако, к моему большому разочарованию, статья так и не увидела света, а построенный потом Дворец Советов на далёкой периферии города, куда перед тем была вынесена городская бойня и построен колоссальный мясокомбинат, теперь служит архитектурным памятником ненужному расточению средств при подхалимстве архитекторов и попустительстве своевольства временщиков и сатрапов. У римлян было мудрое правило - «festina lente» (поспешай медленно); русская же пословица гласит: «Семь раз отмерь, один раз отрежь!»
1938 Всю ночь доносились раздирающие душу вопли и крики, и я без объяснений понимал их причину и смысл. Но подсознательно у меня откуда-то непроизвольно явилась надежда, что я буду избавлен от этих мук. Я, ведь, ни с кем никаких знакомств не поддерживал, все силы со всею искренностью отдавал советскому строительству; неизбежно, непременно выяснится вся нелепость, необоснованность каких бы то ни было подозрений в отношении меня, и меня отсюда выпустят.
Вплотную рядом со мной на скамье сидел человек небольшого роста, проявлявший живое внимание ко всякого рода раздорам и взаимным ссорам и перебранкам между собою нервно возбуждённых товарищей по несчастью. Он вмешивался в эти ссоры, сопровождавшиеся взаимной унизительной и недостойной грязной бранью, спокойно выслушивал обе стороны и с невозмутимым спокойствием убедительно произносил своё осуждение тому или другому. Чувствовалось огромное моральное и интеллектуальное превосходство этого человека над спорившими. Меня удивило, как хватает у него интереса, чтобы с таким вниманием относиться к проявлениям возбуждённости окружающих. Я познакомился с этим моим соседом. Это был Павел Наумович Берков, научный университетский и академический работник,человек с глубоким гуманитарным, по-видимому, филологическим образованием. В один из последующих дней после вечерней еды в камере наступила тишина и П. Н. Берков, по общему желанию, тихим, но внятным голосом (чтобы не вызывать внимания наблюдавших через глазок тюремщиков) рассказывал о наиболее выдающихся русских писателях и поэтах.
Поражало его знание произведений всех наших писателей. Он целыми страницами цитировал Толстого, Тургенева, Достоевского и Некрасова. В камере, ведь, не было ни одной книги, ни клочка бумаги, ни карандаша. Всё изложение плавно лилось у Павла Наумовича прямо из его памяти, из которой он безотказно извлекал все нужные ему цитаты в его тщательно продуманном построении. В этом Дантовом аду вызвать такое внимание к образам Пьера или Левина, к творческому гению Толстого и Пушкина, и всё это - так вдохновенно и с глубоким знанием связать с революционным мировоззрением - было каким-то сказочным чудом возвеличения человека, человеческой личности и человеческого достоинства среди грязных, зловонных волн омерзительного унижения и удушения человека.
С волнением и слезами признательности слушал я в этой обстановке талантливую лекцию. В следующие дни я ближе познакомился с П. Н. Берковым. Так же, как и я, он не мог никакими догадками объяснить себе причину тогда уже довольно длительного своего содержания в БД. На допросах он подвергался ещё более чем я, изнурительным и мучительным приёмам, чтобы заставить его измыслить какую-либо версию своей виновности перед советской властью. Так как он был перед арестом в научной командировке в Вене, то от него добивались, чтобы он признал себя виновным в доставке в Австрию недозволенных сведений из СССР. Его так же заставляли часами стоять, опираясь о пол пальцами рук и ног. Это причиняло страдание до потери сознания. В конце концов, он написал длинное и обстоятельное признание, в котором приписал себе деяния дипломата какой-то французской повести наполеоновской эпохи, причём все лица, которым производилась мнимая передача сведений, были названы именами персонажей этой повести. После этого его перестали тиранить, и дело пошло на оформление для окончательного приговора. Забегая вперёд, упомяну, что при пересмотре дела несколько месяцев спустя, Павел Николаевич рассказал всё это пересматривающей инстанции, была произведена сверка его «признаний» с литературным оригиналом начала ХIХ в., и Павел Николаевич был освобождён и возвращён к чтению лекций в Ленинградском университете.
В следующие дни, в те же часы и в той же обстановке, состоялись лекции Павла Наумовича о древнейшей египетской письменности, о литературе древнего Китая и Индии.
Так как от полного изнеможения глаза у меня стали закрываться, то ко мне был приставлен большого роста крепкий служитель, не в тюремной форме (по-видимому, какой-то страж, проходивший «производственную практику»), которому поручено было раздвигать и поддерживать открытыми веки моих глаз. Вероятно, он считал меня в чём-то виноватым и потому без всякого человеческого сожаления производил эти процедуры, иногда при этом приговаривая вполголоса: «Будешь знать, будешь помнить, что советской власти вредить нельзя». Я неизменно повторял, так же вполголоса, что никогда и в помыслах не имел вредить советской власти, а всегда работал на пользу того дела, которое мне советским правительством поручалось. Вечером этого дня меня вернули в камеру, и я забылся
Был уже конец августа или начало сентября, когда я первый раз попал в больницу. У меня было бесповоротное внутреннее чувство, что после всего, что было со мною и свидетелем чего я был в БД, для меня нет никакого будущего и потому, по совету Горация, мне оставалось лишь заполнять все оставшиеся мне минуты проявлениями доступной нам внутренней жизни, осмысливанием и переживанием неисчерпаемых запасов накопленных в разные периоды жизни впечатлений. За тщательно затянутыми марлей и замазанными белой краской окнами тюремной больницы стояли золотые дни начавшейся осени. В такие дни я так любил в течение многих лет отдаваться непосредственным восприятиям всегда манивших к себе красот парков, менявших свой зелёный общий фон на яркие наряды золота и пурпура осени.
И я предложил Карповичу, которого я знал, как тонкого ценителя оттенков расцветки в архитектурных творениях, мысленно прогуляться по паркам Павловска и Детского Села, Стрельны и Петергофа и, не сходя с больничных кроватей, отдаться созерцанию их осенних красот, заставляя ожить отложенные в нашей памяти оттиски и следы прежних впечатлений, и тем преодолевать сумрак и потёмки беспросветности нашего положения. Карпович не раз слыхал от санитарных врачей и от студентов Коммунального института, как увлекались и ценили они экскурсии по паркам Детского Села и Павловска под моим руководством. Он переговорил с несколькими больными, и в послеобеденные часы, в полной тишине тюремной палаты, я предложил перенестись, следуя за моим рассказом, на стрелку Елагина острова, полюбоваться новым, недавно разбитым цветочным оформлением береговой полосы и тёплою туманной далью моря, прогуляться по аллеям до Елагина дворца и затем, с лёгкостью мысли, перенестись на скамейки перед белой колоннадой архитектурного творения Кваренги и посмотреть, в лучах вечернего солнца, на разбросанные на лужайке, замыкающейся гладью пруда, отдельно стоящие могучие дубы и склонившиеся над водою серебристые ветки ивы.
