Зубчанинов В. В. Увиденное и пережитое , записки советского плановика. (2)
Заработавшая на этой основе тяжелая административная машина однажды чуть не раздавила меня. Дело было так. Петерс , член ЦКК, ведавший легкой промышленностью, вызвал Гаврилина. Иван Данилыч к этому времени сам был в составе ЦК партии. Петере не мог предъявлять ему никаких обвинений непосредственно. Но он значительно поглядел на него, выждал минуту и сказал: - А ты знаешь, что твои люди обманывают государство? Обкрадывают. Об-кра-дывают. Оказывается, показатели планов задавались, по мнению ЦКК, ниже возможностей предприятий. Гаврилин не был уверен в этом и обещал проверить. Но Петерс сказал: - Я уже проверил. А теперь мой аппарат готовит детальный доклад. Мы ознакомим тебя. Сможешь полюбоваться.
Гаврилин, конечно, вызвал начальников Главков. Моим начальником был Эйдельман, который как битый унтерами солдат, на всю жизнь был напуган партийной дисциплиной. Он прибежал от Гаврилина в панике, вызвал главного инженера и меня и велел принести отчетные данные. Из них было видно, что действительно каждый квартал планировалась производительность оборудования, которую фабрики перевыполняли процентов на 7, а на следующий квартал планировалась не достигнутая, а опять несколько более низкая производительность. - Так, значит, мы в самом деле скрывали возможности?! Значит, действительно обкрадывали государство! - в испуге кричал Эйдельман. Надо сказать, что я тоже испугался. Но Эйдельман испугался от неожиданности, а я потому, что давно заметил все это и со свойственным мне тогда задором требовал от технических отделов, чтоб они повышали показатели. Но настоять не умел и теперь понял, что это и послужило причиной скандала.
Главным инженером у нас был хотя и молодой, но вдумчивый и глубоко принципиальный человек. - Не кричите. Успокойтесь и давайте разберемся, - сказал он Эйдельману. Он стал анализировать цифры, припоминать, как они получались, и в результате пришел к выводу, что колебания в производительности происходили из-за разного состава сырья: планировались одни сорта, фактически же фабрикам давали другие, перерабатываемые с более высокой производительностью. На следующий период нельзя было планировать такую же высокую производительность, потому что выделялось худшее сырье, а фактически фабрики опять работали на другом, часто импортном сырье. Все это было правильно, но означало, что фабрики работали не по задаваемому им плану, а по своему, совсем другому. Эйдельман велел подготовить подробные объяснения и мне с главным инженером идти к инспектору ЦКК, который занимался этим вопросом.
Через несколько дней нам выписали пропуска, и мы явились в ЦКК. Молчаливый инспектор внимательно изучал наши расчеты, что-то отмечал карандашиком и ни о чем не спрашивая, прочел наши объяснения, а потом, не поднимая головы, сказал: - Так, значит, все верно: вы планировали одно, а фабрики работали по своему плану! Двойное планирование. Причем ваши планы - ниже фабричных! Главный инженер стал горячо разъяснять, почему так получилось. Я сказал: - Ведь для того, чтобы фабрики не меняли устанавливаемые им планы, нельзя менять и планы снабжения их сырьем! Инспектор посмотрел на нас, подумал, потом опять опустил глаза и сказал: - Я ничего не знаю. Я вижу двойное планирование. Так и доложу. По-видимому, где-то в верхах вопрос этот приобрел большую остроту.
По всему наркомату разнеслись слухи о том, что дело должно кончиться скверно: начальника Главка привлекут к партийной ответственности, а плановика, то есть меня, отдадут под суд. Но в аппарате ЦКК решили проверить и другие Главки. И это спасло меня. Оказалось, что буквально у всех было то же самое. Снабжение сырьем всюду шло вразрез с планами. Снабжали чем попало. Поэтому фабрики работали по своим планам, а вся огромная машина централизованного планирования вертелась вхолостую. Обо мне забыли. Дело разбиралось в Центральном Комитете. Наш Главк при этом утонул в массе других более ярких примеров. Кончилось тем, что в "Правде" была напечатана разгромная передовая статья о преступности двойного планирования. Межлаук потребовал, чтобы планы, устанавливаемые в центре, получали силу закона. Чтобы кончить это дело, в нашем Главке было устроено открытое партийное собрание в присутствии начальника инспекции наркомата. И вот тут я совершил проступок, стыд за который не прошел у меня до сих пор.
На собрании после доклада начальника Главка было предложено высказаться. Выступил главный инженер. Он опять горячо и настойчиво .доказывал, что ничего плохого или неправильного не было, что производственные показатели устанавливаются не по произволу, а в результате расчетов, основанных на характеристиках сырья и продукции, что за правильность расчетов он ручается: их можно проверить. Начальник инспекции был поражен. Он несколько раз прерывал речь главного инженера: - Так, по Вашему, все правильно делалось? - Да, правильно". - Значит, и дальше так будете делать? - Да. И дальше будем так же,- упрямо настаивал главный инженер.
- Ну, ну. Инспектор думал, что он отслужит обедню, все покаются, дело будет кончено, и вдруг такое выступление. Мне было ясно, что покаяние было бы явной ложью, и все-таки я выступил с покаянной речью. Главный инженер перестал подавать мне руку. Это было очень больно, потому что я очень уважал его, дружил с ним и любил его.
В конце лета мне пришлось поехать на наш большой Харьковский льнокомбинат, который считался одним из лучших и крупнейших предприятий отрасли. Когда я пришел к директору, он встал из-за стола и обеими руками пожал мне руку. Это был Файбышенко, небольшой широкий, почти квадратный мужчина с очень плотно приставленной головой, покрытой короткими, похожими на каракулевый воротник рыжими кудряшками. После обычных расспросов - как долетел, как устроился, как покормили,- он велел позвать начальника планового отдела комбината. Вошел молодой высокий рыжий еврей в очках, с очень умным лицом, какие тогда встречались у плановиков.
- "Вот, Каневский, познакомьтесь: это - великий экономист! Вы все думаете, что законы вам пишет Михаил Иванович Калинин. А это он - Файбышенко показал на меня пальцем - нам законы пишет! Что? Разве я неправду говорю? Вот он может из нас людей сделать, а может такую грушу поднести, что всех собак на нас спустят, и мы с вами без шаровар останемся. Он может эту грушу и без злобы преподнести. Разве о всех предприятиях упомнишь! Так вот: пригласите его к себе в отдел, все расскажите, все покажите, согласуйте так, чтоб потом нам никакой метеор в голову не ударил. Согласуйте и дайте в написанном виде. Ведь человек забыть может. А потом... Ну, впрочем, это я заместителю поручу: надо Вам показать подсобное хозяйство. Ведь у других народ голодует, не то что испытывает трудности, а голодует по-настоящему. А мы реконструкцию попридержали и за счет этого какое хозяйство создали! Это же посмотреть надо. В натуре почувствовать, глазами пощупать, как наши кабаны да коровки кушают! Они, как и мы с Вами, каждый день кушают. А это не с неба валится. Гроши нужны. И об этом в плане нельзя забывать.
Одним словом, это был директор, который понимал, что чтобы там ни писалось, а план Главку должен давать он, а не Главк ему. И умел это делать. Но уже в то время начали появляться директора-чиновники, угодливо принимавшие планы, кое-как наспех составленные в центре, а потом не вылезавшие из прорывов. Хозяйство развивали те, у кого было достаточно сил и уменья преодолевать полицейскую дисциплину централизованного планирования. На Харьковском комбинате меня кормили в какой-то особой столовой "А". В ней питался десяток комбинатских руководителей. Но, по-видимому, за счет подсобного хозяйства и рабочие кое-что получали и потому не голодали.
Страна же продолжала голодать, на все были введены карточки. При этом установилась невероятная дифференциация. Было какое-то внекатегорийное снабжение, потом "ГОРТ-А", "ГОРТ-Б", первая категория, еще что-то и, наконец, иждивенческая. Я получил "ГОРТ-Б". Это было относительно сносно. Рядовые служащие и рабочие снабжались более скудно. А в провинции по карточкам почти ничего не давали, и опять все занялись огородничеством
В декабре 1934 года при непонятных обстоятельствах убили Кирова. Это было использовано для того, чтобы усилить и расширить борьбу с народом. Начали арестовывать уже не только беспартийных специалистов и думающую молодежь, но и коммунистов. Аресты и их причины держались в секрете. Когда приходилось звонить на работу изъятого человека, сослуживцы обычно отвечали: "он серьезно болен, долго не будет". Это создавало таинственность и порождало всевозможные выдумки. Шепотом передавились слухи о страшных контрреволюционных заговорах. Был арестован директор нашего Харьковского комбината Файбышенко и еще ряд наиболее самостоятельных и видных директоров. В нашем наркомате арестовали бывшего секретаря ЦК Преображенского. Почему-то арестовали множество выдающихся ученых-историков. Во всех партийных организациях то и дело выхватывали по одному или по несколько человек. В Ленинграде арестовали всех секретарей райкомов.
