Арманд Давид Львович. из книги "Путь теософа в стране Советов" ч3
Начались поиски работы. В МГЖД идти было бесполезно. Не тянуло и на завод «Динамо», который поставлял электрическое оборудование для трамваев: может быть, там знали о причинах быстрого увольнения нового приёмщика трамвайных моторов. Больше электротяговых предприятий в Москве не было. Я решил податься на родственные заводы. В течение месяца я обошёл Завод малых моторов, завод «Прожектор», завод имени Владимира Ильича, Электроламповую фабрику. Везде говорили: - Инженер нужен. Оставьте документы и зайдите через неделю. И везде, ознакомившись с моими документами, где было чёрным по белому написано: «Освобождён из тюремного заключения, которое отбывал по приговору Военно-революционного трибунала, на основании статьи 193, § 2», с каменным лицом вносили поправку: - Отдел, куда мы предполагали вас взять, пришлось ликвидировать. - Или: - При просмотре штатов выяснилось, что у нас нет свободной единицы. Я уже подумал, что моя судьба на ближайшие 50 лет будет подвешивать «паутинку» да чистить сортиры.
И всё же решил для очистки совести толкнуться на «Динамо». Последняя попытка и амба. На «Динамо» меня направили к заведующему техническим отделом Динеру. Маленького росточка, пожилой, полненький. После стандартной фразы, что инженер нужен, я решил не тянуть резину, а сразу сказал: - Только я прямо из тюрьмы. - Вот и чудно. И я в своё время пришёл оттуда. За что вы сидели? - Чудак. Ну, да это ваше дело. Давайте документы. - Они некрасивые. Вряд ли нашему отделу кадров понравятся. Ничего, попробуем уладить. И уладил. Ну разве я не говорил, что в рубашке родился? Однако выяснилось, что мне нужно иметь воинский билет. Ох, как же мне не хотелось напоминать о себе в военкомате! Я надеялся, что они обо мне вспомнят не раньше, чем через полгода, а за это время я успею спокойно поработать и расплатиться с долгами.
Но ничего не поделаешь. Ведь если не пойду туда сейчас, не получу работы. Военком Пролетарского района (по месту направлявшего меня завода «Динамо») внимательно прочёл мои документы, включая сакраментальную фразу, внимательно посмотрел на меня через окошко, почесал ручкой за ухом и принялся заполнять книжку. Печать, росчерк… - Распишитесь. Я взял книжку и читаю: «Арманд Давид Львович, 1905 года рождения, освобождён от военной службы по религиозным убеждениям»… Вот, думаю, бестолочь! - Товарищ комиссар, вы не поняли. Я не освобождён, это я просил освободить, но мне суд отказал. Теперь по закону я должен призываться снова… - Вот каков! Он ещё рассуждает! Дают - бери, а бьют - беги! А то передумаю! И он у меня перед носом захлопнул окошко. Вот уж истинно, не знаешь, где найдёшь милого человека! Так бы его и расцеловал, если бы он не за окошком сидел!
Конечно, свидетельство о моих «религиозных» убеждениях для заведующих кадрами не самое привлекательное, но съедят, по крайней мере мои взгляды официально признаны. Но какая симпатичная советская власть! Кабы не этот обворожительный беспорядок, так и жить невозможно было бы! Полдюжины заявлений во все инстанции, письмо Ворошилову, пять судов… И вдруг какой-то комбат росчерком пера в одну минуту меня освободил! Я едва осознал, что вся моя судьба изменилась и представляется куда более осмысленной. А может быть, это компромисс с совестью? Быть может, нужно пойти в высшую инстанцию и заявить о происшедшей ошибке? Нет, это было бы слишком глупо. И потом это значило бы подвести под монастырь доброго военкома. Нет, ведь вот рубашка-то! Говорят: «Пришла беда - отворяй ворота». А счастье-то, видно, тоже не любит ходить в одиночку! Я был назначен на должность младшего конструктора в машинный отдел технического бюро завода «Динамо». О лучшей должности я и не мечтал. Техническое бюро показалось мне огромным. В одном машинном отделе оказалось столов сорок, стоявших правильными рядами, лицом в одну сторону. Столы были наклонными (кульманы ещё не были изобретены), а первый ряд занимали четыре письменных стола для самых умных - расчётчиков. А потом был ещё аппаратный отдел, а потом отдел штампов и приспособлений, а потом отдел механика завода. Всего, наверное, более сотни народу.
Бригадиром моим был старший инструктор Шляпин, очень лощёный, очень любезный молодой человек. Так вот этот Шляпин вначале держал меня на переделках. И правильно делал. Выпустят новый стандарт на медь, и расчётчик уже волокёт расчёт якоря ДТ-54. Медь изменилась всего на 0,5 миллиметра, а уже надо подобрать и другую изоляцию, и прокладочку, и клин, пресшпан и петушки. Ввели метрическую резьбу вместо резьбы Витверта на крепление полюсов, и надо изменять и сами полюса, и дырки в станине, и пружинные шайбы, и коронковые гайки. И на каждую вещь надо выписывать чертежи и детальные, и сборочные, и общий вид из архива техбюро, и с производства, и из технологического отдела, и из отдела формирования. Потом уж я клеммовые дощечки стал проектировать.
Но ко всему я относился с равной почтительностью: вот дожил же до настоящей работы - механическим лошадям гвозди для подков кую! Работать было весело. Техбюро было полно хорошей молодёжи, в особенности наших шабшаевцев. В аппаратном отделе главным конструктором был «хитрый пассажир» - Михаил Михайлович Синайский, старшим конструктором - мой приятель и однокурсник Лёва Лехтман, целая куча ребят, шабшаевцев, окончивших институт, пока я сидел в исправдоме: Коля Санков, Федя Соколов, Саша Степанов и многие другие, о которых у меня до сих пор сохранились самые тёплые и дружеские воспоминания. Все работали что было сил, все были влюблены в завод и поминали добрым словом «хедер» Каган-Шабшая. Конечно, «в семье не без урода». Однажды Федя сказал мне, указывая на расчётчика, болгарина Дедова, здорового парня с грубым одутловатым лицом и маленькими злыми глазками-шариками: - Ты с этим поосторожней. Это наш стукач. Небось, уже взял тебя на мушку с твоим отказом.
Через год после моего поступления на «Динамо» завод получил распоряжение освоить производство крановых моторов постоянного и переменного тока. Изготовление чертежей было поручено: первых - группе Слабова, вторых - Чернова. Чернов, пошушукавшись с Долкартом, пришёл ко мне и сообщил, что я получаю чин старшего конструктора и назначен бригадиром трёхфазных асинхронных моторов. - Конструировать целую серию!? Да разве я могу? - Сумеете, мы поможем. Пришлось суметь. Мне были приданы «войска всех родов оружия»: один младший конструктор, одна деталировщица и две копировщицы. Откровенно говоря, «чёрт был не так страшен, как его малюют».
По договору с АЕС (Allgemeine Elektrizit"atsgesellschaft) мы получили чертежи их крановой серии и в общем ориентировались на них. Но, безусловно, у нас были другие стандарты на крепсы, на шарикоподшипники, на медь, другая изоляция, другие марки стали. Мы обладали меньшим искусством при изготовлении мелких деталей и поэтому делали их немного тяжелее, но зато прочнее. Мы внесли русские традиции в конструкции щёткодержателей, расположение клеммовых дощечек и кое-чего другого. Электрический расчет не входил в наши обязанности, его нам давали расчетчики. Словом, это была работа как раз для растущего конструктора первой ступени.
Она была хороша ещё и тем, что попутно я быстро овладевал немецким языком. Мы начали с самых маленьких моторов и в течение полутора лет подвигались к третьему размеру - на 70 лошадиных сил. Каждый размер делался в трёх вариантах: на 750, 1000 и 1500 оборотов в минуту, да ещё в герметическом корпусе и без него, всего 54 варианта. На каждый изготовлялось полсотни чертежей: гора, море, вавилонская башня синек, наклеенных на картон. У меня голова кружилась. Я стал засиживаться до поздней ночи на работе и плохо спал. Посреди ночи мне вдруг начинало казаться, что я где-то наврал, и вот уже сейчас по моей вине, в ночной смене литейщики отливают или станочники точат явный брак.