Часа два мы мысленно прогуливались по Александровскому парку города Пушкина и с разных точек смотрели на тонкие колонны Камероновой галереи и остановились на террасе, бывшей когда-то зимней катальной горкой, со всеми её копиями классических скульптур, любуясь вечерним видом на Большой пруд, обрамлённый сказочными парковыми пейзажами. Наша мысленная прогулка по Детскосельскому и Павловскому паркам, куда добрались мы по Дубовой аллее и по Верхней Павловской дороге, не отрывая глаз от блестевших среди береговых зарослей вод Нижнего пруда, следуя за моим изложением, тянулась дня три.
На смену этой прогулке пришли, вызвавшие ещё больший интерес и общее внимание, рассказы главного инженера «Электросилы» (Ефремова) о заповеднике наибольших великанов среди древесных пород всего мира, произрастающих в калифорнийских горных лесах: о веллингтониях и секвойях высотою до 120 метров. С захватывающим интересом слушали мы рассказы о путешествиях этого образованного инженера, о посещении им знаменитейшей во всём мире Калифорнийской астрономической обсерватории. В следующие дни мы слушали рассказы других товарищей по больничной палате - одного кинооператора и киноартиста, рассказавшего об интересных киносъёмках, а затем - рассказ строителя ленинградского Мясокомбината. Тяжёлые испытания, перенесённые этими людьми, привели их в тюремную больницу.
Помню моё радостное чувство, когда после внезапного вызова на допрос вернулся маленького роста молодой доцент, специалист по ядерной физике. У меня не сохранилось достаточно отчётливо память о целом ряде очень заинтересовавших меня тогда молодых научных работников, которые приняли участие в ведении бесед образовательного характера в такой необычной обстановке. Не помню я и фамилии упомянутого молодого физика, который был, по-видимому, доцентом Ленинградского университета. Он занимался изучением строения атомного ядра разных элементов и вопросами ядерной энергетики. У меня осталось впечатление от его бесед по этим проблемам, что это был далеко не заурядный физик, талантливый и весь захваченный открывавшимися перед ним закономерностями в связях физических и химических свойств элементов со строением атомных ядер.Без всякого карандаша и бумаги он с изумительной наглядностью строил коррелятивные графики свойств и строений ядра, раскладывая спички на подушке или одеяле. Помню, что я ему посвятил акростих, отражавший моё восхищение сосредоточенностью и силой его ума и возмущение неожиданным перерывом научных исследований, перемещением из иссле-
довательской лаборатории в БД. Его интересовали открывающиеся перед его пытливым умом закономерности, а не то, что именно он, а не кто-то другой, их открывает.
Другой физик, проведший серию «тихих бесед» по оптике, по устройству телескопов и об астрономических открытиях, полученных благодаря новым усовершенствованным телескопам, был крупный учёный в области оптики Дмитрий Дмитриевич Максутов. Он был новатор и изобретатель,конструктор телескопов
Как всегда, неожиданно ночью меня разбудили и повели на допрос. На этот раз по какому-то незнакомому коридору я был приведён в просторную комнату, посредине которой за отдельным столом сидел, повидимому, какой-то высокий начальник, а с двух сторон, на поставленных рядами стуль ях, сидели несколько десятков лиц, среди которых я узнал некоторых «следователей», которые хорошо пригляделись мне во время проводимых ими допросов. Мне предложено было сесть на стул, на довольно значительном расстоянии от стола. После ряда предварительных анкетных вопросов начальник (о котором сидевший сзади меня тюремщик сказал мне, что допрос ведёт сам Гоглидзе) спокойным ровным голосом спросил меня, в чём я обвиняюсь и в чём состоит моё дело. В таком же спокойном тоне я отвечал, что я по совести не знаю, за что меня арестовали и в чём меня обвиняют. При первом же допросе я заявил, что обросовестно работал, как профессор, во 2-м ЛМИ и в ГИДУВе, но меня за этот ответ допрашивавший меня следователь - указал я на него рукою - избил и требовал, чтобы я собственноручно написал подробно о моей антисоветской деятельности. Но я не занимался противосоветской деятельностью, поэтому, сколько меня затем ни били, сколько ни угрожали, ничего не мог сочинить такого, что удовлетворяло бы этого следователя. Потом несколько дней другой следователь (я указал рукой на него) заставлял долгим стоянием и побоями написать, кто и откуда привозил мне голубей в Лесное, где я проживаю. Но я никаких голубей не держал, никто ниоткуда мне их не привозил и потому никакими понуждениями желаемого ответа я дать не мог. Я рассказывал обо всём этом спокойно, точно рассказывал о каком-то сне, а не о горькой для меня действительности. Подробно и с таким же эпическим спокойствием рассказал я о допросе в подвале, об «очных ставках» и о последней из них - с профессором Курбатовым, и закончил словами: «Так толком я и не знаю, по какому обвинению я арестован. Но зато я твёрдо и безусловно знаю, что я честно и добросовестно выполнял все свои обязанности советского специалиста, профессора».
Когда я замолчал, в водворившейся полной тишине начальник не в тоне официального решения или резолюции, а скорее в виде реплики на мои последние слова, но достаточно чётко сказал: «Вы свободны и получите возможность продолжать вашу профессорскую работу».
Блокада Ни газет, ни радио. Со стороны населения - полная пассивность, покорная неподвижность, безынициативность. Это бесспорный результат всей системы недоверия, боязни перед проявлением самообслуживания и предусмотрительности, бережливости. Очевидно, к плановому хозяйству должна быть сделана добавка (как в колхозах приусадебное хозяйство) о развитии самодеятельности в некоторых областях организации потребления и личного хозяйства, с полной и абсолютной гарантией для планового социалистического хозяйства (производства и организованного распределения) в основных отраслях. Нужно наряду со стахановским движением, с соцсоревнованием заботиться о культивировании ценных качеств личности - инициативности, почина, упорства и настойчивости в преодолении жизненных помех на пути, отсутствие боязни того, как посмотрит всякого рода начальство; привычки не ждать разрешения и благословения всяческих инстанций, а действовать самому, действовать сразу, быстро, маневрировать и тем мобилизовать все мельчайшие местные возможности и создавать более благоприятный фон для рационального построения и общего плана, и с бюрократизацией населения, с ростом у населения навыков к социальному иждивенчеству. Наряду с государственной организацией снабжения должен быть гарантирован простор для подлинной потребительской кооперации всех видов и разветвлений (огородные кооперативы, молочные кооперативы, общества захоронения, кассы и пр.). Во всяком случае, картина тупой безынициативности, покорности и обречённости вымирающего населения в осаждённом Ленинграде должна заставить руководство задуматься, должна привести к внесению необходимых поправок в систему жесткой опеки и недоверия. Такие поправки, улучшая качество населения, только облегчат и укрепят основы всей социальной системы.