Начали сажать тех молодых людей, которых два года назад выдвинули на руководящие должности. В Государственном льнопеньковом комитете пересажали все недавно назначенное руководство, и когда я как-то явился туда на заседание, то оказалось, что председательствует на нем Александр Александрович Нольде. Вскоре и его арестовали, и теперь очередь была за другими. Молодежь берегли еще меньше. Образование, полученное в Институте Красной профессуры, считалось, по-видимому, не очень ценным, поэтому его выпускников расстреливали.
Когда я вернулся из Харькова, весь наркомат шептался о вспыхнувшей в Ивановской области грандиозной забастовке. Сначала забастовали текстильщики в Шуе. Через несколько дней остановились фабрики и в других ближайших городках. Потом забастовало все Иванове. Говорят, начали организовываться стачечные комитеты. В Иванове стихийно возникали массовые митинги. Никаких политических требований на них не выдвигалось. Народ кричал только о хлебе. Туда срочно выехал Гаврилин. По-видимому, его сообщения были очень тревожными, потому что вскоре вслед за ним были отправлены две пехотные дивизии. Затем выехал сам народный комиссар с заместителем ОГПУ. Обо всем этом говорили только потихоньку. Подробностей никто не знал. Дело тянулось целую неделю. Кроме войск, в города Ивановской области пришлось отправить и продовольствие
...уйти с моего места было не так-то просто. Я уже считался незаменимым. А напряженность в работе по-видимому была повсеместной. И искать новую работу было некогда. Вдруг все оборвалось само собой. Пришел мой черед. В марте 1936 года наш Главк готовился к большой конференции. Я составлял доклад с массой расчетов. Как-то по этому поводу мне пришлось зайти в кабинет к начальнику Главка. Он говорил по телефону и, увидев меня, замахал рукой, чтобы я ушел. Очевидно, разговор велся обо мне. Выйдя в секретариат, я взял трубку от телефона начальника. С ним говорил нарком. Он спрашивал обо мне. Начальник отвечал: - Это... хороший специалист. Его все знают. И Иван Данилыч знает. Я бы сказал -очень активный товарищ. Нарком помолчал, а потом сказал: - Так вот. Если у него есть что-нибудь нужное, вы сегодня же у него примите. Завтра его не будет. И повесил трубку.
Жена работала двумя этажами ниже. Я прошел к ней, рассказал и попросил, чтобы она по дороге домой купила чемодан. Когда я вернулся, меня уже разыскивал начальник. В кабинете вместе с ним сидела его заместительница. Они потребовали, чтобы я принес доклад и объяснил расчеты. Это заняло много времени. Домой я вернулся поздно. Несмотря на то, что на моих глазах арестовали отца, брата и каждую ночь брали все новых людей, все-таки не хотелось верить, что вот сейчас я в последний раз войду в дом и потом уже никогда не приду сюда снова. "Если она не купила чемодан - ничего не будет". Я разделся, прошел в столовую и на диване увидел новый чемодан. Надеяться было не на что.
Мы поужинали, и я стал готовиться. Этим словом трудно передать мое состояние. У меня не было ничего, что следовало бы сжечь или спрятать. Я положил в чемодан пару белья, носки, достал высокие сапоги и портянки. Потом все это убрал, чтобы не видно было, что я ждал ареста. Время подходило к полуночи. Никто не приходил. Я устал, решил лечь и заснул. Мне показалось, что позвонили тотчас же, но, оказывается, было уже 2 часа ночи...
В лагерях: "...Я вам скажу, что, если б не наш брат заключенный, так и за два года ничего бы не дошло. Вот был в Усть-Усе такой экспедитор, заключенный Брук. Получает он распоряжение доставить картошку из Нарьян-Мара на Воркуту до заморозков. Этот Брук, конечно, понимает, что сделать такого нельзя. Но, разве заключенный будет спорить? Тачку гонять никому не охота. "Слушаюсь" - и все. Идет на пристань, поит диспетчера, тот буксирует ему чужую баржу с картошкой, которая стоит в Усть-Усе. На следующей пристани телеграмма: баржа, принадлежащая сельпо, ошибочно забуксирована, подлежит возврату. Брук отвечает: ваша телеграмма непонятна, телеграфируйте следующую пристань. На следующей пристани то же самое и опять: непонятно, телеграфируйте следующую пристань. И так на каждой пристани. Картошку, конечно, пригнал на Воркуту до заморозков. Ведь это Сечь Запорожская. Казаки! Иван Иваныч увлекся и рассказал еще несколько повестей о том бесстыдном удальстве, которое, как я убедился потом, составляло основное содержание лагерной романтики."
...Меня особенно интересовали работники предприятий. Я пытался расспрашивать их о незнакомых мне промышленных процессах. С нами ехал управляющий полиграфическим трестом. Он рассказывал, как выглядят линотипы, как "совсем вроде машинисток" - печатают линотиписты, как верстаются страницы и т.д. Все это он видел, когда ходил по цехам. Но когда я спросил, как подается жидкий металл, он ответил: "Он жидкий, ну и течет". Процесса он не знал. Специалисты государственного аппарата знали, с кем надо быть на "ты", куда и в какой момент подать бумагу, чтобы не самому отклонить просьбу, а получить отказ сверху и потом разводить руками: "отказали, ничего не поделаешь!" Среди них было два-три бывших революционера. Но за 15 лет, проведенных в учреждениях, и они превратились в таких же чиновников. Все они были немудрящие обыватели. Никто из них не мог понять, за что их посадили. Не иначе, как оклеветали.'
...После цынги врагом оказалась вечная мерзлота. Вот отсыпают полотно. Ведь день гоняют тачки, сыпят, сыпят в это чертово болото. К вечеру люди видят, что выросла насыпь. Еле живые, а разговоры все - о насыпи. А наутро - насыпи нет! Оказывается, если увеличивать нагрузку на мерзлоту. - она тает и поглощает насыпанный грунт. У народа это вызвало отчаяние. А у меня?! Ведь расценки предусматривали одинарную отсыпку, а я должен был показывать тысячу кубов сегодня и на том же пикете - завтра и еще послезавтра. Кто мог поверить, что это не туфта? Я неосторожно заметил, что дорога и сейчас выглядит ненадежно. Соколов озлился.
- Ух, и народ в Советском Союзе! Самого посадили, а рассуждает, как следователь. Да Вы знаете, что нигде в мире по вечной мерзлоте не прокладывали дорогу такой протяженности! А как ее прокладывали? Лес не завозили, сами заготовляли разные коряги по Усе, рельсы присылали выбракованные, десять раз актированные, костыли вручную делали. И все-таки построили. Мы в эту дорогу не только свои кости, мы душу вложили. Когда стали открывать движение, и паровоз потихоньку потащил состав, все не дыша стояли - как бы не упал! А полотно местами было еще мягкое, словно тесто, паровоз, конечно, зашатался, как пьяный. Начальником тяги был тогда Шереметенко. Он чуть не со слезами прибежал - ребятушки, как нибудь подштопайте. Как-нибудь, чтоб не упал. Потом это "как-нибудь" припомнили. Только строительство кончилось, чекисты начали свое копать. И незадолго до Вашего приезда начальника дороги, начальника пути и Шереметенко посадили и увезли. Теперь как-нибудь вредительство по всем правилам сделают!
...работа в таком слаженном предприятии, как железная дорога, при машинах и механизмах давала даже некоторое удовлетворение. Она позволяла противопоставлять себя бездельникам - чекистам. Мы - заключенные - ремонтировали и водили паровозы, мы составляли графики движения, мы умели рассчитывать и строить пути со всеми закруглениями и переходами, а оперуполномоченный знал одно - шпионам и троцкистам не давать пропусков. Ну, все равно ему доказывали, и он давал. Небольшой хозяин. У работников железной дороги была своя цеховая гордость, а вместе с нею пренебрежение к тем, кто оказывался вне цеховщины.
Движение на дороге на зиму прекращалось - преодолевать заносы было невозможно. Но время от времени приходилось расчищать отдельные участки, чтобы выводить занесенные составы. В одно из воскресений мы чистили пути недалеко от станции. Стоял сильный мороз и поэтому не дуло. Снег был спрессован ветрами так, что его приходилось резать железными лопатами и кирпичами выкладывать по обочинам. Получался глубокий коридор, из которого не выглядывали даже трубы паровозов.
Работой руководил сам начальник пути. Это был большущий молодой крестьянин с обветренным до красноты приветливым и открытым лицом. Фамилия его была Кожурин. Всю путейскую науку он постиг в лагере, расчетов делать не научился, но был по-хозяйски заботлив и толково, без суетливости руководил людьми. Путейские рабочие не имели привилегий, как тяговики, жили на участках в тесных казармах без электрического света, ели обычную ячменную сечку и работали по 10-12 часов на морозе под дождем. Кожурин старался беречь их, как в деревнях берегли лошадей, и вырывать для них, что удавалось. Чистить дорогу было их делом, но он добился, чтоб по воскресеньям этим занимались придурки.