Я покрывался испариной и порывался бежать на завод. Наутро страх оказывался напрасным. Кроме того, благодарение Богу, во всём свете существовало правило, о котором я сначала забывал, - не пускать в серийное производство ни одно изделие, не изготовив и не испытав тщательно пробную модель. Зато сколько было невинной детской радости, когда в цехах выстраивались длинные ряды станин или крестовин, когда потом они обрастали роторным железом, когда обмотчицы укладывали в них замысловато выгнутые секции и когда, наконец, они дружно жужжали на испытательных стендах. А в коммерческом отделе так же жужжали толкачи от заказчиков: - Да когда же, наконец, отгрузите нам моторы КТ 5? Мы не можем без них цех пустить! Я никак не мог привыкнуть к мысли, что так много умелых и умных голов хлопочет над моим детищем, что их принимают всерьёз.
...Мой сосед по автобусу, экономист, рассказал о Рачинском районе: много хорошего появилось. Построено 5 больниц, организованы артели для еврейской бедноты. Но глупости перевешивают всё хорошее. Например, вышел приказ: увеличить посевные площади на какой-то определённый процент. А у них уже обработан каждый доступный клочок. Кругом - скалы. С них требовали - пришлось поднатужиться. Привязывая «пахарей» к скалам, поднимали с реки землю в корзинах на верёвках. Дотянули всех клочков до 7 % от общей площади, при этом затратили 100 % лишнего труда. А первый же дождик смыл всю почву с посевами в реку! Перспективы района богаты и великолепны, и они используются издавна. Это горная и лесная промышленность, мясо-молочное животноводство, курорты всесоюзного значения…
Однако из Москвы сыплются директивы одна за другой: «Создавать земледельческие совхозы», а они лопаются как мыльные пузыри. Несмотря на то, что ни одну земледельческую машину в горах применить невозможно, а ведь это главное преимущество колхозов и совхозов, район завалили веялками. В Они в каждом дворе у чайных, на площадях их стоит по нескольку абсолютно без дела. Этому способствовал какой-то украинский завод, выпускающий веялки. Он обязался перевыполнить свой план за год, вот и разослал свою продукцию повсюду, куда не надо. Наш район отказывается, протестует, а их шлют и шлют. А обходятся они дорого. Одна перевозка только из Франко в Тбилиси 75 рублей каждая, а к нам - 175 рублей. У нас нет сил оплатить хотя бы транспорт. Наш банк на этом разорился, прогорел. А кто виноват? Местный народ очень трудолюбив, но разве можно так размножаться?
Посреди рассказа заведующего банком впереди показалась натянутая поперёк шоссе проволока, как раз на такой высоте, чтобы снять головы всем пассажирам. Машина неслась на большой скорости. Шофёр резко затормозил. Проволока зацепила за раму ветрового стекла, закрутилась вокруг зеркала и потянула машину к бровке. Одно колесо повисло над бездной. Монтёры, натягивающие телефонные провода, подошли и затеяли с шофёром перебранку: - Куда едешь, пьяный чёрт, не видишь, что люди работают!! Вот с такими весёлыми приключениями мы добрались до Кутаиси.
Этот город оставил у нас самые скверные впечатления. Несмотря на будний день и рабочее время по улицам и бульварам слонялось громадное количество щеголеватых молодых лоботрясов. Было совершенно непонятно, чем живёт местное население. В основном оно занималось щёлканьем орехов и загрязнением улиц шелухой. Оставив Галю на четверть часа на главной площади с рюкзаками, чтобы узнать, где находится турбаза, я застал её красной от злости и страха, чуть не плачущей и отбивающейся от целой оравы наседавших на неё хулиганов. - Да что вы, разве не знаете, что в Грузии нельзя девушку оставлять одну на улице, особенно блондинку? - говорили нам потом знакомые.
Едва вырвавшись из своры кобелей, мы укрылись в совершенно пустой, населённой только клопами, турбазе. Надо было платить, но по аккредитиву нам денег не выдали, у них не было наличных, сказали подождать день-два. Единственная в городе столовая, долженствующая кормить туристов по путёвкам, закрылась на три месяца, и была прекращена выдача хлеба по карточкам. Заведующий турбазой обрушился на нас с грубой бранью и просто выгонял нас, когда мы объяснили наше положение. Пришлось уйти на вокзал и длительно дожидаться поезда до Поти. Грузины демонстративно игнорируют русский язык: на вокзале расписание поездов написано только по-грузински. Даже в Шови в ресторане была только одна надпись по-русски: «Окурки на пол не плювать». Деньги в конце концов нашлись, и мы уехали. Я всегда был свободен от национального шовинизма, но крепко недолюбливаю грузин. Они ассоциируются у меня с толпой фланирующих фатов, бросающих жадные и нахальные взгляды на проходящих женщин. Нет, конечно, «в семье не без урода», есть и в Грузии хорошие люди, например, старые пильщики, которые помогли мне найти стремя...
Ох, и тяжело же было возвращение в цивилизацию! Вместо свежего воздуха - вонь, духота вокзалов, вместо гостеприимства крестьян - споры и проверка документов на турбазах, вместо яиц и брынзы, хоть и скудных - суточные щи в столовых и споры в райторгах о выдаче хлебного пайка по туристическим карточкам. Далее мы ехали поездом, направляясь в Днепрострой. На станции Иловайская меня арестовали. Дело в том, что за путешествие, особенно после Афонской пещеры, я невероятно обтрепался. Бдительный милиционер заинтересовался оборванцем с фотоаппаратом и проверил документы. Я показал отпускное удостоверение: «Инженер завода „Динамо“ им. Кирова». - Ясно, документы краденые! Какой он к черту инженер, - заключил начальник отделения милиции. - А что это за фамилия? - Ничего особенного, обыкновенная французская фамилия. Мои предки - выходцы из Франции. - А вот мы сейчас тебя и уличим. Коли ты француз, тем более инженер, а ну, поговори-ка по французски! Я довольно бойко сказал несколько французских фраз. Начальник, конечно, ничего не понял, но… перешёл на «вы» и, задав ещё несколько вопросов, отпустил меня на все четыре стороны. Он явно не хотел ввязываться в международный конфликт.
На Днепрострое нас поместили на турбазе, состоявшей из одной комнаты на 60 коек. Там размещались вперемешку и мальчики и девочки, туристы обоего пола, и мы опасались, что попали в вертеп разврата. Но таково уж было простодушие тогдашней украинской молодёжи, что мы за трое суток не заметили ни малейшего проявления никакой нескромности при удивительной, прямо-таки евангельской простоте нравов. Посёлок Кичкас, где помещалась турбаза, имел богатое прошлое: крепость печенегов, Запорожская Сечь, ставка Сагайдачного, штаб Потёмкина в турецкую кампанию, немецкая колония и курорт - Александробад, вот его главные этапы.
При нас Днепрострой был в самом разгаре работ. Моя электротехническая душа возрадовалась, била копытом и я был готов простить советской власти все её прегрешения за великолепный проект и размах его осуществления. Трудно описать Днепрострой того времени. Гигантские взорванные скалы, забаррикадированное осушенное дно Днепра, торчащие из него зубья высотой с 20-этажный дом - костяк будущей плотины. На земле рвы, насыпи, котлованы, перемычки и везде рельсы. Свистки паровозов, вой сирен, грохот взрывов. Как хозяева этого ада, ползают по рельсам паровые краны, как умные и сильные звери, вертят лапами во все стороны, хватают брёвна, громоздкие камни, бетонные плиты, перетаскивают их из стороны в сторону; если товарный вагон загораживает ему путь, такой зверь берёт его, как котёнка, за шиворот и перебрасывает через себя.
Рядом строилась улица новых белых домов - великого Запорожья - будущий социалистический город, который должен был поглотить Кичкас, мощные заводы и 100 тысяч населения. Захлёбываясь, я писал в Верблюд о том, сколько энергии будет вырабатывать Днепрогэс, как разрешит проблему навигации по Днепру, сколько оросит земель. После трёх дней упоения техникой я поехал в Москву на работу...