Ярчайшее проявление бюрократической связанности и воспитанной привычки ждать приказа, действовать по указке; в распределителях (лавках) вот уже три дня как получена мука (по 200 гр. на человека, крупа, масло и сыр) стоят на морозе (до -29 градусов) толпы в очередях и день, и ночь; но распоряжения о выдаче у заведующего нет, и умирающие (буквально!) от голода, уходят и опять приходят. Но заведующий не решается выдавать - не прислали предписания! Это результат недоверия к местным работникам, всесторонней опеки из боязни несоответствия людей системе. Нужно, чтобы война покончила с этой боязнью сверху всех низовых проявлений и почина, тогда откроются возможности использовать все местные и временные условия, силы, самодеятельность, почин, оборотливость и организационные и хозяйственные случайные, преходящие и меняющиеся конъюнктуры, - триада диалектического движения по развёртывающейся спирали.
Поразительное во всём отсутствие желания и уменья устраивать вполне устранимые неудобства. Люди блуждают в абсолютной темноте, спотыкаются на лестницах, пропускают время приёма пищи из-за отсутствия звонка и пр. и пр.
С 6 утра - вскопал на поле орош[ения] две грядки. В 1 час дня ходил в совхоз по Ланскому шоссе (у Нов[ой] Деревни) за рассадой (получить по накладной 50 (!), только пятьдесят штук рассады капусты. Проходил более трёх часов, был в двух совхозах, предъявлял договора, накладные,
удостоверения, справки - всё впустую: без директора отпустить рассаду не решаются, а директор ушёл на оздоровительное питание. Картина безнадёжного омертвления дела, опутывания его паутиной бюрократизма. Вот во что обращают тупые исполнители живую мысль об организации помощи огородничеству рабочих и служащих, - это мёртвая петля из бухгалтеров, контролёров, директоров, контор, управлений и пр., затягиваемая наглухо на ростках дела.
22 июня. С 9 июня по сегодняшний день - от 10 до 12 часов в день копал грядки, полол, засаживал, убирал сад и огород. Делал тщетные попытки достать рассаду путями, доступными в обычном порядке советским гражданам. Напрасно. Рассады заготовлено - миллионы, но получить нельзя. По«блату» получил через Як[ова] Захаровича Матусевича по 100 штук капусты и брюквы. Посадил на полях орошения. Кроме того, 200 штук [достал] через дачников. Опять зря ходил в Удельную (достал только 65 штук брюквы). Приходится рассаживать прорываемую свёклу и пр.
Из комментария:Шнитниковы с Любочкой присутствовали на первом исполнении в Ленинграде 7-й симфонии Д. Д. Шостаковича. З. Г. собрал для них в саду букет из переживших зиму многолетников. «Букет получился чудесным… в блокаду!» - вспоминал Арсений Владимирович. - «Сама же Зинаида Захаровна написала вместе со мною дирижёру К. Элиасбергу записку с глубокой благодарностью за сохранение музыки в блокадном Ленинграде. Записку положили в середину букета. …Можете себе представить, какой фурор производил этот букет на улицах и в трамваях, да и в самом зале Филармонии. Ведь о зелени тогда думали только в аспекте её пригодности для еды!!! … По окончании симфонии Люба нерешительно идёт к эстраде, где стоит Элиасберг, и протягивает ему букет. Он наклоняется, берёт цветы, пожимает Любе руку… Кругом все улыбаются, взволнованно аплодируют…». В течение всех послевоенных лет и до сих пор этот эпизод с вручением Любой букета Элиасбергу упоминается вовсех статьях и фильмах, посвящённых первому исполнению 7-й симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде.
1951 -из воспоминаний профессора Лернера:"На второй день состоялась первая лекция Захария Григорьевича. Она была посвящена гигиеническому обоснованию современного градостроительства. Вопросам застройки и планировки городов. Обеспечению их всеми видами благоустройства. Водоснабжению, канализации, вопросам санитарной очистки, озеленению. Вторая лекция была полностью отведена работе Френкеля и его коллег над проектом устройства показательного квартала в Ленинграде. Занятия остальных сотрудников кафедры были посвящены деятельности врача по коммунальной гигиене, частным вопросам. Например, проблеме известных Ленинградских дворов-колодцев, колоссальному разрыву в качестве жизни в центре и на окраинах городов, вопросу загрязнения воздуха транспортом, выбросами электростанций и котельных. Специальная лекция была приурочена проветриванию жилых и промышленных кварталов, с учетом возможной бактериологической войны и использования аэрозолей и др.
Не стану "загружать" читателя вопросами педагогического процесса на кафедре. Хочу лишь отметить главное - это то, что значительная часть излагаемого материала отображала личный опыт самого Захария Григорьевича и его сотрудников. На каждом занятии в обсуждении темы самое активное участие принимали слушатели цикла. После лекции Захарий Григорьевич обычно на трамвае уезжал на свою кафедру в больнице Мечникова или в НИИ гигиены, где он заведовал организационно-методическим отделом. Он принимал участие в работе консультативного бюро по санитарной статистике при Ленинградском городском отделе здравоохранения, которым заведовала его дочь Зинаида Шнитникова.
Захарий Григорьевич очень серьезно и творчески относился к санитарно-статистическим исследованиям, о чем он постоянно говорил на своих лекциях. Недаром, Н.А. Семашко называл Френкеля одним из основоположников социальной гигиены в России. Даже в самые трагические дни блокады Ленинградское гигиеническое общество и возглавляемая им кафедра Социальной гигиены не прекращали своей деятельности.
Однажды, придя на занятие, мы застали сотрудников кафедры весьма встревожено обсуждающих какой-то вопрос. Оказалось, что директор ЛенГИДУВа Н.Н. Мищук дал указание бухгалтерии не выдавать зарплату Френкелю, так как он не отмечается в книге прихода и ухода.
Кто такой Мищук? Он заведовал кафедрой физиотерапии и курортологии и "прославился" разрекламированным и весьма примитивным прибором для определения уровня кожного потоотделения ("Прибор Мищука"). А как поступил Френкель в возникшей ситуации? Этот культурный, мягкий, обходительный и даже очень застенчивый человек одновременно обладал высокой принципиальностью и бескомпромиссностью. Он как всегда оказался на высоте и дал указание кафедре прекратить всякое обсуждение этой выходки. Сам же он просто проигнорировал указание Мищука и не обращался ни к кому по этому вопросу.