..."Работу, конечно, можно найти. Можно, например, заняться анализом прошлогоднего отчета. Можно проанализировать графики движения за истекший год... Жак сразу все понял и сказал: - Мы, Алексей Алексеевич, ведь не настаиваем. Это оперуполномоченному хочется нас пристроить. Но для нас работа в лагере принципиально неприемлема. Мы не можем допустить, чтобы наш труд применялся подневольно. Это - во-первых. Во-вторых, если бы мы и согласились работать, то никак не десять часов; никакой режим, установившийся в стране, не смеет отменять завоеванного революцией восьмичасового рабочего дня. В-третьих, наш труд нельзя оплачивать ячменной кашей. Мы не можем ценить его так дешево. - Ну, как хотите. А, вообще, КРТД здесь работают...- Это их дело. Это люди, не имеющие никакого отношения к оппозиции, да и к партии, если не считать того, что в боковом кармане они довольно долго носили партийные билеты.
Однажды я шел с ним по шпалам вдвоем из дальнего карьера. Кругом никого не было. Я спросил:- А как Вы объясняете весь этот террор, эти массовые, не имеющие никаких оснований аресты? Он потупился и, в свою очередь, спросил: - А Вы как объясняете? - Меняют состав партии и государственного аппарата. - Хм. А зачем? - Чтобы иметь свою партию и свой аппарат. - В общем это приблизительно правильно. - Он оживился. - Ведь мы брали власть, рассчитывая на мировую революцию. Она не получилась. Естественно, что диктатура при этом стала нужной только, чтоб сохранять диктатуру. В стране установился насильственный режим. А в связи с этим потребовалось ликвидировать не только всякую политическую активность, но и самую возможность этой активности. Весь аппарат, управляющий в стране, превратили в полицейский аппарат, в котором опасно было терпеть людей, подбиравшихся ранее, а тем более людей, способных мыслить, имеющих знакомство с какими-то иными политическими порядками, людей, относительно которых вообще могли быть какие-нибудь сомнения. Надо, чтобы все безоговорочно, не задумываясь, не обращаясь к своей совести, подчинялись установленной дисциплине. А ведь для этого надо за каждым смотреть, чистить, устрашать. Вот так и образовалась теперешняя партия или то, что продолжает называться партией."
Вскоре заключенных стали вытеснять со всех руководящих работ, и вместо них начали появляться вольнонаемные. В качестве начальника нашей дороги прибыл Сухов, который раньше служил в милиции. Он велел отделать себе кабинет с приемной и потребовал, чтобы начальники служб и частей являлись к нему с докладами. Стишинского убрали, и Грузовую колонну тоже подчинили Сухову. На должность начальника пристани из Архангельска прислали молодого комсомольца. Этого возмутило то, что работавший на пристани бывший морской капитан ходил в кителе с золотыми пуговицами, а он, не поняв, что это заключенный, подал ему руку. Сухов вызвал оперативника и тот тут же отрезал у капитана золотые пуговицы. Затем начальник пристани заявил, что с заключенными он никаких переговоров и расчетов вести не будет. Поэтому все сношения с пристанью стали производиться только в кабинете Сухова: начальник пристани обращался к нему, он спрашивал находившихся тут же заключенных и повторял их ответы начальнику пристани.
Главным инженером вместо Сидоркина был прислан молодой прибалтийский немец Вайнберг. На протяжении двух веков эти немцы проявляли особую преданность порядкам, которым они служили. И Вайнберг старался быть чекистом больше, чем сами чекисты. Хотя ни в тюрьмах, ни в лагере никому не полагалось ходить с оружием, он всегда носил револьвер, а во время совещаний с заключенными специалистами клал его на всякий случай перед собой на стол. Кто-то из прибывших вольнонаемных устроил скандал из-за того, что в "вольнонаемную" столовую ходят заключенные. Он обедал, и вдруг пришли двое заключенных и сели рядом: - Мне что оставалось? Пришлось встать и уйти, не доемши.Сословная дифференциация нарастала и усиливалась. Но дело не ограничивалось этим. Началось формирование "настоящего" лагерного режима. Было приказано выселить заключенных из землянок. Началось строительство бараков в зоне, огороженной колючей проволокой.
Между тем у нас шла очень напряженная работа. Вместо 20-30 тысяч тонн угля, которые отгружались в прошлую и позапрошлую навигацию, мы готовились грузить 200. Надо было перестраивать и развивать железнодорожные пути, строить пристанские сооружения, конструировать и монтировать погрузо-разгрузочные механизмы, достраивать бараки, учить людей, планировать организацию работ. Нервность обстановки усиливалась тем, что прибывали и прибывали вольнонаемные начальники. Это были надзиратели, которые сами и не думали работать. Их задачей было заставлять работать заключенных и проявлять бдительность. В помощь Сухову приехал вольнонаемный заместитель. Он вызвал меня и, не здороваясь, спросил: - Это вы занимаетесь здесь вредительством? Я сказал, что не понимаю вопроса. - Почему рабочая сила не используется? Ну, я сам разберусь. Можете идти. Все они были приучены к "ночному бдению".
Поэтому нам приходилось работать и днем и ночью. Особенно напряженным было время с 8-9 вечера до 2-3 ночи. Начальство вызывало в это время людей, а они шли ко мне - всем надо было или менять планы, или находить рабочую силу, лошадей, материалы, причем, все это в спешке, в крике и спорах, в которых сплошь и рядом обнаруживалось, что требования - рваческие и давать ничего не надо. Но кто с этим соглашался?!
В лагере действовал естественный отбор, и руководителями работали люди, которые умели что-то делать. Но так как в течение двух последних лет этапами прибывали, главным образом, партийные работники, мало что умевшие, то кое-где держались и никчемные начальнички. В самое горячее время строительными работами у нас заведывал Шаумян - бывший замнаркома просвещения Армении. Инженер-строитель, он ведал у себя строительством школ. Это был веселый бездельник, технически полуграмотный и совершенно беспомощный как организатор. Но много было и замечательных работников.
Из Москвы начали поступать дополнительные сроки. На каждого, имевшего пятьдесят восьмую статью, если он закончил установленный ему срок, - приходило постановление Особого совещания, в котором, без всякой мотивировки, срок заключения продлевался еще на 8-10 лет. Обжалованию эти постановления не подлежали. Большие пачки их лежали в учетно-распределительных частях. О них знали, но официально их не объявляли, боясь, как бы люди с отчаяния чего ни сделали. Переписка с семьями была запрещена.
...Мороз внимательно посмотрел на меня и сказал: "Садитесь". Он был в военной форме с двумя ромбами. Его большая голова казалась всаженной в плечи. С корявой разбухшей физиономии внимательно смотрели неулыбающиеся, круглые, как у ворона, глаза. Черные курчавые волосы были приглажены и зачесаны назад. Обращаясь ко мне, он сказал: - Завтра..., нет, сегодня - мы начинаем борьбу за 200 тысяч тонн угля. Он говорил с сильным местечковым акцентом. - Рейд заставлен баржами. Есть все: и суда, и механизмы, и люди. Надо ХОТЕТЬ грузить. Здесь этого просто не хотели. Он затянулся папиросой и опять своим вороньим глазом внимательно посмотрел на меня. По-видимому, непосредственного впечатления обо мне у него еще не получалось. - Теперь отгрузка пойдет, как военные действия. Я - командующий, Вы будете начальником штаба. Составьте план работ и расстановку рабсилы. Через час-полтора доложите.
Я вызвал экономистов. У нас все было рассчитано. Но Печорское пароходство в первые дни навигации пригнало вдвое больше барж, чем требовалось по расчету. Почти все баржи были груженые. Значит, их надо было разгрузить и лишь потом начать погрузку. Пароходство еще с конца прошлой навигации стягивало на подходах к нам свой подвижной состав. Мы знали об этом, и я в середине зимы писал Морозу о необходимости создать людские резервы. Но резервов не дали, и теперь пароходство торжествовало победу, жалуясь Ежову, что у него срывается план вывоза угля, потому что лагерь задерживает баржи. В этой связи и прилетел Мороз. Но с его прилетом людей не прибавилось, и начинать военные действия было по-прежнему не с кем. Какой же план составлять? Не прошло и четверти часа, как Мороз опять вызвал меня.
- Я облегчаю Вашу задачу. Я издал приказ временно закрыть шахту. Через 6 часов сюда прибудет 12 горняцких бригад. А кроме того, мы и здесь сейчас создадим ударные бригады. Посидите. По его вызову явилось двое известных на всю Воркуту паханов. Мороз обратился к ним, как к старым знакомым:
- А, "Москва"! Давно не виделись! - Гусаров. - Да. И Гусаров. Ну, садитесь. Помните, как вы гремели? - Гражданин начальник! Да с Вами мы чудеса делали! - Закуривайте. Он подал им пачку дорогих папирос. Они взяли по одной. - Берите, берите больше! Они сгребли штук по пять и положили в нагрудные кармашки.