После возвращения работа на заводе стала ещё интереснее. Крановая серия была закончена, и меня перебросили на тяговые моторы. В то время в этой области было много нового. Создавались первые пригородные электрические железные дороги. Для них нужно был строить необычайно, по тем временам, мощные моторы ДПТ-140. Постоянный ток был для меня внове: коллектора, катушки, щёткодержатели, индукционные катушки - было над чем поломать голову. За образец были взяты на этот раз американские моторы GEC (General Electric Company) и итальянские Савельяно. Какие лучше? Победили итальянцы. На завод пришли горы итальянских инструкций, которые никто не понимал.
Дирекция металась в поисках переводчика. У меня отец был без работы, и я уверенно взял переводы для него. Но как назло он поступил переводчиком в Коминтерн, очень уставал, доделывал работу по ночам и от итальянского отказался. Что делать? Понёс я всё назад к директору: - И слышать не хочу! Взял так делай! Отец не может, делай сам! Я взял тетради на синьках и стал переводить сам с незнакомого языка. Первые страницы переводил по полдня. Потом дело пошло скорее. Многие корни были знакомы, с французского или с эсперанто, а уж до чего язык был красив! Просто пальчики оближешь. На нём бы не инструкции про гуперовскую изоляцию писать, а любовные сонеты! Кончил инструкцию, взял технические условия.
Так я, не оставляя немецкого, выучил итальянский, по крайней мере в пределах технической терминологии. В техбюро работали иностранцы: англичанин Браун - консультант Метро Викерса и американец Липман - от GEC. Браун был дельный инженер, но несколько настороженный против всего советского. Мы-то все скверно говорили по-английски, а он это принимал за оскорбление. После каждого разговора он надувался как мышь на крупу, и на его лице отражалось глубочайшее презрение. Но советы он давал дельные. Липман был великолепен. Он, собственно, был не столько американец, сколько швейцарский еврей.
Он родился в России и прекрасно говорил по-русски. С аристократической внешностью в нём сочетался большой демократизм. У него чесались руки всё делать самому. Начальник штамповочного цеха, коротышка Кудимов, выдвинутый из рабочих, торопил его: - Думай, думай скорее, Липман! Какого черта сидишь над этой пресс-формой целых полчаса!. Липман невозмутимо отвечал: - Скорее делается, чем думается. Ты, вот, спать можешь скорее, чтобы выспаться за два часа вместо семи? Скоро думать нельзя! Иван Евграфович учил меня осторожности: - Что бы вы ни делали, пишите служебную записку. По поводу каждого шплинта - в отделы нормирования, контроля и снабжения. - Но Иван Евграфович, ведь это же бюрократизм! Отдел нормирования в соседней комнате. Проще пойти и договориться о пересмотре норм на шплинт. - Это не бюрократизм, а предусмотрительность. Сейчас кажется не важно, а в случае коснись… Я привык писать записки и копил их копии в тетрадочках в своём ящике на случай - «в случае коснись…» Кончили конструировать ДПТ, начали - осветительные динамки РТ-2, потом подоспели моторы для электровозов и ещё умформеры, моторгенераторы и, наконец, моторы для метрополитена. И я прикоснулся к ним, правда, только краем.
Я написал директору моего завода письмо, что я не могу жить вчетвером, а с няней - впятером в одной комнате, что я прошу помочь мне с жильём, иначе буду вынужден уйти с завода. Директор, прекрасно понимая, что деваться мне некуда, без обиняков заявил: - Пойдёшь заведовать электрическим цехом, - получишь комнату, нет - делай что хочешь и живи как хочешь.
Я стал раздумывать, а тут подвернулась однодневная экскурсия инженерно-технических работников «Динамо» в Швецию. Ну, не так, чтобы совсем в Швецию, а на шведский концессионный завод ASEA в Ярославль. Завод этот изготовлял моторы примерно таких же мощностей, как и «Динамо». На заводе работало 60 шведов и 640 русских. То, что мы увидели на этом заводе, поразило нас. Мы, как удивились в заводоуправлении, так и оставались в состоянии удивления во всё время осмотра завода. Заводоуправление состояло из ряда комнат со стеклянными стенами. В каждой комнате сидело по одному шведу. По бокам письменного стола катались на колёсиках пишущая и счётная машинки, обе с электрическим приводом. Поражала стерильная чистота и мёртвая тишина, царившие во всех помещениях. Те же качества были и в цехах. Между станками с встроенными моторами были такие расстояния, что проходили трёхтонные электромобили, развозившие материалы. Операции были так рассчитаны, что каждая деталь уходила только на соседний станок. У станков допускался не более, чем однодневный запас полуфабрикатов, сложенный в идеальном порядке.
В литейке ни дыма, ни копоти. Каждый формовщик имеет свою комнату, формует не в ручную, а на специальном станочке, модели алюминиевые, а не деревянные. - А где у вас отжигалки? - спросил я водившего нашу экскурсию шведского инженера, вспомнив жуткую отжигалку на БКЗ и желая уличить шведа, что он скрывает от нас антисанитарные места своего завода. - Вы как раз опираетесь на неё спиной. Я опирался на какой-то вертикальный цилиндр, выкрашенный чёрной эмалью. Это оказалась мармина, куда краном загружались медные бухты, после чего она герметически закрывалась и электрическими спиралями доводилась до нужной температуры. На дворе не валялось ни куска металла, кроме чугунных чушек, сложенных штабелями. Нигде ни одного плаката или лозунга. Никто не стоял без дела, никто не курил. Шведы не могли нахвалиться на русских рабочих. Всего 10 сборщиков собирали за месяц 2000 моторов, в то время как у нас 40 сборщиков собирали 300-400.
-Они работали бы ещё лучше, если б не мешал им Союз, - говорили шведы. Любопытно, что у них профсоюзами строго преследовались ударничество и соцсоревнование, которые рассматривались как подхалимаж перед иностранными специалистами.
Мы посетили также стоявший из ворот в ворота наш новый автомобильный завод. Нас оглушил шум и грохот. Двор был почти непроходим: там валялись вперемешку горы самых разных деталей, полуфабрикатов, станков. В цехах был бедлам. Рабочие изворачивались между тесно стоявшими станками, грудами как попало сваленных заготовок и громадными плакатами, призывавшими крепить ударный труд и соблюдать правила техники безопасности. К тому же на заводе была принята почему-то допотопная трансмиссионная система, и сотни плохо ограждённых ремней бежали во всех направлениях, так что голова кружилась. Десятки рабочих сидели в курилке и толпились около свежей стенгазеты, призывавшей к соцсоревнованию.
После посещения завода ASEA я дал Жукову согласие на переход в цех. Появилась мыслишка: «А что, если сумею сделать из цеха нечто подобное?» Это, конечно, было самоутешение. Перед собой было неловко признаваться, что берусь за дело ради комнаты. Для придания мне солидности меня решили послать на ХЭМЗ - Харьковский электромашиностроительный завод - попрактиковаться недельки две. Я поехал в Харьков с удовольствием. Новое место, новые впечатления! Поселился я в комнате практикантов и стал ходить на завод. В Харькове его все называли ВЭКгом (Всероссийская электротехническая компания) по старой памяти.
Завод специализировался на производстве синхронных генераторов для турбин, но производил и малые моторы. Это было «чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй». 18 000 человек, то есть в четыре раза больше, чем на «Динамо», и на столько же больше беспорядка. Однако было и немало технических новинок, которыми я не переставал восхищаться, намереваясь потом применить в своём цехе. Встретили меня хэмзовцы очень радушно и не уставали доставать по моей просьбе из своих премудрых архивов, добавочно осложнённых путаницей, техническую документацию и давать в цехах бесконечные объяснения. Создавалось впечатление, что инженеры и рабочие рады оторваться от своих монотонных дел, чтобы побеседовать с заезжим динамовцем. Я их эксплуатировал вовсю. Вечерами я был свободен. Первый раз один в чужом городе. Это было очень здорово. Я чувствовал себя как молодой бог и предавался утончённым наслаждениям: бродил по городу, посещал кино и раз даже попал на украинский балет, где все балерины красноречиво молчали на украинском языке, так что я половины не понял. В городе на меня произвёл наибольшее впечатление гигантский дом промышленности; новая советская архитектура мне очень нравилась. Было только обидно, что рядом тянулась глубокая балка, битком набитая пещерами и халупами, где ютились граждане третьего сорта. Они топили свои жилища по-чёрному и освещались лучинами.