Дело в том, что большую часть своей зарплаты он отдавал на оснащение кафедры, приглашая для этой цели умелых мастеров, так как оплачивал их труд наличными. Вот и тогда у Мищука сдали нервы, и он решил обсудить поведение Френкеля на открытом партсобрании института, куда пригасили всех, т.е. 21 слушателя нашего цикла. От имени и по поручению наших слушателей я потребовал осудить неблаговидное отношение Мищука к 82-х - летнему ученому. Меня поддержали слушатели и из других циклов. К сожалению, никто из сотрудников института и даже его кафедры не решился вступиться за Френкеля. Не те времена! Однако попытка Мищука "урезонить" Захария Григорьевича явно провалилась, и выплата зарплаты вскоре возобновилась.
Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути / Публ., сост., коммент. и вступ. ст. Р. Б. Самофал. - СПб.: Нестор-История, 2009.696 с., ил.
Захарий Григорьевич Френкель (1869-1970)- выдающийся отечественный гигиенист и геронтолог, статистик и демограф, действительный член Академии медицинских наук СССР, заслуженный деятель науки РСФСР, профессор, организатор здравоохранения и общественный деятель России. Долгая, 100-летняя жизнь учёного охватила самые сложные периоды истории нашей страны. Он был участником революционного движения конца XIX - начала ХХ вв., внёс весомый вклад в развитие системы земской медицины, являлся активным участником общественно-политической борьбы в стране в рядах кадетской партии (был членом её ЦК), за что подвергался арестам и преследованиям со стороны властей(РИ). З. Г. Френкель был участником Первой мировой войны. После Октябрьского переворота он целиком отдался научной и преподавательской деятельности, но и в 1938-1939 гг. вновь не избежал репрессий. Во время Великой Отечественной войны он ни на один день не покидал Ленинград, продолжая в ужасающих условиях блокады заниматься делом всей своей нелёгкой жизни - борьбой за здоровье народа, за удлинение человеческой жизни.
кую такую попытку прежде всего как невыносимое тяжкое оскорбление мне, как общественному работнику, я на это реагировал остро, спускал оскорбителей (в буквальном смысле!) с лестницы, бросал им в лицо подлые четвертные билеты и, наконец, стал подавать в суд жалобы на тяжкие
нанесения мне оскорблений, представляя при этом полученные письма с вложениями в качестве вещественных доказательств. Я лично выступал как истец, как пострадавший и как обвинитель, и добился, что мировой судья Головушкин приговорил директора Триумфальной мануфактуры к трём
месяцам тюрьмы. Присланное мне письмо «со вложением ста рублей» и просьбой, чтобы я «не усмотрел» свалки нечистот, на которой уже была начата постройка домов для рабочих, оказалось веской уликой. Потом, в порядке апелляции с участием дорого стоившего фабриканту присяжного поверенного, заключение было заменено штрафом в 300 рублей.
Но мне судебный процесс дал возможность публично в самых резких словах заклеймить презренную попытку оскорбить общественного земского работника поднесением взятки. В самом Петербурге среди полицейских и городских санитарных врачей было бытовым явлением «принятие благодарности», т. е. взятки, от владельцев различных осматриваемых заведений, и не так легко было отбить охоту перенести эту практику и по отношению к земскому общественному работнику. Должен сказать, что за два года работы в самом захолустном Новоладожском земстве ни одного случая попытки «благодарности» или
взятки не было. Был такой генерал-майор медицинской службы, всесильный член Петербургской управы и председатель её санитарной комиссии Оппенгейм, который счёл нужным обратиться ко мне с наставлением, что-бы я не ругал и не прогонял взяточников, а их приношения передавал бы
в кассу благотворительного общества помощи бедным. Я выслушал этот конфиденциальный совет «слишком горячему молодому врачу», а когда открылось заседание, попросил слова и публично рассказал о недостойном, унижающем звание врача совете, данном мне председателем.
В начале 20 века: Из всех исключительных, представляющихся теперь просто невероятными, проявлений неблагоустройства и антисанитарного состояния за Нарвскими воротами меня больше всего поражало положение дела с водоснабжением. Во всех дворах, густо застроенных двухэтажными деревянными домами с «угловыми» квартирантами-рабочими вода для питья и хозяйственных потребностей забиралась вёдрами из бака, вкопанного в заболоченную почву двора. В этот бак вода подавалась под очень слабым давлением по деревянным сверлёным трубам из реки Екатерингофки после принятия ею огромного количества фекально-хозяйственных вод из Обводного канала, реки Ольховки и других сточных протоков так называемой Болдыревской водокачки. Эта вода была настолько грязна, что каждый день, когда жильцы разбирали из бака всю воду, на дне его оставался 10-15-сантиметровый слой зловонной жижи, которую лопатами выбрасывали во двор. И такою «болдыревской» водой снабжалось столичное население участка за Нарвской заставой. Как-то, идя на заседание санитарно-технической секции Общества охраны народного здоровья, чтобы сделать доклад о состоянии благоустройства в моём пригороде Петербурга, я взял с собой большой сосуд воды из такого пресловутого бака. При демонстрации этой воды все специалисты были убеждены, что им предъявлена канализационная сточная жидкость, и с трудом могли поверить, что такой водой пользуются люди для хозяйственно-питьевых целей.
1910В дачный период (июль-август) мы жили в Вейксдорфе (несколько станций от Дрездена). Это деревня, девушки которой, дочери местных крестьян, работали преимущественно на шоколадных фабриках в Дрездене. Вокруг - прекрасные места для прогулок: леса с озёрами, перемежающиеся с полями и лугами. Мы сняли мезонин в одной из дач, обедали в крестьянской семье по соседству, а по воскресеньям - в ресторане подле железнодорожной станции. Каждый день я по железной дороге ездил в Дрезден на выставку. Наши три дочери быстро сдружились с детьми соседнего врача и с другими деревенскими детьми, причём гораздо скорее, чем на уроках немецкого языка, овладели запасом слов, необходимым для общих игр и проказ на улице. Они быстро усвоили, что при прогулке по полевым межам и дорогам нельзя срывать ни одного колоска, за этим следила полевая полиция; что нельзя на улицах и на дороге поднять упавшую с дерева грушу,т. к. это «неприлично», «непристойно», стыдно - одним словом - «s’ist doch unanstandig», как объяснил мне порядочный «головорез» - уличный мальчишка, отвечая на мой вопрос, почему он не берёт упавшие с дерева груши. Грушевыми деревьями были обсажены все дороги и улицы. Оказалось, что все эти деревья сдавались сельским обществом в аренду садоводу, которому и принадлежал весь урожай плодов. Только он собирал опавшие плоды и ухаживал за деревьями.