- Да, да. Мы с вами показали работу. Бригады гремели. - А как Вы, гражданин начальник, тогда за ударную работу жен роздали! Вот было времячко! - Да, да... Так вот организуйте такие же бригады. Чтобы гремели. Он повернулся к заведующему учетно-распределительной части.
- Сейчас же вместе с ними подберите крепкий народ. Потом он позвал коменданта: - Какой у вас самый лучший барак? - Барак ИТР самый чистый, гражданин начальник. - Освободите и поселите их бригады. И, обратившись к паханам, сказал: - Ну, давайте... Мы с вами покажем этим...- он, по-видимому, хотел сказать - этим троцкистам, но не сказал. Покажем ударную работу! Когда они вышли, он сказал: - Их люди боятся. У них работа пойдет. Мне он велел всю имевшуюся у нас рабочую силу использовать для разгрузки. Кроме того, приказал главному врачу Сангородка сформировать бригады из выздоравливающих, а коменданту - выгнать на разгрузку хозобслугу. - А на погрузку - поставите горняцкие бригады, ну, и этих бандитов. Таким образом, он сделал то, о чем мы его просили, но чего без его разрешения сами не могли сделать: он закрыл все работы и тем самым удвоил количество рабочей силы на разгрузке и погрузке. Когда еще до наркома дойдут жалобы, что срывается добыча угля, а жалобы пароходства - прекратятся. А там будет видно.
Уже начался день, и Мороз предложил мне вместе с ним пройтись по фронту грузовых работ. В нескольких шагах позади шли Даманский, комендант и нарядчик. На рейде вдоль обоих берегов одна за другой стояли десятки барж. Вода в реке быстро спадала. Одна баржа уже обсохла и, накренившись, лежала на берегу. Три буксирных парохода, мешая друг другу и с трудом разворачиваясь на узкой реке, ходили от одной баржи к другой, то стаскивая их с обмелевших причалов, то переставляя на новые места. На наших глазах две баржи при этом столкнулись, одна получила пробоину и стала оседать.
Мороз был в черной кепке и черном плаще.Беспорядок на рейде его устраивал. Он подозвал Даманского: - Составьте радиограмму: неорганизованность рейдовых работ не позволяет развернуть отгрузку. Баржа такая-то обсохла. Та, кажется, то же обсохнет, укажите и ее номер. Укажите номер разбитой баржи. Укажите, сколько барж на том берегу и сколько не подано под разгрузку. Ежову, копия начальнику пароходства. Нет. Начальнику пароходства, копия Ежову.
Мы пошли по берегу. Фронт причалов растянулся значительно дальше, чем были построены подъездные пути. Мороз спросил: - А почему к этим причалам не подведены пути? Я ответил: - Мы проектировали, но Вайнберг вычеркнул, считая, что ставить баржи здесь не придется. - Вайнберг? Ах, этот фашистский инженерик, который здесь подвизался! Неправильно. Кто заведует путями? Строительством подъездных путей занимался старший дорожный мастер Капутовский. Нарядчик побежал за ним. Капутовский был очень разумный человек. Он уже кончал Московский транспортный институт, когда обнаружилось скрытое им поповское происхождение. Его исключили, арестовали и решением Особого Совещания дали 5 лет за "контрреволюционную троцкистскую деятельность". У нас он серьезно относился к работе и поэтому, хотя обычно не спорил, но старался избегать выполнения слишком глупых распоряжений. Когда Мороз приказал ему протянуть пути, он сказал: "слушаюсь", но, по-видимому, решил, что при том недостатке рабсилы, который был на дороге, надо в первую очередь выполнять более срочные работы.
Часам к 12 Мороз устал и отправился спать. Я тоже поел и улегся поспать. В 9 часов, после того, как я проверил все работы и составил план на следующие сутки, началась новая прогулка по берегу. Солнце в это время года уже не заходило, но вечером все-таки спускалось к самому горизонту. Мы подошли к баржам, которые грузились новыми бригадами. К нам вышел "Москва". - Работаем, гражданин начальник. Вот как работаем! Класс! Здоровый парень бегом гнал по мосткам тачку с углем. В трюме он, по-видимому, с ходу опрокинул ее и уже порожняком с бушлатом, накинутым на плечи, погнал обратно и скрылся на угольном складе. В несколько секунд ему загрузили тачку, и он опять бегом повез ее на баржу. Я присмотрелся и понял, что, пользуясь полутьмой, он гоняет пустую тачку. На баржу он отвозил свой черный бушлат, чуть забросанный углем, там ему накидывали его на плечи, а на угольном складе он опять бросал его в тачку и бегом гнал на баржу. Не знаю, понял ли это Мороз, но с его огромным лагерным опытом нельзя было не понимать, что бегать все время с груженой тачкой не мог бы и богатырь. Во всяком случае, он никаких сомнений не высказал и спросил у "Москвы" фамилию грузчика.
- Бандюгин.- Подходящая фамилия. Молодец. - Как зверь работает, гражданин начальник! За 200% я Вам ручаюсь. Мороз вызвал начальника культурно-воспитательной части. - Вот видите этого молодца? Прикажите своим художникам, чтобы завтра на причалах был его большой портрет. Надпись сделайте: Бандюгин первый дал 200%: кто следующий? В общем придумайте, чтобы было броско. И передайте от моего имени, чтобы сегодня к приходу бригады ему в барак подали обед из вольнонаемной столовой. Чтобы повар в белом колпаке подал, в судках, на подносе, как следует. Чтобы все видели. Мы пошли дальше, а когда возвращались, "Москва" уже сдавал баржу. По осадке всем было видно, что загружена она меньше, чем наполовину, но комсомолец - начальник пристани смертельно боялся назначенных Морозом новых бригадиров. Он принимал у них недогруженные баржи за полногрузные. Мороза это устраивало.
Следующей ночью Мороз был в злом настроении. Он пытался доказать московскому начальству, что шахта нуждается в ремонте и должна быть остановлена, но, по-видимому, убедил не полностью. Мы молча прошли с ним до самых дальних причалов. Тут он вспомнил про свое распоряжение. Относительно путей. Ничего не делалось. Он остановился. - Почему пути не построены? Где этот Ваш Ка-пу-товский? За Капутовским побежали и быстро привели. - Почему не продлены пути? - Людей нет. У меня на угольном складе дважды сходили паровозы. Приходилось поднимать и восстанавливать пути.- У Вас какая статья?
- КРТД. - Так Вы и в лагере продолжаете заниматься тем же? Устраиваете крушения? Тормозите развитие путей?! Комендант, - в изолятор, не заводя в барак. Даманский, составьте приказ: мною раскрыто вредительство, напишите об организованных им крушениях, о сознательной задержке развития путей - с целью сорвать отгрузку. Уполномоченному - начать следствие. Приказ объявить всем.
Он бросил папиросу и быстро пошел прочь вдоль берега. Через сутки он разозлился на меня. Одну из барж разгружал только что прибывший этап. Усталые и неумелые люди еле копошились, но Мороз не велел их сменять, пока не разгрузят. Они пробыли на барже двое суток, выбились из сил и перестали работать, лежали и спали. Нарядчик пришел ко мне: что делать? Я сказал - отпусти на дневное время отдохнуть. Но люди устали настолько, что к ночи, когда Мороз опять начал ходить по берегу, они еще не вышли. Мороз обнаружил, что баржу не разгружают. Я на этот раз с ним не ходил, и он вызвал меня позднее. - Это Вы разрешили снять людей? - Да. Они двое суток не спали. - Подумаешь, двое суток! Начальник лагерей может не спать, а троцкисты и шпионы не могут?! Я держу Вас не затем, чтобы Вы портили мне работу! Вскоре у меня с ним возник более серьезный конфликт. За десять дней его пребывания у нас Печорское судоходство выдохлось. Весь подвижной состав, который был стянут на Воркуту, ушел с углем, а новых барж почти не поступало. Мороз радировал Ежову, что работу он организовал и дело теперь за пароходством. Ему разрешили уехать. За пару дней до своего отъезда он вызвал меня, вопреки своему обыкновению, днем. В кабинете, кроме него, никого не было.
- Ну, работу я вам наладил. Сегодня горняки отправляются на шахту. Чтобы наверстать добычу, я отправлю еще шесть ваших бригад. У вас останутся бригады "Москвы" и Гусарова. Они выполняют нормы на 200%, считайте их за четыре бригады. Ну и все остальные. Справитесь- Он считал свое дело законченным: показал, что, когда руководил лично сам, отгрузка угля выполнялась. Теперь шахта начнет наверстывать добычу. Ну, а если пароходство будет опять жаловаться, то виноватыми окажутся те, кто тут останется. Известно, что это за люди. Не может же он за всем уследить! Я против отправки наших людей стал возражать. Я знал, что пароходство не позднее, чем через неделю, снова пригонит большое количество барж, и мы захлебнемся. Мороз не терпел возражений. А то, что говорил я, было направлено прямо против проводимой им игры. Он бросил на пол папиросу, встал из-за стола и с остановившимися вороньими глазами подошел ко мне: - Я давно понял - с кем имею дело! Все еще думаете продолжать свою контрреволюционную деятельность?! Но мы тоже не без рук. Можете идти. Не знаю, какой приказ обо мне он велел бы написать, но в дневное время Даманского под руками не было, а буквально через час пришла радиограмма, предлагающая Морозу самому, даже не заезжая в Ухту, немедленно вылететь в Москву. Больше о нем никто ничего не слыхал.