Несмотря на харьковскую практику меня начинало тошнить, и земля уходила из-под ног, когда я представлял себе, какое бремя я на себя взвалил. Ну кем я до этого командовал? Три десятка ребят в школе, которыми я управлял совместно с другими членами сельхоза. Группа из трёх человек в техбюро. Всё. А теперь - цех почти в 500 рабочих, 6 мастерских с самыми разными видами производства: коллекторская, две катушечных, машинная и аппаратная, изолировочная, сушильно-пропиточная, гальваническая. Они были разбросаны по четырём корпусам. Коллекторская была фактически механической мастерской. В ней фрезеровались петушки коллекторных пластин, собирались коллекторы, точились муфты и шайбы, коллектора свинчивались или напрессовывались и затем протачивались.
В катушечных делались из изолированной меди разного сечения катушки - полюса машин и электромагнитных аппаратов. В сушильно-пропиточной они пропитывались изоляционными смолами в вакуумных аппаратах и затем подвергались сушке в громадных печах, в которых были проложены рельсы для вагонеток. Туда же из обмоточной привозили якоря. Изолировочная мастерская имела дело с порошками и бакелитовым лаком. При смешивании их получались разные пластмассы, из которых прессовали клеммовые дощечки и разные мелкие детали.
В сушильно-пропиточной всегда вкусно пахло бакелитовым и шеллачным лаком. Наконец, гальваническая мастерская помещалась на задворках завода в загаженной церкви. Внутри она напоминала не то средневековую лабораторию алхимика, не то кухню ведьмы. Там несколько стариков из бывших кустарей колдовали над маленькими ванночками и полдюжины старых баб в донельзя прожжённых всеми кислотами и щелочами халатах каторжного цвета лениво копошились в боковых приделах, отведённых под травилку. Всё, вплоть до воздуха, было до такой степени пропитано разной химией, что все молодые люди отказывались там работать, а прикосновение к стенам или царским вратам было равносильно прикосновению к электрическому скату.
Я, конечно, понимал, что с инженерией кончено. Отныне я администратор (тогда ещё не было изобретено слово «менеджер»). Главная моя обязанность отныне будет заставлять людей работать. Ох, уж и ненавидел же я это занятие! Насколько мне доставляло удовольствие любую работу делать самому, настолько же воротило с души тянуть других. А потому никогда не получалось. Но ведь справляются же другие! Мой товарищ и предшественник, наш шабшаевец Георгий Иванович Китаенко прекрасно правил цехом. Всегда спокойный, во всех делах авторитетный, он одним своим видом побуждал людей подчиняться, быстро разрешал все конфликты, к его голосу прислушивалось заводоуправление. На мою беду его решили перевести на должность заведующего машинной частью завода, причём сделали это за несколько месяцев до моего назначения. За период междуцарствия цех съехал на 70 % выполнения плана. Я принял его в состоянии глубокого прорыва и разброда.
Первой моей заботой был переезд коллекторной мастерской. Ей дали новое помещение, попутно подкинули новые станки «Эшер» вместо допотопных «Красных пролетариев», производившихся ещё во времена Бромлея. Планировка новой мастерской была отдушиной в моей печальной жизни. Выдержать шведские нормы не удалось. Но всё же самтерская получилась приличная, светлая и довольно просторная. Я и контору свою при ней учредил, и вышло так, что более всего занимался этой мастерской. Старший мастер её - Перфильев, человек самостоятельный и с амбицией, - сохранял внешнюю лояльность, пропуская мои распоряжения мимо ушей и делал всё по-своему. Впрочем, я и в самом деле по неопытности частенько покушался на его прерогативы.
Через месяц после моего перехода на меня навалился отдел нормирования, требуя, чтобы я ужесточил расценки. Рабочие, конечно, встретили в штыки это мероприятие, и вместо того, чтобы поднять производительность, принялись филонить. Я крутился между молотом и наковальней. В первую же получку один слесарь, напившись пьяным, гонялся за мной с резцом, обещая проломить мне голову. И проломил бы, если б я, убегая, не завёл его в комнату военизированной охраны, где его связали. Я всё искал экономический стимул, который автоматически побуждал бы рабочих повысить производительность труда.
В то время усиленно насаждались хозрасчётные бригады. Я попытался их ввести у себя, но из этого ничего не вышло. Хозрасчётные бригады оправдывали себя только при бесперебойном снабжении сырьём и самостоятельном обслуживании ремонтным персоналом. У меня же все бригады зависели друг от друга, а первая - от отдела снабжения, который имел привычку не додавать то медь, то коллекторные пластины, то шеллак, то наполнители. Весь ремонт находился в руках механика завода, чьих слесарей надо было иногда дожидаться по месяцу, придумывая, куда бы перебросить станочника, чтобы он не простаивал.
Партком и завком без конца жали на соцсоревнование. Не то, чтобы они в него верили, но честно выполняли роль среднего звена в пословице: «Барин лупит кучера, кучер лупит лошадей». Мне всегда это казалось дикой чушью. Хотя я говорил на собраниях все нужные слова и подписывал договоры на себя и на цех, но я видел по отношению рабочих, что им глубоко наплевать на то, выработают ли они больше или меньше ХЭМЗа (Харьковского машиностроительного завода, с которым мы соревновались).
Одни откровенно смеялись над этим делом, другие с серьёзным видом подписывали обязательства и тотчас об этом забывали. И никогда, где бы я потом ни работал, я ни разу не видел, чтобы соревнование хоть кого-нибудь заставило пошевелить лишний раз пальцем. Всё, что приписывалось соревнованию, достигалось или премиями, или организационными методами, или административным нажимом. Моральный стимул явно не срабатывал, да и морали-то никакой в победе на соревновании не было. Работа не футбол.
Единственное мероприятие, которое мне удалось, был техминимум, занятия по которому в коллекторной мастерской я сам проводил. Обдумывая программу, я пришёл к убеждению, что рабочих нельзя заинтересовать, давая только практические сведения из их профессии. Надо дать им основы теории, чтобы они знали, что надо делать так, а не иначе. Но как им это объяснить? Я долго трудился над популяризацией моего курса. В конце концов мне удалось большинству вложить в голову и про перескакивающие электроны, и про электродвижущую силу, которая гонит ток по проводам, и про магнитное поле, которое поворачивает якорь, по очереди хватаясь за каждую секцию.Среди рабочих были и тупые и светлые головы. Я ориентировался на последних.
Завод работал на редкость неритмично. К 15-у числу поступало необходимое сырьё. До 20-го маховик раскручивался. С 25-го я бежал в завком, просил разрешить рабочим сверхурочные. Поломавшись, числу к 28-му завком разрешал, но только за отгул. С 28 по 31 вкалывали на всю железку; я не выходил из цеха и спал на столе часа по два в сутки. До 3-го выпускали продукцию за прошлый месяц, улещивая приёмщиков составлять акты старой датой. 3-го вечером выходила победная сводка, что план выполнен с превышением, на 100,1 %. Затем наступал мёртвый сезон до 10-го числа. Большинство рабочих отсутствовало - отсыпались. С 10-го по 15-е число работали с прохладцей, делая из старых материалов, что можно. Сбивали с толку постоянные эксперименты с календарём. Декретом объявлялось в неделе то 5, то 6, то 7 дней. Начиналась чехарда с выходными днями. Мы совсем запутались.