Удивляли нас и другие обычаи местного населения. Прежде всего, стойко сохранявшиеся привычки к общности и взаимосвязи между людьми, без разделения на «своих» и «чужих». Идя по улице, приходилось непрерывно отвечать на приветствия: «доброе утро», «добрый день» и т. д. Через дватри дня все соседи были уже, очевидно, осведомлены кто мы, куда и зачем я езжу… Подходя к железнодорожной станции, я вижу, что могу опоздать к поезду, ускоряю шаги, но слышу спокойное приветствие сторожа, занятого подметанием дорожки: «Добрый день, доктор! Не спешите. Ещё есть время. Ещё целая минута». Откуда он уже знает, что я спешу к дрезденскому поезду? Почему называет меня доктором? - недоумеваю я, выражая ему на ходу благодарность за внимание.
Быт жителей саксонской деревни существенно отличался от быта русских деревень. В Вейксдорфе был свой уличный сторож, подметавший улицу, собиравший весь сор и конский навоз с дороги. Последний он использовал в качестве удобрения уличных посадок из фруктовых деревьев. Имелся в деревне и свой «ассенизационный обоз», два-три раза за лето вывозивший на поля и луга нечистоты из выгребных домовых уборных. Было и своё водоснабжение - хорошо оборудованные буровые колодцы с насосами. При нас после уборки скошенного сена луга были политы нечистотами, вычерпанными из придомовых выгребных ям. На несколько часов воздух был отравлен сильнейшим зловонием. На возмущение Любови Карповны, жаловавшейся на невозможность прогулок, наш хозяин с совершенно невинным видом и без удивления по поводу «вздорных», на его взгляд, претензий, заявил: «Да ведь это же просто удобрение! Ничего более».Разлитые по скошенному лугу нечистоты, разумеется, нельзя запахать, поэтому понадобилось несколько дней, чтобы они окончательно минерализировались и перестали издавать зловоние. Зато после этого трава для второго укоса (отава, как говорят на Украине) стала быстро и пышно разрастаться, и луг ласкал взор свежей густой зеленью.
1935 Вспоминается и другой случай, когда среди большого числа авторитетных архитекторов, планировщиков, инженеров и других специалистов, отстаивая простое, совершенно несомненное положение, мне пришлось остаться в единственном числе и отстаивать правильное решение в течение ряда лет. Я имею в виду обсуждение в Ленгорисполкоме проекта развития Ленинграда в направлении Удельной-Озерков-Полюстрово. После подробного доклада по проекту, разработанному планировочным отделом, выступил А. А. Жданов с заявлением, что весь проект должен быть коренным образом переделан. Он отвергал всякое строительство в направлении на Озерки и Удельную и считал, что развитие Ленинграда должно идти на юг, до Пулкова и вверх по правому берегу Невы. После этого все сторонники и участники, и сами авторы плана, доложенного главным архитектором города Л. А. Ильиным, стали вносить предложения в развитие и в поддержку указаний А. А. Жданова.
Попросив слова, я сказал, что по долгу совести профессионального работника, в течение ряда лет специально занимающегося вопросами благоустройства Ленинграда, я должен указать на отрицательные стороны развития города в южном направлении по Московскому шоссе и перемещения его центра в направлении к Средней Рогатке и мясокомбинату. Обширные пространства за Московскими воротами до Средней Рогатки малопригодны для жилой застройки вследствие отсутствия естественного дренажа и обратных уклонов по направлению к городу, значительной заболоченности и крайней загрязнённости
территории, в течение многих десятков лет служившей местом свалки городских отбросов и нечистот. Неблагоприятный очень слабо выраженный рельеф создаёт значительные трудности для последующего осуществления канализации, передвижение центра города со строительством грандиозного Дворца Советов на далёкой периферии шло бы в разрез с основным значением и характером Ленинграда, как выхода к морю с фактически замечательным обширным центром от Смольного до Адмиралтейства и нынешнего Дворца Труда.
Мне была предоставлена возможность обстоятельно изложить свои соображения. Никаких возражений не последовало, но, в соответствии с указанием А. А. Жданова, было сформулировано решение строить Дворец Советов в районе Московского шоссе с перенесением туда основного центра города и главного жилищного строительства. После этого в течение второй половины лета и осени 1935 г. в Отделе планировки под руководством Л. А. Ильина шла спешная переработка всего проекта планировки Ленинграда с полным отказом от строительства в наиболее здоровых песчаных и сухих территориях Лесного и с переносом нового центра города в район строительства Дворца Советов.
По поручению Института коммунального хозяйства я принял деятельное участие в комиссии по выработке системы мелиоративных мер для оздоровления территории в районе Московского шоссе, отводимых для жилой застройки. В комиссию кроме меня вошли А. И. Штрейс, Н. З. Дмитриев, Р. А. Бабаянц1. Мы объездили весь район, установили места бывших свалок с накоплениями не переработавшихся ещё отбросов и мусора, наметили сеть дренажных сооружений и мер для ускорения процессов минерализации накопленных нечистот и отбросов на местах бывших свалок. С чувством горечи и обиды вспоминаю я и сейчас неудачу, постигшую меня, когда я попытался объективно и добросовестно осветить вопрос о планировочном центре Ленинграда и перспективах развития жилищного строительства в городе и отправил написанную мною статью в редакцию «Социалистического города». Статья была очень быстро набрана и в свёрстанном виде прислана из Москвы с сообщением, что она идёт в очередном номере журнала. Затем мне был прислан и сигнальный экземпляр журнала с этой статьёй. Однако, к моему большому разочарованию, статья так и не увидела света, а построенный потом Дворец Советов на далёкой периферии города, куда перед тем была вынесена городская бойня и построен колоссальный мясокомбинат, теперь служит архитектурным памятником ненужному расточению средств при подхалимстве архитекторов и попустительстве своевольства временщиков и сатрапов. У римлян было мудрое правило - «festina lente» (поспешай медленно); русская же пословица гласит: «Семь раз отмерь, один раз отрежь!»
1938 Всю ночь доносились раздирающие душу вопли и крики, и я без объяснений понимал их причину и смысл. Но подсознательно у меня откуда-то непроизвольно явилась надежда, что я буду избавлен от этих мук. Я, ведь, ни с кем никаких знакомств не поддерживал, все силы со всею искренностью отдавал советскому строительству; неизбежно, непременно выяснится вся нелепость, необоснованность каких бы то ни было подозрений в отношении меня, и меня отсюда выпустят.
Вплотную рядом со мной на скамье сидел человек небольшого роста, проявлявший живое внимание ко всякого рода раздорам и взаимным ссорам и перебранкам между собою нервно возбуждённых товарищей по несчастью. Он вмешивался в эти ссоры, сопровождавшиеся взаимной унизительной и недостойной грязной бранью, спокойно выслушивал обе стороны и с невозмутимым спокойствием убедительно произносил своё осуждение тому или другому. Чувствовалось огромное моральное и интеллектуальное превосходство этого человека над спорившими. Меня удивило, как хватает у него интереса, чтобы с таким вниманием относиться к проявлениям возбуждённости окружающих. Я познакомился с этим моим соседом. Это был Павел Наумович Берков, научный университетский и академический работник,человек с глубоким гуманитарным, по-видимому, филологическим образованием. В один из последующих дней после вечерней еды в камере наступила тишина и П. Н. Берков, по общему желанию, тихим, но внятным голосом (чтобы не вызывать внимания наблюдавших через глазок тюремщиков) рассказывал о наиболее выдающихся русских писателях и поэтах.