Гаврилин, конечно, вызвал начальников Главков. Моим начальником был Эйдельман, который как битый унтерами солдат, на всю жизнь был напуган партийной дисциплиной. Он прибежал от Гаврилина в панике, вызвал главного инженера и меня и велел принести отчетные данные. Из них было видно, что действительно каждый квартал планировалась производительность оборудования, которую фабрики перевыполняли процентов на 7, а на следующий квартал планировалась не достигнутая, а опять несколько более низкая производительность. - Так, значит, мы в самом деле скрывали возможности?! Значит, действительно обкрадывали государство! - в испуге кричал Эйдельман. Надо сказать, что я тоже испугался. Но Эйдельман испугался от неожиданности, а я потому, что давно заметил все это и со свойственным мне тогда задором требовал от технических отделов, чтоб они повышали показатели. Но настоять не умел и теперь понял, что это и послужило причиной скандала.
Главным инженером у нас был хотя и молодой, но вдумчивый и глубоко принципиальный человек. - Не кричите. Успокойтесь и давайте разберемся, - сказал он Эйдельману. Он стал анализировать цифры, припоминать, как они получались, и в результате пришел к выводу, что колебания в производительности происходили из-за разного состава сырья: планировались одни сорта, фактически же фабрикам давали другие, перерабатываемые с более высокой производительностью. На следующий период нельзя было планировать такую же высокую производительность, потому что выделялось худшее сырье, а фактически фабрики опять работали на другом, часто импортном сырье. Все это было правильно, но означало, что фабрики работали не по задаваемому им плану, а по своему, совсем другому. Эйдельман велел подготовить подробные объяснения и мне с главным инженером идти к инспектору ЦКК, который занимался этим вопросом.
Через несколько дней нам выписали пропуска, и мы явились в ЦКК. Молчаливый инспектор внимательно изучал наши расчеты, что-то отмечал карандашиком и ни о чем не спрашивая, прочел наши объяснения, а потом, не поднимая головы, сказал: - Так, значит, все верно: вы планировали одно, а фабрики работали по своему плану! Двойное планирование. Причем ваши планы - ниже фабричных! Главный инженер стал горячо разъяснять, почему так получилось. Я сказал: - Ведь для того, чтобы фабрики не меняли устанавливаемые им планы, нельзя менять и планы снабжения их сырьем! Инспектор посмотрел на нас, подумал, потом опять опустил глаза и сказал: - Я ничего не знаю. Я вижу двойное планирование. Так и доложу. По-видимому, где-то в верхах вопрос этот приобрел большую остроту.
По всему наркомату разнеслись слухи о том, что дело должно кончиться скверно: начальника Главка привлекут к партийной ответственности, а плановика, то есть меня, отдадут под суд. Но в аппарате ЦКК решили проверить и другие Главки. И это спасло меня. Оказалось, что буквально у всех было то же самое. Снабжение сырьем всюду шло вразрез с планами. Снабжали чем попало. Поэтому фабрики работали по своим планам, а вся огромная машина централизованного планирования вертелась вхолостую. Обо мне забыли. Дело разбиралось в Центральном Комитете. Наш Главк при этом утонул в массе других более ярких примеров. Кончилось тем, что в "Правде" была напечатана разгромная передовая статья о преступности двойного планирования. Межлаук потребовал, чтобы планы, устанавливаемые в центре, получали силу закона. Чтобы кончить это дело, в нашем Главке было устроено открытое партийное собрание в присутствии начальника инспекции наркомата. И вот тут я совершил проступок, стыд за который не прошел у меня до сих пор.
На собрании после доклада начальника Главка было предложено высказаться. Выступил главный инженер. Он опять горячо и настойчиво .доказывал, что ничего плохого или неправильного не было, что производственные показатели устанавливаются не по произволу, а в результате расчетов, основанных на характеристиках сырья и продукции, что за правильность расчетов он ручается: их можно проверить. Начальник инспекции был поражен. Он несколько раз прерывал речь главного инженера: - Так, по Вашему, все правильно делалось? - Да, правильно". - Значит, и дальше так будете делать? - Да. И дальше будем так же,- упрямо настаивал главный инженер.
- Ну, ну. Инспектор думал, что он отслужит обедню, все покаются, дело будет кончено, и вдруг такое выступление. Мне было ясно, что покаяние было бы явной ложью, и все-таки я выступил с покаянной речью. Главный инженер перестал подавать мне руку. Это было очень больно, потому что я очень уважал его, дружил с ним и любил его.
В конце лета мне пришлось поехать на наш большой Харьковский льнокомбинат, который считался одним из лучших и крупнейших предприятий отрасли. Когда я пришел к директору, он встал из-за стола и обеими руками пожал мне руку. Это был Файбышенко, небольшой широкий, почти квадратный мужчина с очень плотно приставленной головой, покрытой короткими, похожими на каракулевый воротник рыжими кудряшками. После обычных расспросов - как долетел, как устроился, как покормили,- он велел позвать начальника планового отдела комбината. Вошел молодой высокий рыжий еврей в очках, с очень умным лицом, какие тогда встречались у плановиков.
- "Вот, Каневский, познакомьтесь: это - великий экономист! Вы все думаете, что законы вам пишет Михаил Иванович Калинин. А это он - Файбышенко показал на меня пальцем - нам законы пишет! Что? Разве я неправду говорю? Вот он может из нас людей сделать, а может такую грушу поднести, что всех собак на нас спустят, и мы с вами без шаровар останемся. Он может эту грушу и без злобы преподнести. Разве о всех предприятиях упомнишь! Так вот: пригласите его к себе в отдел, все расскажите, все покажите, согласуйте так, чтоб потом нам никакой метеор в голову не ударил. Согласуйте и дайте в написанном виде. Ведь человек забыть может. А потом... Ну, впрочем, это я заместителю поручу: надо Вам показать подсобное хозяйство. Ведь у других народ голодует, не то что испытывает трудности, а голодует по-настоящему. А мы реконструкцию попридержали и за счет этого какое хозяйство создали! Это же посмотреть надо. В натуре почувствовать, глазами пощупать, как наши кабаны да коровки кушают! Они, как и мы с Вами, каждый день кушают. А это не с неба валится. Гроши нужны. И об этом в плане нельзя забывать.
Одним словом, это был директор, который понимал, что чтобы там ни писалось, а план Главку должен давать он, а не Главк ему. И умел это делать. Но уже в то время начали появляться директора-чиновники, угодливо принимавшие планы, кое-как наспех составленные в центре, а потом не вылезавшие из прорывов. Хозяйство развивали те, у кого было достаточно сил и уменья преодолевать полицейскую дисциплину централизованного планирования. На Харьковском комбинате меня кормили в какой-то особой столовой "А". В ней питался десяток комбинатских руководителей. Но, по-видимому, за счет подсобного хозяйства и рабочие кое-что получали и потому не голодали.
Страна же продолжала голодать, на все были введены карточки. При этом установилась невероятная дифференциация. Было какое-то внекатегорийное снабжение, потом "ГОРТ-А", "ГОРТ-Б", первая категория, еще что-то и, наконец, иждивенческая. Я получил "ГОРТ-Б". Это было относительно сносно. Рядовые служащие и рабочие снабжались более скудно. А в провинции по карточкам почти ничего не давали, и опять все занялись огородничеством
В декабре 1934 года при непонятных обстоятельствах убили Кирова. Это было использовано для того, чтобы усилить и расширить борьбу с народом. Начали арестовывать уже не только беспартийных специалистов и думающую молодежь, но и коммунистов. Аресты и их причины держались в секрете. Когда приходилось звонить на работу изъятого человека, сослуживцы обычно отвечали: "он серьезно болен, долго не будет". Это создавало таинственность и порождало всевозможные выдумки. Шепотом передавились слухи о страшных контрреволюционных заговорах. Был арестован директор нашего Харьковского комбината Файбышенко и еще ряд наиболее самостоятельных и видных директоров. В нашем наркомате арестовали бывшего секретаря ЦК Преображенского. Почему-то арестовали множество выдающихся ученых-историков. Во всех партийных организациях то и дело выхватывали по одному или по несколько человек. В Ленинграде арестовали всех секретарей райкомов.
Начали сажать тех молодых людей, которых два года назад выдвинули на руководящие должности. В Государственном льнопеньковом комитете пересажали все недавно назначенное руководство, и когда я как-то явился туда на заседание, то оказалось, что председательствует на нем Александр Александрович Нольде. Вскоре и его арестовали, и теперь очередь была за другими. Молодежь берегли еще меньше. Образование, полученное в Институте Красной профессуры, считалось, по-видимому, не очень ценным, поэтому его выпускников расстреливали.