В конце месяца директор созывал заводоуправление, всегда от 1 до 3 ночи. Это было модным и свидетельствовало о неусыпном усердии, с которым он боролся за выполнение государственного задания. В 3 часа мог позвонить заместитель министра и спросить, как его дела. Жуков, человек не злой, но морально и физически грузный, глядел мрачно, нападал то на того, то на другого завцехом, обзывал и говорил, что в случае чего заводоуправление должно будет сделать выводы. Он был членом МК (Московского комитета партии), бывшим рабочим и выдвиженцем. Главный инженер Толчинский, высокий и худой, подсыпал, анализировал конкретные ошибки и указывал, какие меры нужно было принять. Завцехами оправдывались, валили на объективные причины, друг на друга, на снабженцев, на механика и на электрика. Те божились, что всё будет сделано. Бдение кончалось к шести утра. Директор и главный инженер ехали себе спать до полудня, а мы с головной болью и красными глазами отправлялись по цехам готовиться к утренней смене.
И всё же решил для очистки совести толкнуться на «Динамо». Последняя попытка и амба. На «Динамо» меня направили к заведующему техническим отделом Динеру. Маленького росточка, пожилой, полненький. После стандартной фразы, что инженер нужен, я решил не тянуть резину, а сразу сказал: - Только я прямо из тюрьмы. - Вот и чудно. И я в своё время пришёл оттуда. За что вы сидели? - Чудак. Ну, да это ваше дело. Давайте документы. - Они некрасивые. Вряд ли нашему отделу кадров понравятся. Ничего, попробуем уладить. И уладил. Ну разве я не говорил, что в рубашке родился? Однако выяснилось, что мне нужно иметь воинский билет. Ох, как же мне не хотелось напоминать о себе в военкомате! Я надеялся, что они обо мне вспомнят не раньше, чем через полгода, а за это время я успею спокойно поработать и расплатиться с долгами.
Но ничего не поделаешь. Ведь если не пойду туда сейчас, не получу работы. Военком Пролетарского района (по месту направлявшего меня завода «Динамо») внимательно прочёл мои документы, включая сакраментальную фразу, внимательно посмотрел на меня через окошко, почесал ручкой за ухом и принялся заполнять книжку. Печать, росчерк… - Распишитесь. Я взял книжку и читаю: «Арманд Давид Львович, 1905 года рождения, освобождён от военной службы по религиозным убеждениям»… Вот, думаю, бестолочь! - Товарищ комиссар, вы не поняли. Я не освобождён, это я просил освободить, но мне суд отказал. Теперь по закону я должен призываться снова… - Вот каков! Он ещё рассуждает! Дают - бери, а бьют - беги! А то передумаю! И он у меня перед носом захлопнул окошко. Вот уж истинно, не знаешь, где найдёшь милого человека! Так бы его и расцеловал, если бы он не за окошком сидел!
Конечно, свидетельство о моих «религиозных» убеждениях для заведующих кадрами не самое привлекательное, но съедят, по крайней мере мои взгляды официально признаны. Но какая симпатичная советская власть! Кабы не этот обворожительный беспорядок, так и жить невозможно было бы! Полдюжины заявлений во все инстанции, письмо Ворошилову, пять судов… И вдруг какой-то комбат росчерком пера в одну минуту меня освободил! Я едва осознал, что вся моя судьба изменилась и представляется куда более осмысленной. А может быть, это компромисс с совестью? Быть может, нужно пойти в высшую инстанцию и заявить о происшедшей ошибке? Нет, это было бы слишком глупо. И потом это значило бы подвести под монастырь доброго военкома. Нет, ведь вот рубашка-то! Говорят: «Пришла беда - отворяй ворота». А счастье-то, видно, тоже не любит ходить в одиночку! Я был назначен на должность младшего конструктора в машинный отдел технического бюро завода «Динамо». О лучшей должности я и не мечтал. Техническое бюро показалось мне огромным. В одном машинном отделе оказалось столов сорок, стоявших правильными рядами, лицом в одну сторону. Столы были наклонными (кульманы ещё не были изобретены), а первый ряд занимали четыре письменных стола для самых умных - расчётчиков. А потом был ещё аппаратный отдел, а потом отдел штампов и приспособлений, а потом отдел механика завода. Всего, наверное, более сотни народу.
Бригадиром моим был старший инструктор Шляпин, очень лощёный, очень любезный молодой человек. Так вот этот Шляпин вначале держал меня на переделках. И правильно делал. Выпустят новый стандарт на медь, и расчётчик уже волокёт расчёт якоря ДТ-54. Медь изменилась всего на 0,5 миллиметра, а уже надо подобрать и другую изоляцию, и прокладочку, и клин, пресшпан и петушки. Ввели метрическую резьбу вместо резьбы Витверта на крепление полюсов, и надо изменять и сами полюса, и дырки в станине, и пружинные шайбы, и коронковые гайки. И на каждую вещь надо выписывать чертежи и детальные, и сборочные, и общий вид из архива техбюро, и с производства, и из технологического отдела, и из отдела формирования. Потом уж я клеммовые дощечки стал проектировать.
Но ко всему я относился с равной почтительностью: вот дожил же до настоящей работы - механическим лошадям гвозди для подков кую! Работать было весело. Техбюро было полно хорошей молодёжи, в особенности наших шабшаевцев. В аппаратном отделе главным конструктором был «хитрый пассажир» - Михаил Михайлович Синайский, старшим конструктором - мой приятель и однокурсник Лёва Лехтман, целая куча ребят, шабшаевцев, окончивших институт, пока я сидел в исправдоме: Коля Санков, Федя Соколов, Саша Степанов и многие другие, о которых у меня до сих пор сохранились самые тёплые и дружеские воспоминания. Все работали что было сил, все были влюблены в завод и поминали добрым словом «хедер» Каган-Шабшая. Конечно, «в семье не без урода». Однажды Федя сказал мне, указывая на расчётчика, болгарина Дедова, здорового парня с грубым одутловатым лицом и маленькими злыми глазками-шариками: - Ты с этим поосторожней. Это наш стукач. Небось, уже взял тебя на мушку с твоим отказом.
Через год после моего поступления на «Динамо» завод получил распоряжение освоить производство крановых моторов постоянного и переменного тока. Изготовление чертежей было поручено: первых - группе Слабова, вторых - Чернова. Чернов, пошушукавшись с Долкартом, пришёл ко мне и сообщил, что я получаю чин старшего конструктора и назначен бригадиром трёхфазных асинхронных моторов. - Конструировать целую серию!? Да разве я могу? - Сумеете, мы поможем. Пришлось суметь. Мне были приданы «войска всех родов оружия»: один младший конструктор, одна деталировщица и две копировщицы. Откровенно говоря, «чёрт был не так страшен, как его малюют».
По договору с АЕС (Allgemeine Elektrizit"atsgesellschaft) мы получили чертежи их крановой серии и в общем ориентировались на них. Но, безусловно, у нас были другие стандарты на крепсы, на шарикоподшипники, на медь, другая изоляция, другие марки стали. Мы обладали меньшим искусством при изготовлении мелких деталей и поэтому делали их немного тяжелее, но зато прочнее. Мы внесли русские традиции в конструкции щёткодержателей, расположение клеммовых дощечек и кое-чего другого. Электрический расчет не входил в наши обязанности, его нам давали расчетчики. Словом, это была работа как раз для растущего конструктора первой ступени.
Она была хороша ещё и тем, что попутно я быстро овладевал немецким языком. Мы начали с самых маленьких моторов и в течение полутора лет подвигались к третьему размеру - на 70 лошадиных сил. Каждый размер делался в трёх вариантах: на 750, 1000 и 1500 оборотов в минуту, да ещё в герметическом корпусе и без него, всего 54 варианта. На каждый изготовлялось полсотни чертежей: гора, море, вавилонская башня синек, наклеенных на картон. У меня голова кружилась. Я стал засиживаться до поздней ночи на работе и плохо спал. Посреди ночи мне вдруг начинало казаться, что я где-то наврал, и вот уже сейчас по моей вине, в ночной смене литейщики отливают или станочники точат явный брак.
Я покрывался испариной и порывался бежать на завод. Наутро страх оказывался напрасным. Кроме того, благодарение Богу, во всём свете существовало правило, о котором я сначала забывал, - не пускать в серийное производство ни одно изделие, не изготовив и не испытав тщательно пробную модель. Зато сколько было невинной детской радости, когда в цехах выстраивались длинные ряды станин или крестовин, когда потом они обрастали роторным железом, когда обмотчицы укладывали в них замысловато выгнутые секции и когда, наконец, они дружно жужжали на испытательных стендах. А в коммерческом отделе так же жужжали толкачи от заказчиков: - Да когда же, наконец, отгрузите нам моторы КТ 5? Мы не можем без них цех пустить! Я никак не мог привыкнуть к мысли, что так много умелых и умных голов хлопочет над моим детищем, что их принимают всерьёз.