Поражало его знание произведений всех наших писателей. Он целыми страницами цитировал Толстого, Тургенева, Достоевского и Некрасова. В камере, ведь, не было ни одной книги, ни клочка бумаги, ни карандаша. Всё изложение плавно лилось у Павла Наумовича прямо из его памяти, из которой он безотказно извлекал все нужные ему цитаты в его тщательно продуманном построении. В этом Дантовом аду вызвать такое внимание к образам Пьера или Левина, к творческому гению Толстого и Пушкина, и всё это - так вдохновенно и с глубоким знанием связать с революционным мировоззрением - было каким-то сказочным чудом возвеличения человека, человеческой личности и человеческого достоинства среди грязных, зловонных волн омерзительного унижения и удушения человека.
С волнением и слезами признательности слушал я в этой обстановке талантливую лекцию. В следующие дни я ближе познакомился с П. Н. Берковым. Так же, как и я, он не мог никакими догадками объяснить себе причину тогда уже довольно длительного своего содержания в БД. На допросах он подвергался ещё более чем я, изнурительным и мучительным приёмам, чтобы заставить его измыслить какую-либо версию своей виновности перед советской властью. Так как он был перед арестом в научной командировке в Вене, то от него добивались, чтобы он признал себя виновным в доставке в Австрию недозволенных сведений из СССР. Его так же заставляли часами стоять, опираясь о пол пальцами рук и ног. Это причиняло страдание до потери сознания. В конце концов, он написал длинное и обстоятельное признание, в котором приписал себе деяния дипломата какой-то французской повести наполеоновской эпохи, причём все лица, которым производилась мнимая передача сведений, были названы именами персонажей этой повести. После этого его перестали тиранить, и дело пошло на оформление для окончательного приговора. Забегая вперёд, упомяну, что при пересмотре дела несколько месяцев спустя, Павел Николаевич рассказал всё это пересматривающей инстанции, была произведена сверка его «признаний» с литературным оригиналом начала ХIХ в., и Павел Николаевич был освобождён и возвращён к чтению лекций в Ленинградском университете.
В следующие дни, в те же часы и в той же обстановке, состоялись лекции Павла Наумовича о древнейшей египетской письменности, о литературе древнего Китая и Индии.
Так как от полного изнеможения глаза у меня стали закрываться, то ко мне был приставлен большого роста крепкий служитель, не в тюремной форме (по-видимому, какой-то страж, проходивший «производственную практику»), которому поручено было раздвигать и поддерживать открытыми веки моих глаз. Вероятно, он считал меня в чём-то виноватым и потому без всякого человеческого сожаления производил эти процедуры, иногда при этом приговаривая вполголоса: «Будешь знать, будешь помнить, что советской власти вредить нельзя». Я неизменно повторял, так же вполголоса, что никогда и в помыслах не имел вредить советской власти, а всегда работал на пользу того дела, которое мне советским правительством поручалось. Вечером этого дня меня вернули в камеру, и я забылся
Был уже конец августа или начало сентября, когда я первый раз попал в больницу. У меня было бесповоротное внутреннее чувство, что после всего, что было со мною и свидетелем чего я был в БД, для меня нет никакого будущего и потому, по совету Горация, мне оставалось лишь заполнять все оставшиеся мне минуты проявлениями доступной нам внутренней жизни, осмысливанием и переживанием неисчерпаемых запасов накопленных в разные периоды жизни впечатлений. За тщательно затянутыми марлей и замазанными белой краской окнами тюремной больницы стояли золотые дни начавшейся осени. В такие дни я так любил в течение многих лет отдаваться непосредственным восприятиям всегда манивших к себе красот парков, менявших свой зелёный общий фон на яркие наряды золота и пурпура осени.
И я предложил Карповичу, которого я знал, как тонкого ценителя оттенков расцветки в архитектурных творениях, мысленно прогуляться по паркам Павловска и Детского Села, Стрельны и Петергофа и, не сходя с больничных кроватей, отдаться созерцанию их осенних красот, заставляя ожить отложенные в нашей памяти оттиски и следы прежних впечатлений, и тем преодолевать сумрак и потёмки беспросветности нашего положения. Карпович не раз слыхал от санитарных врачей и от студентов Коммунального института, как увлекались и ценили они экскурсии по паркам Детского Села и Павловска под моим руководством. Он переговорил с несколькими больными, и в послеобеденные часы, в полной тишине тюремной палаты, я предложил перенестись, следуя за моим рассказом, на стрелку Елагина острова, полюбоваться новым, недавно разбитым цветочным оформлением береговой полосы и тёплою туманной далью моря, прогуляться по аллеям до Елагина дворца и затем, с лёгкостью мысли, перенестись на скамейки перед белой колоннадой архитектурного творения Кваренги и посмотреть, в лучах вечернего солнца, на разбросанные на лужайке, замыкающейся гладью пруда, отдельно стоящие могучие дубы и склонившиеся над водою серебристые ветки ивы.
Часа два мы мысленно прогуливались по Александровскому парку города Пушкина и с разных точек смотрели на тонкие колонны Камероновой галереи и остановились на террасе, бывшей когда-то зимней катальной горкой, со всеми её копиями классических скульптур, любуясь вечерним видом на Большой пруд, обрамлённый сказочными парковыми пейзажами. Наша мысленная прогулка по Детскосельскому и Павловскому паркам, куда добрались мы по Дубовой аллее и по Верхней Павловской дороге, не отрывая глаз от блестевших среди береговых зарослей вод Нижнего пруда, следуя за моим изложением, тянулась дня три.
На смену этой прогулке пришли, вызвавшие ещё больший интерес и общее внимание, рассказы главного инженера «Электросилы» (Ефремова) о заповеднике наибольших великанов среди древесных пород всего мира, произрастающих в калифорнийских горных лесах: о веллингтониях и секвойях высотою до 120 метров. С захватывающим интересом слушали мы рассказы о путешествиях этого образованного инженера, о посещении им знаменитейшей во всём мире Калифорнийской астрономической обсерватории. В следующие дни мы слушали рассказы других товарищей по больничной палате - одного кинооператора и киноартиста, рассказавшего об интересных киносъёмках, а затем - рассказ строителя ленинградского Мясокомбината. Тяжёлые испытания, перенесённые этими людьми, привели их в тюремную больницу.