Когда я вернулся из Харькова, весь наркомат шептался о вспыхнувшей в Ивановской области грандиозной забастовке. Сначала забастовали текстильщики в Шуе. Через несколько дней остановились фабрики и в других ближайших городках. Потом забастовало все Иванове. Говорят, начали организовываться стачечные комитеты. В Иванове стихийно возникали массовые митинги. Никаких политических требований на них не выдвигалось. Народ кричал только о хлебе. Туда срочно выехал Гаврилин. По-видимому, его сообщения были очень тревожными, потому что вскоре вслед за ним были отправлены две пехотные дивизии. Затем выехал сам народный комиссар с заместителем ОГПУ. Обо всем этом говорили только потихоньку. Подробностей никто не знал. Дело тянулось целую неделю. Кроме войск, в города Ивановской области пришлось отправить и продовольствие
...уйти с моего места было не так-то просто. Я уже считался незаменимым. А напряженность в работе по-видимому была повсеместной. И искать новую работу было некогда. Вдруг все оборвалось само собой. Пришел мой черед. В марте 1936 года наш Главк готовился к большой конференции. Я составлял доклад с массой расчетов. Как-то по этому поводу мне пришлось зайти в кабинет к начальнику Главка. Он говорил по телефону и, увидев меня, замахал рукой, чтобы я ушел. Очевидно, разговор велся обо мне. Выйдя в секретариат, я взял трубку от телефона начальника. С ним говорил нарком. Он спрашивал обо мне. Начальник отвечал: - Это... хороший специалист. Его все знают. И Иван Данилыч знает. Я бы сказал -очень активный товарищ. Нарком помолчал, а потом сказал: - Так вот. Если у него есть что-нибудь нужное, вы сегодня же у него примите. Завтра его не будет. И повесил трубку.
Жена работала двумя этажами ниже. Я прошел к ней, рассказал и попросил, чтобы она по дороге домой купила чемодан. Когда я вернулся, меня уже разыскивал начальник. В кабинете вместе с ним сидела его заместительница. Они потребовали, чтобы я принес доклад и объяснил расчеты. Это заняло много времени. Домой я вернулся поздно. Несмотря на то, что на моих глазах арестовали отца, брата и каждую ночь брали все новых людей, все-таки не хотелось верить, что вот сейчас я в последний раз войду в дом и потом уже никогда не приду сюда снова. "Если она не купила чемодан - ничего не будет". Я разделся, прошел в столовую и на диване увидел новый чемодан. Надеяться было не на что.
Мы поужинали, и я стал готовиться. Этим словом трудно передать мое состояние. У меня не было ничего, что следовало бы сжечь или спрятать. Я положил в чемодан пару белья, носки, достал высокие сапоги и портянки. Потом все это убрал, чтобы не видно было, что я ждал ареста. Время подходило к полуночи. Никто не приходил. Я устал, решил лечь и заснул. Мне показалось, что позвонили тотчас же, но, оказывается, было уже 2 часа ночи...
В лагерях: "...Я вам скажу, что, если б не наш брат заключенный, так и за два года ничего бы не дошло. Вот был в Усть-Усе такой экспедитор, заключенный Брук. Получает он распоряжение доставить картошку из Нарьян-Мара на Воркуту до заморозков. Этот Брук, конечно, понимает, что сделать такого нельзя. Но, разве заключенный будет спорить? Тачку гонять никому не охота. "Слушаюсь" - и все. Идет на пристань, поит диспетчера, тот буксирует ему чужую баржу с картошкой, которая стоит в Усть-Усе. На следующей пристани телеграмма: баржа, принадлежащая сельпо, ошибочно забуксирована, подлежит возврату. Брук отвечает: ваша телеграмма непонятна, телеграфируйте следующую пристань. На следующей пристани то же самое и опять: непонятно, телеграфируйте следующую пристань. И так на каждой пристани. Картошку, конечно, пригнал на Воркуту до заморозков. Ведь это Сечь Запорожская. Казаки! Иван Иваныч увлекся и рассказал еще несколько повестей о том бесстыдном удальстве, которое, как я убедился потом, составляло основное содержание лагерной романтики."
...Меня особенно интересовали работники предприятий. Я пытался расспрашивать их о незнакомых мне промышленных процессах. С нами ехал управляющий полиграфическим трестом. Он рассказывал, как выглядят линотипы, как "совсем вроде машинисток" - печатают линотиписты, как верстаются страницы и т.д. Все это он видел, когда ходил по цехам. Но когда я спросил, как подается жидкий металл, он ответил: "Он жидкий, ну и течет". Процесса он не знал. Специалисты государственного аппарата знали, с кем надо быть на "ты", куда и в какой момент подать бумагу, чтобы не самому отклонить просьбу, а получить отказ сверху и потом разводить руками: "отказали, ничего не поделаешь!" Среди них было два-три бывших революционера. Но за 15 лет, проведенных в учреждениях, и они превратились в таких же чиновников. Все они были немудрящие обыватели. Никто из них не мог понять, за что их посадили. Не иначе, как оклеветали.'
...После цынги врагом оказалась вечная мерзлота. Вот отсыпают полотно. Ведь день гоняют тачки, сыпят, сыпят в это чертово болото. К вечеру люди видят, что выросла насыпь. Еле живые, а разговоры все - о насыпи. А наутро - насыпи нет! Оказывается, если увеличивать нагрузку на мерзлоту. - она тает и поглощает насыпанный грунт. У народа это вызвало отчаяние. А у меня?! Ведь расценки предусматривали одинарную отсыпку, а я должен был показывать тысячу кубов сегодня и на том же пикете - завтра и еще послезавтра. Кто мог поверить, что это не туфта? Я неосторожно заметил, что дорога и сейчас выглядит ненадежно. Соколов озлился.
- Ух, и народ в Советском Союзе! Самого посадили, а рассуждает, как следователь. Да Вы знаете, что нигде в мире по вечной мерзлоте не прокладывали дорогу такой протяженности! А как ее прокладывали? Лес не завозили, сами заготовляли разные коряги по Усе, рельсы присылали выбракованные, десять раз актированные, костыли вручную делали. И все-таки построили. Мы в эту дорогу не только свои кости, мы душу вложили. Когда стали открывать движение, и паровоз потихоньку потащил состав, все не дыша стояли - как бы не упал! А полотно местами было еще мягкое, словно тесто, паровоз, конечно, зашатался, как пьяный. Начальником тяги был тогда Шереметенко. Он чуть не со слезами прибежал - ребятушки, как нибудь подштопайте. Как-нибудь, чтоб не упал. Потом это "как-нибудь" припомнили. Только строительство кончилось, чекисты начали свое копать. И незадолго до Вашего приезда начальника дороги, начальника пути и Шереметенко посадили и увезли. Теперь как-нибудь вредительство по всем правилам сделают!
...работа в таком слаженном предприятии, как железная дорога, при машинах и механизмах давала даже некоторое удовлетворение. Она позволяла противопоставлять себя бездельникам - чекистам. Мы - заключенные - ремонтировали и водили паровозы, мы составляли графики движения, мы умели рассчитывать и строить пути со всеми закруглениями и переходами, а оперуполномоченный знал одно - шпионам и троцкистам не давать пропусков. Ну, все равно ему доказывали, и он давал. Небольшой хозяин. У работников железной дороги была своя цеховая гордость, а вместе с нею пренебрежение к тем, кто оказывался вне цеховщины.
Движение на дороге на зиму прекращалось - преодолевать заносы было невозможно. Но время от времени приходилось расчищать отдельные участки, чтобы выводить занесенные составы. В одно из воскресений мы чистили пути недалеко от станции. Стоял сильный мороз и поэтому не дуло. Снег был спрессован ветрами так, что его приходилось резать железными лопатами и кирпичами выкладывать по обочинам. Получался глубокий коридор, из которого не выглядывали даже трубы паровозов.
Работой руководил сам начальник пути. Это был большущий молодой крестьянин с обветренным до красноты приветливым и открытым лицом. Фамилия его была Кожурин. Всю путейскую науку он постиг в лагере, расчетов делать не научился, но был по-хозяйски заботлив и толково, без суетливости руководил людьми. Путейские рабочие не имели привилегий, как тяговики, жили на участках в тесных казармах без электрического света, ели обычную ячменную сечку и работали по 10-12 часов на морозе под дождем. Кожурин старался беречь их, как в деревнях берегли лошадей, и вырывать для них, что удавалось. Чистить дорогу было их делом, но он добился, чтоб по воскресеньям этим занимались придурки.