...Мой сосед по автобусу, экономист, рассказал о Рачинском районе: много хорошего появилось. Построено 5 больниц, организованы артели для еврейской бедноты. Но глупости перевешивают всё хорошее. Например, вышел приказ: увеличить посевные площади на какой-то определённый процент. А у них уже обработан каждый доступный клочок. Кругом - скалы. С них требовали - пришлось поднатужиться. Привязывая «пахарей» к скалам, поднимали с реки землю в корзинах на верёвках. Дотянули всех клочков до 7 % от общей площади, при этом затратили 100 % лишнего труда. А первый же дождик смыл всю почву с посевами в реку! Перспективы района богаты и великолепны, и они используются издавна. Это горная и лесная промышленность, мясо-молочное животноводство, курорты всесоюзного значения…
Однако из Москвы сыплются директивы одна за другой: «Создавать земледельческие совхозы», а они лопаются как мыльные пузыри. Несмотря на то, что ни одну земледельческую машину в горах применить невозможно, а ведь это главное преимущество колхозов и совхозов, район завалили веялками. В Они в каждом дворе у чайных, на площадях их стоит по нескольку абсолютно без дела. Этому способствовал какой-то украинский завод, выпускающий веялки. Он обязался перевыполнить свой план за год, вот и разослал свою продукцию повсюду, куда не надо. Наш район отказывается, протестует, а их шлют и шлют. А обходятся они дорого. Одна перевозка только из Франко в Тбилиси 75 рублей каждая, а к нам - 175 рублей. У нас нет сил оплатить хотя бы транспорт. Наш банк на этом разорился, прогорел. А кто виноват? Местный народ очень трудолюбив, но разве можно так размножаться?
Посреди рассказа заведующего банком впереди показалась натянутая поперёк шоссе проволока, как раз на такой высоте, чтобы снять головы всем пассажирам. Машина неслась на большой скорости. Шофёр резко затормозил. Проволока зацепила за раму ветрового стекла, закрутилась вокруг зеркала и потянула машину к бровке. Одно колесо повисло над бездной. Монтёры, натягивающие телефонные провода, подошли и затеяли с шофёром перебранку: - Куда едешь, пьяный чёрт, не видишь, что люди работают!! Вот с такими весёлыми приключениями мы добрались до Кутаиси.
Этот город оставил у нас самые скверные впечатления. Несмотря на будний день и рабочее время по улицам и бульварам слонялось громадное количество щеголеватых молодых лоботрясов. Было совершенно непонятно, чем живёт местное население. В основном оно занималось щёлканьем орехов и загрязнением улиц шелухой. Оставив Галю на четверть часа на главной площади с рюкзаками, чтобы узнать, где находится турбаза, я застал её красной от злости и страха, чуть не плачущей и отбивающейся от целой оравы наседавших на неё хулиганов. - Да что вы, разве не знаете, что в Грузии нельзя девушку оставлять одну на улице, особенно блондинку? - говорили нам потом знакомые.
Едва вырвавшись из своры кобелей, мы укрылись в совершенно пустой, населённой только клопами, турбазе. Надо было платить, но по аккредитиву нам денег не выдали, у них не было наличных, сказали подождать день-два. Единственная в городе столовая, долженствующая кормить туристов по путёвкам, закрылась на три месяца, и была прекращена выдача хлеба по карточкам. Заведующий турбазой обрушился на нас с грубой бранью и просто выгонял нас, когда мы объяснили наше положение. Пришлось уйти на вокзал и длительно дожидаться поезда до Поти. Грузины демонстративно игнорируют русский язык: на вокзале расписание поездов написано только по-грузински. Даже в Шови в ресторане была только одна надпись по-русски: «Окурки на пол не плювать». Деньги в конце концов нашлись, и мы уехали. Я всегда был свободен от национального шовинизма, но крепко недолюбливаю грузин. Они ассоциируются у меня с толпой фланирующих фатов, бросающих жадные и нахальные взгляды на проходящих женщин. Нет, конечно, «в семье не без урода», есть и в Грузии хорошие люди, например, старые пильщики, которые помогли мне найти стремя...
Ох, и тяжело же было возвращение в цивилизацию! Вместо свежего воздуха - вонь, духота вокзалов, вместо гостеприимства крестьян - споры и проверка документов на турбазах, вместо яиц и брынзы, хоть и скудных - суточные щи в столовых и споры в райторгах о выдаче хлебного пайка по туристическим карточкам. Далее мы ехали поездом, направляясь в Днепрострой. На станции Иловайская меня арестовали. Дело в том, что за путешествие, особенно после Афонской пещеры, я невероятно обтрепался. Бдительный милиционер заинтересовался оборванцем с фотоаппаратом и проверил документы. Я показал отпускное удостоверение: «Инженер завода „Динамо“ им. Кирова». - Ясно, документы краденые! Какой он к черту инженер, - заключил начальник отделения милиции. - А что это за фамилия? - Ничего особенного, обыкновенная французская фамилия. Мои предки - выходцы из Франции. - А вот мы сейчас тебя и уличим. Коли ты француз, тем более инженер, а ну, поговори-ка по французски! Я довольно бойко сказал несколько французских фраз. Начальник, конечно, ничего не понял, но… перешёл на «вы» и, задав ещё несколько вопросов, отпустил меня на все четыре стороны. Он явно не хотел ввязываться в международный конфликт.
На Днепрострое нас поместили на турбазе, состоявшей из одной комнаты на 60 коек. Там размещались вперемешку и мальчики и девочки, туристы обоего пола, и мы опасались, что попали в вертеп разврата. Но таково уж было простодушие тогдашней украинской молодёжи, что мы за трое суток не заметили ни малейшего проявления никакой нескромности при удивительной, прямо-таки евангельской простоте нравов. Посёлок Кичкас, где помещалась турбаза, имел богатое прошлое: крепость печенегов, Запорожская Сечь, ставка Сагайдачного, штаб Потёмкина в турецкую кампанию, немецкая колония и курорт - Александробад, вот его главные этапы.
При нас Днепрострой был в самом разгаре работ. Моя электротехническая душа возрадовалась, била копытом и я был готов простить советской власти все её прегрешения за великолепный проект и размах его осуществления. Трудно описать Днепрострой того времени. Гигантские взорванные скалы, забаррикадированное осушенное дно Днепра, торчащие из него зубья высотой с 20-этажный дом - костяк будущей плотины. На земле рвы, насыпи, котлованы, перемычки и везде рельсы. Свистки паровозов, вой сирен, грохот взрывов. Как хозяева этого ада, ползают по рельсам паровые краны, как умные и сильные звери, вертят лапами во все стороны, хватают брёвна, громоздкие камни, бетонные плиты, перетаскивают их из стороны в сторону; если товарный вагон загораживает ему путь, такой зверь берёт его, как котёнка, за шиворот и перебрасывает через себя.
Рядом строилась улица новых белых домов - великого Запорожья - будущий социалистический город, который должен был поглотить Кичкас, мощные заводы и 100 тысяч населения. Захлёбываясь, я писал в Верблюд о том, сколько энергии будет вырабатывать Днепрогэс, как разрешит проблему навигации по Днепру, сколько оросит земель. После трёх дней упоения техникой я поехал в Москву на работу...
После возвращения работа на заводе стала ещё интереснее. Крановая серия была закончена, и меня перебросили на тяговые моторы. В то время в этой области было много нового. Создавались первые пригородные электрические железные дороги. Для них нужно был строить необычайно, по тем временам, мощные моторы ДПТ-140. Постоянный ток был для меня внове: коллектора, катушки, щёткодержатели, индукционные катушки - было над чем поломать голову. За образец были взяты на этот раз американские моторы GEC (General Electric Company) и итальянские Савельяно. Какие лучше? Победили итальянцы. На завод пришли горы итальянских инструкций, которые никто не понимал.