Помню моё радостное чувство, когда после внезапного вызова на допрос вернулся маленького роста молодой доцент, специалист по ядерной физике. У меня не сохранилось достаточно отчётливо память о целом ряде очень заинтересовавших меня тогда молодых научных работников, которые приняли участие в ведении бесед образовательного характера в такой необычной обстановке. Не помню я и фамилии упомянутого молодого физика, который был, по-видимому, доцентом Ленинградского университета. Он занимался изучением строения атомного ядра разных элементов и вопросами ядерной энергетики. У меня осталось впечатление от его бесед по этим проблемам, что это был далеко не заурядный физик, талантливый и весь захваченный открывавшимися перед ним закономерностями в связях физических и химических свойств элементов со строением атомных ядер.Без всякого карандаша и бумаги он с изумительной наглядностью строил коррелятивные графики свойств и строений ядра, раскладывая спички на подушке или одеяле. Помню, что я ему посвятил акростих, отражавший моё восхищение сосредоточенностью и силой его ума и возмущение неожиданным перерывом научных исследований, перемещением из иссле-
довательской лаборатории в БД. Его интересовали открывающиеся перед его пытливым умом закономерности, а не то, что именно он, а не кто-то другой, их открывает.
Другой физик, проведший серию «тихих бесед» по оптике, по устройству телескопов и об астрономических открытиях, полученных благодаря новым усовершенствованным телескопам, был крупный учёный в области оптики Дмитрий Дмитриевич Максутов. Он был новатор и изобретатель,конструктор телескопов
Как всегда, неожиданно ночью меня разбудили и повели на допрос. На этот раз по какому-то незнакомому коридору я был приведён в просторную комнату, посредине которой за отдельным столом сидел, повидимому, какой-то высокий начальник, а с двух сторон, на поставленных рядами стуль ях, сидели несколько десятков лиц, среди которых я узнал некоторых «следователей», которые хорошо пригляделись мне во время проводимых ими допросов. Мне предложено было сесть на стул, на довольно значительном расстоянии от стола. После ряда предварительных анкетных вопросов начальник (о котором сидевший сзади меня тюремщик сказал мне, что допрос ведёт сам Гоглидзе) спокойным ровным голосом спросил меня, в чём я обвиняюсь и в чём состоит моё дело. В таком же спокойном тоне я отвечал, что я по совести не знаю, за что меня арестовали и в чём меня обвиняют. При первом же допросе я заявил, что обросовестно работал, как профессор, во 2-м ЛМИ и в ГИДУВе, но меня за этот ответ допрашивавший меня следователь - указал я на него рукою - избил и требовал, чтобы я собственноручно написал подробно о моей антисоветской деятельности. Но я не занимался противосоветской деятельностью, поэтому, сколько меня затем ни били, сколько ни угрожали, ничего не мог сочинить такого, что удовлетворяло бы этого следователя. Потом несколько дней другой следователь (я указал рукой на него) заставлял долгим стоянием и побоями написать, кто и откуда привозил мне голубей в Лесное, где я проживаю. Но я никаких голубей не держал, никто ниоткуда мне их не привозил и потому никакими понуждениями желаемого ответа я дать не мог. Я рассказывал обо всём этом спокойно, точно рассказывал о каком-то сне, а не о горькой для меня действительности. Подробно и с таким же эпическим спокойствием рассказал я о допросе в подвале, об «очных ставках» и о последней из них - с профессором Курбатовым, и закончил словами: «Так толком я и не знаю, по какому обвинению я арестован. Но зато я твёрдо и безусловно знаю, что я честно и добросовестно выполнял все свои обязанности советского специалиста, профессора».
Когда я замолчал, в водворившейся полной тишине начальник не в тоне официального решения или резолюции, а скорее в виде реплики на мои последние слова, но достаточно чётко сказал: «Вы свободны и получите возможность продолжать вашу профессорскую работу».
Блокада Ни газет, ни радио. Со стороны населения - полная пассивность, покорная неподвижность, безынициативность. Это бесспорный результат всей системы недоверия, боязни перед проявлением самообслуживания и предусмотрительности, бережливости. Очевидно, к плановому хозяйству должна быть сделана добавка (как в колхозах приусадебное хозяйство) о развитии самодеятельности в некоторых областях организации потребления и личного хозяйства, с полной и абсолютной гарантией для планового социалистического хозяйства (производства и организованного распределения) в основных отраслях. Нужно наряду со стахановским движением, с соцсоревнованием заботиться о культивировании ценных качеств личности - инициативности, почина, упорства и настойчивости в преодолении жизненных помех на пути, отсутствие боязни того, как посмотрит всякого рода начальство; привычки не ждать разрешения и благословения всяческих инстанций, а действовать самому, действовать сразу, быстро, маневрировать и тем мобилизовать все мельчайшие местные возможности и создавать более благоприятный фон для рационального построения и общего плана, и с бюрократизацией населения, с ростом у населения навыков к социальному иждивенчеству. Наряду с государственной организацией снабжения должен быть гарантирован простор для подлинной потребительской кооперации всех видов и разветвлений (огородные кооперативы, молочные кооперативы, общества захоронения, кассы и пр.). Во всяком случае, картина тупой безынициативности, покорности и обречённости вымирающего населения в осаждённом Ленинграде должна заставить руководство задуматься, должна привести к внесению необходимых поправок в систему жесткой опеки и недоверия. Такие поправки, улучшая качество населения, только облегчат и укрепят основы всей социальной системы.
Ярчайшее проявление бюрократической связанности и воспитанной привычки ждать приказа, действовать по указке; в распределителях (лавках) вот уже три дня как получена мука (по 200 гр. на человека, крупа, масло и сыр) стоят на морозе (до -29 градусов) толпы в очередях и день, и ночь; но распоряжения о выдаче у заведующего нет, и умирающие (буквально!) от голода, уходят и опять приходят. Но заведующий не решается выдавать - не прислали предписания! Это результат недоверия к местным работникам, всесторонней опеки из боязни несоответствия людей системе. Нужно, чтобы война покончила с этой боязнью сверху всех низовых проявлений и почина, тогда откроются возможности использовать все местные и временные условия, силы, самодеятельность, почин, оборотливость и организационные и хозяйственные случайные, преходящие и меняющиеся конъюнктуры, - триада диалектического движения по развёртывающейся спирали.
Поразительное во всём отсутствие желания и уменья устраивать вполне устранимые неудобства. Люди блуждают в абсолютной темноте, спотыкаются на лестницах, пропускают время приёма пищи из-за отсутствия звонка и пр. и пр.
С 6 утра - вскопал на поле орош[ения] две грядки. В 1 час дня ходил в совхоз по Ланскому шоссе (у Нов[ой] Деревни) за рассадой (получить по накладной 50 (!), только пятьдесят штук рассады капусты. Проходил более трёх часов, был в двух совхозах, предъявлял договора, накладные,
удостоверения, справки - всё впустую: без директора отпустить рассаду не решаются, а директор ушёл на оздоровительное питание. Картина безнадёжного омертвления дела, опутывания его паутиной бюрократизма. Вот во что обращают тупые исполнители живую мысль об организации помощи огородничеству рабочих и служащих, - это мёртвая петля из бухгалтеров, контролёров, директоров, контор, управлений и пр., затягиваемая наглухо на ростках дела.