..."Работу, конечно, можно найти. Можно, например, заняться анализом прошлогоднего отчета. Можно проанализировать графики движения за истекший год... Жак сразу все понял и сказал: - Мы, Алексей Алексеевич, ведь не настаиваем. Это оперуполномоченному хочется нас пристроить. Но для нас работа в лагере принципиально неприемлема. Мы не можем допустить, чтобы наш труд применялся подневольно. Это - во-первых. Во-вторых, если бы мы и согласились работать, то никак не десять часов; никакой режим, установившийся в стране, не смеет отменять завоеванного революцией восьмичасового рабочего дня. В-третьих, наш труд нельзя оплачивать ячменной кашей. Мы не можем ценить его так дешево. - Ну, как хотите. А, вообще, КРТД здесь работают...- Это их дело. Это люди, не имеющие никакого отношения к оппозиции, да и к партии, если не считать того, что в боковом кармане они довольно долго носили партийные билеты.
Однажды я шел с ним по шпалам вдвоем из дальнего карьера. Кругом никого не было. Я спросил:- А как Вы объясняете весь этот террор, эти массовые, не имеющие никаких оснований аресты? Он потупился и, в свою очередь, спросил: - А Вы как объясняете? - Меняют состав партии и государственного аппарата. - Хм. А зачем? - Чтобы иметь свою партию и свой аппарат. - В общем это приблизительно правильно. - Он оживился. - Ведь мы брали власть, рассчитывая на мировую революцию. Она не получилась. Естественно, что диктатура при этом стала нужной только, чтоб сохранять диктатуру. В стране установился насильственный режим. А в связи с этим потребовалось ликвидировать не только всякую политическую активность, но и самую возможность этой активности. Весь аппарат, управляющий в стране, превратили в полицейский аппарат, в котором опасно было терпеть людей, подбиравшихся ранее, а тем более людей, способных мыслить, имеющих знакомство с какими-то иными политическими порядками, людей, относительно которых вообще могли быть какие-нибудь сомнения. Надо, чтобы все безоговорочно, не задумываясь, не обращаясь к своей совести, подчинялись установленной дисциплине. А ведь для этого надо за каждым смотреть, чистить, устрашать. Вот так и образовалась теперешняя партия или то, что продолжает называться партией."
Вскоре заключенных стали вытеснять со всех руководящих работ, и вместо них начали появляться вольнонаемные. В качестве начальника нашей дороги прибыл Сухов, который раньше служил в милиции. Он велел отделать себе кабинет с приемной и потребовал, чтобы начальники служб и частей являлись к нему с докладами. Стишинского убрали, и Грузовую колонну тоже подчинили Сухову. На должность начальника пристани из Архангельска прислали молодого комсомольца. Этого возмутило то, что работавший на пристани бывший морской капитан ходил в кителе с золотыми пуговицами, а он, не поняв, что это заключенный, подал ему руку. Сухов вызвал оперативника и тот тут же отрезал у капитана золотые пуговицы. Затем начальник пристани заявил, что с заключенными он никаких переговоров и расчетов вести не будет. Поэтому все сношения с пристанью стали производиться только в кабинете Сухова: начальник пристани обращался к нему, он спрашивал находившихся тут же заключенных и повторял их ответы начальнику пристани.
Главным инженером вместо Сидоркина был прислан молодой прибалтийский немец Вайнберг. На протяжении двух веков эти немцы проявляли особую преданность порядкам, которым они служили. И Вайнберг старался быть чекистом больше, чем сами чекисты. Хотя ни в тюрьмах, ни в лагере никому не полагалось ходить с оружием, он всегда носил револьвер, а во время совещаний с заключенными специалистами клал его на всякий случай перед собой на стол. Кто-то из прибывших вольнонаемных устроил скандал из-за того, что в "вольнонаемную" столовую ходят заключенные. Он обедал, и вдруг пришли двое заключенных и сели рядом: - Мне что оставалось? Пришлось встать и уйти, не доемши.Сословная дифференциация нарастала и усиливалась. Но дело не ограничивалось этим. Началось формирование "настоящего" лагерного режима. Было приказано выселить заключенных из землянок. Началось строительство бараков в зоне, огороженной колючей проволокой.
Между тем у нас шла очень напряженная работа. Вместо 20-30 тысяч тонн угля, которые отгружались в прошлую и позапрошлую навигацию, мы готовились грузить 200. Надо было перестраивать и развивать железнодорожные пути, строить пристанские сооружения, конструировать и монтировать погрузо-разгрузочные механизмы, достраивать бараки, учить людей, планировать организацию работ. Нервность обстановки усиливалась тем, что прибывали и прибывали вольнонаемные начальники. Это были надзиратели, которые сами и не думали работать. Их задачей было заставлять работать заключенных и проявлять бдительность. В помощь Сухову приехал вольнонаемный заместитель. Он вызвал меня и, не здороваясь, спросил: - Это вы занимаетесь здесь вредительством? Я сказал, что не понимаю вопроса. - Почему рабочая сила не используется? Ну, я сам разберусь. Можете идти. Все они были приучены к "ночному бдению".
Поэтому нам приходилось работать и днем и ночью. Особенно напряженным было время с 8-9 вечера до 2-3 ночи. Начальство вызывало в это время людей, а они шли ко мне - всем надо было или менять планы, или находить рабочую силу, лошадей, материалы, причем, все это в спешке, в крике и спорах, в которых сплошь и рядом обнаруживалось, что требования - рваческие и давать ничего не надо. Но кто с этим соглашался?!
В лагере действовал естественный отбор, и руководителями работали люди, которые умели что-то делать. Но так как в течение двух последних лет этапами прибывали, главным образом, партийные работники, мало что умевшие, то кое-где держались и никчемные начальнички. В самое горячее время строительными работами у нас заведывал Шаумян - бывший замнаркома просвещения Армении. Инженер-строитель, он ведал у себя строительством школ. Это был веселый бездельник, технически полуграмотный и совершенно беспомощный как организатор. Но много было и замечательных работников.
Из Москвы начали поступать дополнительные сроки. На каждого, имевшего пятьдесят восьмую статью, если он закончил установленный ему срок, - приходило постановление Особого совещания, в котором, без всякой мотивировки, срок заключения продлевался еще на 8-10 лет. Обжалованию эти постановления не подлежали. Большие пачки их лежали в учетно-распределительных частях. О них знали, но официально их не объявляли, боясь, как бы люди с отчаяния чего ни сделали. Переписка с семьями была запрещена.
...Мороз внимательно посмотрел на меня и сказал: "Садитесь". Он был в военной форме с двумя ромбами. Его большая голова казалась всаженной в плечи. С корявой разбухшей физиономии внимательно смотрели неулыбающиеся, круглые, как у ворона, глаза. Черные курчавые волосы были приглажены и зачесаны назад. Обращаясь ко мне, он сказал: - Завтра..., нет, сегодня - мы начинаем борьбу за 200 тысяч тонн угля. Он говорил с сильным местечковым акцентом. - Рейд заставлен баржами. Есть все: и суда, и механизмы, и люди. Надо ХОТЕТЬ грузить. Здесь этого просто не хотели. Он затянулся папиросой и опять своим вороньим глазом внимательно посмотрел на меня. По-видимому, непосредственного впечатления обо мне у него еще не получалось. - Теперь отгрузка пойдет, как военные действия. Я - командующий, Вы будете начальником штаба. Составьте план работ и расстановку рабсилы. Через час-полтора доложите.
Я вызвал экономистов. У нас все было рассчитано. Но Печорское пароходство в первые дни навигации пригнало вдвое больше барж, чем требовалось по расчету. Почти все баржи были груженые. Значит, их надо было разгрузить и лишь потом начать погрузку. Пароходство еще с конца прошлой навигации стягивало на подходах к нам свой подвижной состав. Мы знали об этом, и я в середине зимы писал Морозу о необходимости создать людские резервы. Но резервов не дали, и теперь пароходство торжествовало победу, жалуясь Ежову, что у него срывается план вывоза угля, потому что лагерь задерживает баржи. В этой связи и прилетел Мороз. Но с его прилетом людей не прибавилось, и начинать военные действия было по-прежнему не с кем. Какой же план составлять? Не прошло и четверти часа, как Мороз опять вызвал меня.
- Я облегчаю Вашу задачу. Я издал приказ временно закрыть шахту. Через 6 часов сюда прибудет 12 горняцких бригад. А кроме того, мы и здесь сейчас создадим ударные бригады. Посидите. По его вызову явилось двое известных на всю Воркуту паханов. Мороз обратился к ним, как к старым знакомым:
- А, "Москва"! Давно не виделись! - Гусаров. - Да. И Гусаров. Ну, садитесь. Помните, как вы гремели? - Гражданин начальник! Да с Вами мы чудеса делали! - Закуривайте. Он подал им пачку дорогих папирос. Они взяли по одной. - Берите, берите больше! Они сгребли штук по пять и положили в нагрудные кармашки.
- Да, да. Мы с вами показали работу. Бригады гремели. - А как Вы, гражданин начальник, тогда за ударную работу жен роздали! Вот было времячко! - Да, да... Так вот организуйте такие же бригады. Чтобы гремели. Он повернулся к заведующему учетно-распределительной части.