Дирекция металась в поисках переводчика. У меня отец был без работы, и я уверенно взял переводы для него. Но как назло он поступил переводчиком в Коминтерн, очень уставал, доделывал работу по ночам и от итальянского отказался. Что делать? Понёс я всё назад к директору: - И слышать не хочу! Взял так делай! Отец не может, делай сам! Я взял тетради на синьках и стал переводить сам с незнакомого языка. Первые страницы переводил по полдня. Потом дело пошло скорее. Многие корни были знакомы, с французского или с эсперанто, а уж до чего язык был красив! Просто пальчики оближешь. На нём бы не инструкции про гуперовскую изоляцию писать, а любовные сонеты! Кончил инструкцию, взял технические условия.
Так я, не оставляя немецкого, выучил итальянский, по крайней мере в пределах технической терминологии. В техбюро работали иностранцы: англичанин Браун - консультант Метро Викерса и американец Липман - от GEC. Браун был дельный инженер, но несколько настороженный против всего советского. Мы-то все скверно говорили по-английски, а он это принимал за оскорбление. После каждого разговора он надувался как мышь на крупу, и на его лице отражалось глубочайшее презрение. Но советы он давал дельные. Липман был великолепен. Он, собственно, был не столько американец, сколько швейцарский еврей.
Он родился в России и прекрасно говорил по-русски. С аристократической внешностью в нём сочетался большой демократизм. У него чесались руки всё делать самому. Начальник штамповочного цеха, коротышка Кудимов, выдвинутый из рабочих, торопил его: - Думай, думай скорее, Липман! Какого черта сидишь над этой пресс-формой целых полчаса!. Липман невозмутимо отвечал: - Скорее делается, чем думается. Ты, вот, спать можешь скорее, чтобы выспаться за два часа вместо семи? Скоро думать нельзя! Иван Евграфович учил меня осторожности: - Что бы вы ни делали, пишите служебную записку. По поводу каждого шплинта - в отделы нормирования, контроля и снабжения. - Но Иван Евграфович, ведь это же бюрократизм! Отдел нормирования в соседней комнате. Проще пойти и договориться о пересмотре норм на шплинт. - Это не бюрократизм, а предусмотрительность. Сейчас кажется не важно, а в случае коснись… Я привык писать записки и копил их копии в тетрадочках в своём ящике на случай - «в случае коснись…» Кончили конструировать ДПТ, начали - осветительные динамки РТ-2, потом подоспели моторы для электровозов и ещё умформеры, моторгенераторы и, наконец, моторы для метрополитена. И я прикоснулся к ним, правда, только краем.
Я написал директору моего завода письмо, что я не могу жить вчетвером, а с няней - впятером в одной комнате, что я прошу помочь мне с жильём, иначе буду вынужден уйти с завода. Директор, прекрасно понимая, что деваться мне некуда, без обиняков заявил: - Пойдёшь заведовать электрическим цехом, - получишь комнату, нет - делай что хочешь и живи как хочешь.
Я стал раздумывать, а тут подвернулась однодневная экскурсия инженерно-технических работников «Динамо» в Швецию. Ну, не так, чтобы совсем в Швецию, а на шведский концессионный завод ASEA в Ярославль. Завод этот изготовлял моторы примерно таких же мощностей, как и «Динамо». На заводе работало 60 шведов и 640 русских. То, что мы увидели на этом заводе, поразило нас. Мы, как удивились в заводоуправлении, так и оставались в состоянии удивления во всё время осмотра завода. Заводоуправление состояло из ряда комнат со стеклянными стенами. В каждой комнате сидело по одному шведу. По бокам письменного стола катались на колёсиках пишущая и счётная машинки, обе с электрическим приводом. Поражала стерильная чистота и мёртвая тишина, царившие во всех помещениях. Те же качества были и в цехах. Между станками с встроенными моторами были такие расстояния, что проходили трёхтонные электромобили, развозившие материалы. Операции были так рассчитаны, что каждая деталь уходила только на соседний станок. У станков допускался не более, чем однодневный запас полуфабрикатов, сложенный в идеальном порядке.
В литейке ни дыма, ни копоти. Каждый формовщик имеет свою комнату, формует не в ручную, а на специальном станочке, модели алюминиевые, а не деревянные. - А где у вас отжигалки? - спросил я водившего нашу экскурсию шведского инженера, вспомнив жуткую отжигалку на БКЗ и желая уличить шведа, что он скрывает от нас антисанитарные места своего завода. - Вы как раз опираетесь на неё спиной. Я опирался на какой-то вертикальный цилиндр, выкрашенный чёрной эмалью. Это оказалась мармина, куда краном загружались медные бухты, после чего она герметически закрывалась и электрическими спиралями доводилась до нужной температуры. На дворе не валялось ни куска металла, кроме чугунных чушек, сложенных штабелями. Нигде ни одного плаката или лозунга. Никто не стоял без дела, никто не курил. Шведы не могли нахвалиться на русских рабочих. Всего 10 сборщиков собирали за месяц 2000 моторов, в то время как у нас 40 сборщиков собирали 300-400.
-Они работали бы ещё лучше, если б не мешал им Союз, - говорили шведы. Любопытно, что у них профсоюзами строго преследовались ударничество и соцсоревнование, которые рассматривались как подхалимаж перед иностранными специалистами.
Мы посетили также стоявший из ворот в ворота наш новый автомобильный завод. Нас оглушил шум и грохот. Двор был почти непроходим: там валялись вперемешку горы самых разных деталей, полуфабрикатов, станков. В цехах был бедлам. Рабочие изворачивались между тесно стоявшими станками, грудами как попало сваленных заготовок и громадными плакатами, призывавшими крепить ударный труд и соблюдать правила техники безопасности. К тому же на заводе была принята почему-то допотопная трансмиссионная система, и сотни плохо ограждённых ремней бежали во всех направлениях, так что голова кружилась. Десятки рабочих сидели в курилке и толпились около свежей стенгазеты, призывавшей к соцсоревнованию.
После посещения завода ASEA я дал Жукову согласие на переход в цех. Появилась мыслишка: «А что, если сумею сделать из цеха нечто подобное?» Это, конечно, было самоутешение. Перед собой было неловко признаваться, что берусь за дело ради комнаты. Для придания мне солидности меня решили послать на ХЭМЗ - Харьковский электромашиностроительный завод - попрактиковаться недельки две. Я поехал в Харьков с удовольствием. Новое место, новые впечатления! Поселился я в комнате практикантов и стал ходить на завод. В Харькове его все называли ВЭКгом (Всероссийская электротехническая компания) по старой памяти.
Завод специализировался на производстве синхронных генераторов для турбин, но производил и малые моторы. Это было «чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй». 18 000 человек, то есть в четыре раза больше, чем на «Динамо», и на столько же больше беспорядка. Однако было и немало технических новинок, которыми я не переставал восхищаться, намереваясь потом применить в своём цехе. Встретили меня хэмзовцы очень радушно и не уставали доставать по моей просьбе из своих премудрых архивов, добавочно осложнённых путаницей, техническую документацию и давать в цехах бесконечные объяснения. Создавалось впечатление, что инженеры и рабочие рады оторваться от своих монотонных дел, чтобы побеседовать с заезжим динамовцем. Я их эксплуатировал вовсю. Вечерами я был свободен. Первый раз один в чужом городе. Это было очень здорово. Я чувствовал себя как молодой бог и предавался утончённым наслаждениям: бродил по городу, посещал кино и раз даже попал на украинский балет, где все балерины красноречиво молчали на украинском языке, так что я половины не понял. В городе на меня произвёл наибольшее впечатление гигантский дом промышленности; новая советская архитектура мне очень нравилась. Было только обидно, что рядом тянулась глубокая балка, битком набитая пещерами и халупами, где ютились граждане третьего сорта. Они топили свои жилища по-чёрному и освещались лучинами.