22 июня. С 9 июня по сегодняшний день - от 10 до 12 часов в день копал грядки, полол, засаживал, убирал сад и огород. Делал тщетные попытки достать рассаду путями, доступными в обычном порядке советским гражданам. Напрасно. Рассады заготовлено - миллионы, но получить нельзя. По«блату» получил через Як[ова] Захаровича Матусевича по 100 штук капусты и брюквы. Посадил на полях орошения. Кроме того, 200 штук [достал] через дачников. Опять зря ходил в Удельную (достал только 65 штук брюквы). Приходится рассаживать прорываемую свёклу и пр.
Из комментария:Шнитниковы с Любочкой присутствовали на первом исполнении в Ленинграде 7-й симфонии Д. Д. Шостаковича. З. Г. собрал для них в саду букет из переживших зиму многолетников. «Букет получился чудесным… в блокаду!» - вспоминал Арсений Владимирович. - «Сама же Зинаида Захаровна написала вместе со мною дирижёру К. Элиасбергу записку с глубокой благодарностью за сохранение музыки в блокадном Ленинграде. Записку положили в середину букета. …Можете себе представить, какой фурор производил этот букет на улицах и в трамваях, да и в самом зале Филармонии. Ведь о зелени тогда думали только в аспекте её пригодности для еды!!! … По окончании симфонии Люба нерешительно идёт к эстраде, где стоит Элиасберг, и протягивает ему букет. Он наклоняется, берёт цветы, пожимает Любе руку… Кругом все улыбаются, взволнованно аплодируют…». В течение всех послевоенных лет и до сих пор этот эпизод с вручением Любой букета Элиасбергу упоминается вовсех статьях и фильмах, посвящённых первому исполнению 7-й симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде.
1951 -из воспоминаний профессора Лернера:"На второй день состоялась первая лекция Захария Григорьевича. Она была посвящена гигиеническому обоснованию современного градостроительства. Вопросам застройки и планировки городов. Обеспечению их всеми видами благоустройства. Водоснабжению, канализации, вопросам санитарной очистки, озеленению. Вторая лекция была полностью отведена работе Френкеля и его коллег над проектом устройства показательного квартала в Ленинграде. Занятия остальных сотрудников кафедры были посвящены деятельности врача по коммунальной гигиене, частным вопросам. Например, проблеме известных Ленинградских дворов-колодцев, колоссальному разрыву в качестве жизни в центре и на окраинах городов, вопросу загрязнения воздуха транспортом, выбросами электростанций и котельных. Специальная лекция была приурочена проветриванию жилых и промышленных кварталов, с учетом возможной бактериологической войны и использования аэрозолей и др.
Не стану "загружать" читателя вопросами педагогического процесса на кафедре. Хочу лишь отметить главное - это то, что значительная часть излагаемого материала отображала личный опыт самого Захария Григорьевича и его сотрудников. На каждом занятии в обсуждении темы самое активное участие принимали слушатели цикла. После лекции Захарий Григорьевич обычно на трамвае уезжал на свою кафедру в больнице Мечникова или в НИИ гигиены, где он заведовал организационно-методическим отделом. Он принимал участие в работе консультативного бюро по санитарной статистике при Ленинградском городском отделе здравоохранения, которым заведовала его дочь Зинаида Шнитникова.
Захарий Григорьевич очень серьезно и творчески относился к санитарно-статистическим исследованиям, о чем он постоянно говорил на своих лекциях. Недаром, Н.А. Семашко называл Френкеля одним из основоположников социальной гигиены в России. Даже в самые трагические дни блокады Ленинградское гигиеническое общество и возглавляемая им кафедра Социальной гигиены не прекращали своей деятельности.
Однажды, придя на занятие, мы застали сотрудников кафедры весьма встревожено обсуждающих какой-то вопрос. Оказалось, что директор ЛенГИДУВа Н.Н. Мищук дал указание бухгалтерии не выдавать зарплату Френкелю, так как он не отмечается в книге прихода и ухода.
Кто такой Мищук? Он заведовал кафедрой физиотерапии и курортологии и "прославился" разрекламированным и весьма примитивным прибором для определения уровня кожного потоотделения ("Прибор Мищука"). А как поступил Френкель в возникшей ситуации? Этот культурный, мягкий, обходительный и даже очень застенчивый человек одновременно обладал высокой принципиальностью и бескомпромиссностью. Он как всегда оказался на высоте и дал указание кафедре прекратить всякое обсуждение этой выходки. Сам же он просто проигнорировал указание Мищука и не обращался ни к кому по этому вопросу.
Дело в том, что большую часть своей зарплаты он отдавал на оснащение кафедры, приглашая для этой цели умелых мастеров, так как оплачивал их труд наличными. Вот и тогда у Мищука сдали нервы, и он решил обсудить поведение Френкеля на открытом партсобрании института, куда пригасили всех, т.е. 21 слушателя нашего цикла. От имени и по поручению наших слушателей я потребовал осудить неблаговидное отношение Мищука к 82-х - летнему ученому. Меня поддержали слушатели и из других циклов. К сожалению, никто из сотрудников института и даже его кафедры не решился вступиться за Френкеля. Не те времена! Однако попытка Мищука "урезонить" Захария Григорьевича явно провалилась, и выплата зарплаты вскоре возобновилась.
Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути / Публ., сост., коммент. и вступ. ст. Р. Б. Самофал. - СПб.: Нестор-История, 2009.696 с., ил.
Захарий Григорьевич Френкель (1869-1970)- выдающийся отечественный гигиенист и геронтолог, статистик и демограф, действительный член Академии медицинских наук СССР, заслуженный деятель науки РСФСР, профессор, организатор здравоохранения и общественный деятель России. Долгая, 100-летняя жизнь учёного охватила самые сложные периоды истории нашей страны. Он был участником революционного движения конца XIX - начала ХХ вв., внёс весомый вклад в развитие системы земской медицины, являлся активным участником общественно-политической борьбы в стране в рядах кадетской партии (был членом её ЦК), за что подвергался арестам и преследованиям со стороны властей(РИ). З. Г. Френкель был участником Первой мировой войны. После Октябрьского переворота он целиком отдался научной и преподавательской деятельности, но и в 1938-1939 гг. вновь не избежал репрессий. Во время Великой Отечественной войны он ни на один день не покидал Ленинград, продолжая в ужасающих условиях блокады заниматься делом всей своей нелёгкой жизни - борьбой за здоровье народа, за удлинение человеческой жизни.