- Сейчас же вместе с ними подберите крепкий народ. Потом он позвал коменданта: - Какой у вас самый лучший барак? - Барак ИТР самый чистый, гражданин начальник. - Освободите и поселите их бригады. И, обратившись к паханам, сказал: - Ну, давайте... Мы с вами покажем этим...- он, по-видимому, хотел сказать - этим троцкистам, но не сказал. Покажем ударную работу! Когда они вышли, он сказал: - Их люди боятся. У них работа пойдет. Мне он велел всю имевшуюся у нас рабочую силу использовать для разгрузки. Кроме того, приказал главному врачу Сангородка сформировать бригады из выздоравливающих, а коменданту - выгнать на разгрузку хозобслугу. - А на погрузку - поставите горняцкие бригады, ну, и этих бандитов. Таким образом, он сделал то, о чем мы его просили, но чего без его разрешения сами не могли сделать: он закрыл все работы и тем самым удвоил количество рабочей силы на разгрузке и погрузке. Когда еще до наркома дойдут жалобы, что срывается добыча угля, а жалобы пароходства - прекратятся. А там будет видно.
Уже начался день, и Мороз предложил мне вместе с ним пройтись по фронту грузовых работ. В нескольких шагах позади шли Даманский, комендант и нарядчик. На рейде вдоль обоих берегов одна за другой стояли десятки барж. Вода в реке быстро спадала. Одна баржа уже обсохла и, накренившись, лежала на берегу. Три буксирных парохода, мешая друг другу и с трудом разворачиваясь на узкой реке, ходили от одной баржи к другой, то стаскивая их с обмелевших причалов, то переставляя на новые места. На наших глазах две баржи при этом столкнулись, одна получила пробоину и стала оседать.
Мороз был в черной кепке и черном плаще.Беспорядок на рейде его устраивал. Он подозвал Даманского: - Составьте радиограмму: неорганизованность рейдовых работ не позволяет развернуть отгрузку. Баржа такая-то обсохла. Та, кажется, то же обсохнет, укажите и ее номер. Укажите номер разбитой баржи. Укажите, сколько барж на том берегу и сколько не подано под разгрузку. Ежову, копия начальнику пароходства. Нет. Начальнику пароходства, копия Ежову.
Мы пошли по берегу. Фронт причалов растянулся значительно дальше, чем были построены подъездные пути. Мороз спросил: - А почему к этим причалам не подведены пути? Я ответил: - Мы проектировали, но Вайнберг вычеркнул, считая, что ставить баржи здесь не придется. - Вайнберг? Ах, этот фашистский инженерик, который здесь подвизался! Неправильно. Кто заведует путями? Строительством подъездных путей занимался старший дорожный мастер Капутовский. Нарядчик побежал за ним. Капутовский был очень разумный человек. Он уже кончал Московский транспортный институт, когда обнаружилось скрытое им поповское происхождение. Его исключили, арестовали и решением Особого Совещания дали 5 лет за "контрреволюционную троцкистскую деятельность". У нас он серьезно относился к работе и поэтому, хотя обычно не спорил, но старался избегать выполнения слишком глупых распоряжений. Когда Мороз приказал ему протянуть пути, он сказал: "слушаюсь", но, по-видимому, решил, что при том недостатке рабсилы, который был на дороге, надо в первую очередь выполнять более срочные работы.
Часам к 12 Мороз устал и отправился спать. Я тоже поел и улегся поспать. В 9 часов, после того, как я проверил все работы и составил план на следующие сутки, началась новая прогулка по берегу. Солнце в это время года уже не заходило, но вечером все-таки спускалось к самому горизонту. Мы подошли к баржам, которые грузились новыми бригадами. К нам вышел "Москва". - Работаем, гражданин начальник. Вот как работаем! Класс! Здоровый парень бегом гнал по мосткам тачку с углем. В трюме он, по-видимому, с ходу опрокинул ее и уже порожняком с бушлатом, накинутым на плечи, погнал обратно и скрылся на угольном складе. В несколько секунд ему загрузили тачку, и он опять бегом повез ее на баржу. Я присмотрелся и понял, что, пользуясь полутьмой, он гоняет пустую тачку. На баржу он отвозил свой черный бушлат, чуть забросанный углем, там ему накидывали его на плечи, а на угольном складе он опять бросал его в тачку и бегом гнал на баржу. Не знаю, понял ли это Мороз, но с его огромным лагерным опытом нельзя было не понимать, что бегать все время с груженой тачкой не мог бы и богатырь. Во всяком случае, он никаких сомнений не высказал и спросил у "Москвы" фамилию грузчика.
- Бандюгин.- Подходящая фамилия. Молодец. - Как зверь работает, гражданин начальник! За 200% я Вам ручаюсь. Мороз вызвал начальника культурно-воспитательной части. - Вот видите этого молодца? Прикажите своим художникам, чтобы завтра на причалах был его большой портрет. Надпись сделайте: Бандюгин первый дал 200%: кто следующий? В общем придумайте, чтобы было броско. И передайте от моего имени, чтобы сегодня к приходу бригады ему в барак подали обед из вольнонаемной столовой. Чтобы повар в белом колпаке подал, в судках, на подносе, как следует. Чтобы все видели. Мы пошли дальше, а когда возвращались, "Москва" уже сдавал баржу. По осадке всем было видно, что загружена она меньше, чем наполовину, но комсомолец - начальник пристани смертельно боялся назначенных Морозом новых бригадиров. Он принимал у них недогруженные баржи за полногрузные. Мороза это устраивало.
Следующей ночью Мороз был в злом настроении. Он пытался доказать московскому начальству, что шахта нуждается в ремонте и должна быть остановлена, но, по-видимому, убедил не полностью. Мы молча прошли с ним до самых дальних причалов. Тут он вспомнил про свое распоряжение. Относительно путей. Ничего не делалось. Он остановился. - Почему пути не построены? Где этот Ваш Ка-пу-товский? За Капутовским побежали и быстро привели. - Почему не продлены пути? - Людей нет. У меня на угольном складе дважды сходили паровозы. Приходилось поднимать и восстанавливать пути.- У Вас какая статья?
- КРТД. - Так Вы и в лагере продолжаете заниматься тем же? Устраиваете крушения? Тормозите развитие путей?! Комендант, - в изолятор, не заводя в барак. Даманский, составьте приказ: мною раскрыто вредительство, напишите об организованных им крушениях, о сознательной задержке развития путей - с целью сорвать отгрузку. Уполномоченному - начать следствие. Приказ объявить всем.
Он бросил папиросу и быстро пошел прочь вдоль берега. Через сутки он разозлился на меня. Одну из барж разгружал только что прибывший этап. Усталые и неумелые люди еле копошились, но Мороз не велел их сменять, пока не разгрузят. Они пробыли на барже двое суток, выбились из сил и перестали работать, лежали и спали. Нарядчик пришел ко мне: что делать? Я сказал - отпусти на дневное время отдохнуть. Но люди устали настолько, что к ночи, когда Мороз опять начал ходить по берегу, они еще не вышли. Мороз обнаружил, что баржу не разгружают. Я на этот раз с ним не ходил, и он вызвал меня позднее. - Это Вы разрешили снять людей? - Да. Они двое суток не спали. - Подумаешь, двое суток! Начальник лагерей может не спать, а троцкисты и шпионы не могут?! Я держу Вас не затем, чтобы Вы портили мне работу! Вскоре у меня с ним возник более серьезный конфликт. За десять дней его пребывания у нас Печорское судоходство выдохлось. Весь подвижной состав, который был стянут на Воркуту, ушел с углем, а новых барж почти не поступало. Мороз радировал Ежову, что работу он организовал и дело теперь за пароходством. Ему разрешили уехать. За пару дней до своего отъезда он вызвал меня, вопреки своему обыкновению, днем. В кабинете, кроме него, никого не было.
- Ну, работу я вам наладил. Сегодня горняки отправляются на шахту. Чтобы наверстать добычу, я отправлю еще шесть ваших бригад. У вас останутся бригады "Москвы" и Гусарова. Они выполняют нормы на 200%, считайте их за четыре бригады. Ну и все остальные. Справитесь- Он считал свое дело законченным: показал, что, когда руководил лично сам, отгрузка угля выполнялась. Теперь шахта начнет наверстывать добычу. Ну, а если пароходство будет опять жаловаться, то виноватыми окажутся те, кто тут останется. Известно, что это за люди. Не может же он за всем уследить! Я против отправки наших людей стал возражать. Я знал, что пароходство не позднее, чем через неделю, снова пригонит большое количество барж, и мы захлебнемся. Мороз не терпел возражений. А то, что говорил я, было направлено прямо против проводимой им игры. Он бросил на пол папиросу, встал из-за стола и с остановившимися вороньими глазами подошел ко мне: - Я давно понял - с кем имею дело! Все еще думаете продолжать свою контрреволюционную деятельность?! Но мы тоже не без рук. Можете идти. Не знаю, какой приказ обо мне он велел бы написать, но в дневное время Даманского под руками не было, а буквально через час пришла радиограмма, предлагающая Морозу самому, даже не заезжая в Ухту, немедленно вылететь в Москву. Больше о нем никто ничего не слыхал.