Несмотря на харьковскую практику меня начинало тошнить, и земля уходила из-под ног, когда я представлял себе, какое бремя я на себя взвалил. Ну кем я до этого командовал? Три десятка ребят в школе, которыми я управлял совместно с другими членами сельхоза. Группа из трёх человек в техбюро. Всё. А теперь - цех почти в 500 рабочих, 6 мастерских с самыми разными видами производства: коллекторская, две катушечных, машинная и аппаратная, изолировочная, сушильно-пропиточная, гальваническая. Они были разбросаны по четырём корпусам. Коллекторская была фактически механической мастерской. В ней фрезеровались петушки коллекторных пластин, собирались коллекторы, точились муфты и шайбы, коллектора свинчивались или напрессовывались и затем протачивались.
В катушечных делались из изолированной меди разного сечения катушки - полюса машин и электромагнитных аппаратов. В сушильно-пропиточной они пропитывались изоляционными смолами в вакуумных аппаратах и затем подвергались сушке в громадных печах, в которых были проложены рельсы для вагонеток. Туда же из обмоточной привозили якоря. Изолировочная мастерская имела дело с порошками и бакелитовым лаком. При смешивании их получались разные пластмассы, из которых прессовали клеммовые дощечки и разные мелкие детали.
В сушильно-пропиточной всегда вкусно пахло бакелитовым и шеллачным лаком. Наконец, гальваническая мастерская помещалась на задворках завода в загаженной церкви. Внутри она напоминала не то средневековую лабораторию алхимика, не то кухню ведьмы. Там несколько стариков из бывших кустарей колдовали над маленькими ванночками и полдюжины старых баб в донельзя прожжённых всеми кислотами и щелочами халатах каторжного цвета лениво копошились в боковых приделах, отведённых под травилку. Всё, вплоть до воздуха, было до такой степени пропитано разной химией, что все молодые люди отказывались там работать, а прикосновение к стенам или царским вратам было равносильно прикосновению к электрическому скату.
Я, конечно, понимал, что с инженерией кончено. Отныне я администратор (тогда ещё не было изобретено слово «менеджер»). Главная моя обязанность отныне будет заставлять людей работать. Ох, уж и ненавидел же я это занятие! Насколько мне доставляло удовольствие любую работу делать самому, настолько же воротило с души тянуть других. А потому никогда не получалось. Но ведь справляются же другие! Мой товарищ и предшественник, наш шабшаевец Георгий Иванович Китаенко прекрасно правил цехом. Всегда спокойный, во всех делах авторитетный, он одним своим видом побуждал людей подчиняться, быстро разрешал все конфликты, к его голосу прислушивалось заводоуправление. На мою беду его решили перевести на должность заведующего машинной частью завода, причём сделали это за несколько месяцев до моего назначения. За период междуцарствия цех съехал на 70 % выполнения плана. Я принял его в состоянии глубокого прорыва и разброда.
Первой моей заботой был переезд коллекторной мастерской. Ей дали новое помещение, попутно подкинули новые станки «Эшер» вместо допотопных «Красных пролетариев», производившихся ещё во времена Бромлея. Планировка новой мастерской была отдушиной в моей печальной жизни. Выдержать шведские нормы не удалось. Но всё же самтерская получилась приличная, светлая и довольно просторная. Я и контору свою при ней учредил, и вышло так, что более всего занимался этой мастерской. Старший мастер её - Перфильев, человек самостоятельный и с амбицией, - сохранял внешнюю лояльность, пропуская мои распоряжения мимо ушей и делал всё по-своему. Впрочем, я и в самом деле по неопытности частенько покушался на его прерогативы.
Через месяц после моего перехода на меня навалился отдел нормирования, требуя, чтобы я ужесточил расценки. Рабочие, конечно, встретили в штыки это мероприятие, и вместо того, чтобы поднять производительность, принялись филонить. Я крутился между молотом и наковальней. В первую же получку один слесарь, напившись пьяным, гонялся за мной с резцом, обещая проломить мне голову. И проломил бы, если б я, убегая, не завёл его в комнату военизированной охраны, где его связали. Я всё искал экономический стимул, который автоматически побуждал бы рабочих повысить производительность труда.
В то время усиленно насаждались хозрасчётные бригады. Я попытался их ввести у себя, но из этого ничего не вышло. Хозрасчётные бригады оправдывали себя только при бесперебойном снабжении сырьём и самостоятельном обслуживании ремонтным персоналом. У меня же все бригады зависели друг от друга, а первая - от отдела снабжения, который имел привычку не додавать то медь, то коллекторные пластины, то шеллак, то наполнители. Весь ремонт находился в руках механика завода, чьих слесарей надо было иногда дожидаться по месяцу, придумывая, куда бы перебросить станочника, чтобы он не простаивал.
Партком и завком без конца жали на соцсоревнование. Не то, чтобы они в него верили, но честно выполняли роль среднего звена в пословице: «Барин лупит кучера, кучер лупит лошадей». Мне всегда это казалось дикой чушью. Хотя я говорил на собраниях все нужные слова и подписывал договоры на себя и на цех, но я видел по отношению рабочих, что им глубоко наплевать на то, выработают ли они больше или меньше ХЭМЗа (Харьковского машиностроительного завода, с которым мы соревновались).
Одни откровенно смеялись над этим делом, другие с серьёзным видом подписывали обязательства и тотчас об этом забывали. И никогда, где бы я потом ни работал, я ни разу не видел, чтобы соревнование хоть кого-нибудь заставило пошевелить лишний раз пальцем. Всё, что приписывалось соревнованию, достигалось или премиями, или организационными методами, или административным нажимом. Моральный стимул явно не срабатывал, да и морали-то никакой в победе на соревновании не было. Работа не футбол.
Единственное мероприятие, которое мне удалось, был техминимум, занятия по которому в коллекторной мастерской я сам проводил. Обдумывая программу, я пришёл к убеждению, что рабочих нельзя заинтересовать, давая только практические сведения из их профессии. Надо дать им основы теории, чтобы они знали, что надо делать так, а не иначе. Но как им это объяснить? Я долго трудился над популяризацией моего курса. В конце концов мне удалось большинству вложить в голову и про перескакивающие электроны, и про электродвижущую силу, которая гонит ток по проводам, и про магнитное поле, которое поворачивает якорь, по очереди хватаясь за каждую секцию.Среди рабочих были и тупые и светлые головы. Я ориентировался на последних.
Завод работал на редкость неритмично. К 15-у числу поступало необходимое сырьё. До 20-го маховик раскручивался. С 25-го я бежал в завком, просил разрешить рабочим сверхурочные. Поломавшись, числу к 28-му завком разрешал, но только за отгул. С 28 по 31 вкалывали на всю железку; я не выходил из цеха и спал на столе часа по два в сутки. До 3-го выпускали продукцию за прошлый месяц, улещивая приёмщиков составлять акты старой датой. 3-го вечером выходила победная сводка, что план выполнен с превышением, на 100,1 %. Затем наступал мёртвый сезон до 10-го числа. Большинство рабочих отсутствовало - отсыпались. С 10-го по 15-е число работали с прохладцей, делая из старых материалов, что можно. Сбивали с толку постоянные эксперименты с календарём. Декретом объявлялось в неделе то 5, то 6, то 7 дней. Начиналась чехарда с выходными днями. Мы совсем запутались.
В конце месяца директор созывал заводоуправление, всегда от 1 до 3 ночи. Это было модным и свидетельствовало о неусыпном усердии, с которым он боролся за выполнение государственного задания. В 3 часа мог позвонить заместитель министра и спросить, как его дела. Жуков, человек не злой, но морально и физически грузный, глядел мрачно, нападал то на того, то на другого завцехом, обзывал и говорил, что в случае чего заводоуправление должно будет сделать выводы. Он был членом МК (Московского комитета партии), бывшим рабочим и выдвиженцем. Главный инженер Толчинский, высокий и худой, подсыпал, анализировал конкретные ошибки и указывал, какие меры нужно было принять. Завцехами оправдывались, валили на объективные причины, друг на друга, на снабженцев, на механика и на электрика. Те божились, что всё будет сделано. Бдение кончалось к шести утра. Директор и главный инженер ехали себе спать до полудня, а мы с головной болью и красными глазами отправлялись по цехам готовиться к утренней смене.