Анатолий Гладилин: Первая попытка мемуаров
Анатолий Гладилин: Первая попытка мемуаров
"Вопрос по существу она задала нам с Васей, когда мы сидели где-то втроем. Хорошо сидели, в хорошем месте. Смотрели на Марину влюбленными глазами. И Марина сказала: “Толя и Вася, если бы вы знали, как мне хорошо с вами. Только я одно не могу понять - почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в прекрасном мире социализма и все время его критикуете! Что вам не нравится в Советском Союзе?” И завелась. Мол, вы не представляете себе, какая жуткая жизнь в мире капитализма. Приводила массу подробностей. Я запомнил лишь одну: во Франции можно заработать деньги, если их тебе вручают в конверте под столом, а так всё обязательно съедят налоги.
Ну нам хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной. Мы подождали, пока она успокоится, и перевели разговор на другие темы. Вечер закончился очень мило…
Ее съемки были на “Мосфильме”, и я тоже тогда работал на “Мосфильме”, точнее, в организации, которая помещалась в здании “Мосфильма”, - я был старшим редактором сатирического журнала “Фитиль”. Поэтому довольно часто я ее подвозил с “Мосфильма” в гостиницу “Советская”, где она жила. И потом мы еще куда-нибудь отправлялись. Как-то раз я поднялся к ней в номер, и она говорит: “Толь, ты знаешь, давай сегодня никуда не пойдем. Я понимаю, что ты меня все время водишь по каким-то интересным местам, но сегодня я устала. Давай спустимся в ресторан и тихо поужинаем. Я даже переодеваться не буду, вот как приехала с “Мосфильма” в брючном костюме, так и пойдем”. Я согласился. Мы спускаемся (думаю, весь персонал гостиницы знал, что у них живет Марина Влади), идем в ресторан, нам преграждает путь швейцар и сурово говорит: “В брюках нельзя”.
Марина шалеет. Я говорю: “Немедленно метрдотеля!” “Метрдотель вам не поможет, в брюках нельзя”. Я говорю: “Немедленно метрдотеля!” Выходит метрдотель, мрачно смотрит на Марину и рубит: “В брюках нельзя”. Я говорю: “А вы знаете, кто...” “Да, это Марина Влади. Но в брюках в ресторан нельзя” Я тогда вынимаю свое удостоверение старшего редактора сатирического киножурнала “Фитиль”, которым бессменно руководил товарищ Михалков. А Михалков был очень хитрый товарищ, он сделал такие корочки своим работникам, в которых было написано, что обладатель сего удостоверения имеет право на то и на это - входить куда угодно, заниматься расследованием, в общем, все права, кроме одного - права расстрела на месте. Метрдотель читает все это, меняет тон, отводит меня в сторону и говорит: “Ну я все понимаю, но сегодня вышло постановление Моссовета - в брюках запрещено в ресторан. Через месяц, как у нас бывает, все забудут про это постановление, но сегодня первый день, вы понимаете? Да меня тут же с работы снимут! Ну уговорите Марину подняться, переодеться. С удовольствием мы ее обслужим”. Мы поднялись на лифте в ее номер, и я повторил Марине слова метрдотеля.
С ней была истерика, просто дикая истерика. Правда, она не каталась по полу, но орала: “Как ты можешь жить в этом фашистском государстве? Фашистские законы! Фашистские запреты!” Поливала советскую власть со страшной силой. Что не помешало ей потом оставаться в Обществе франко-советской дружбы. Впрочем, думаю, что и тут все не так просто. Убежден, что жизнь с Высоцким ей на многое раскрыла глаза. И Марина справедливо полагала: сам факт, что Высоцкий женат не на какой-то иностранке, пусть и знаменитой, а на сопредседателе Общества франко-советской дружбы, помогает ему получать заграничный паспорт. И мне кажется, что у Марины на всю жизнь сохранилась дружеская приязнь к “этим сумасшедшим русским” (так назывался французский документальный фильм о русских актерах, художниках и поэтах).
Советская сказка
Вдруг вызывают весь отдел литературы и искусства к главному редактору и говорят: “Для вас есть срочное задание. Лен Карпинский требует, чтобы нашли замечательную, как он считает, поэтессу. Случайно в ЦК комсомола попали ее стихи. Секретарь ЦК не поленился, прочел. Дело за вами. Действуйте”. И уже не таким директивным тоном: “Есть загвоздка - имя поэтессы известно, а фамилия на рукописи смазана: Матвеевская, Матвеева или еще какой-то вариант от Матвея. И адреса нет”. Карпинскому сказали, что она живет где-то в районе Монина. Но точной уверенности нет. Может, и в другом районе Подмосковья. Итак, кто едет на поиски?
Ну, естественно, вызываюсь я, как самый авантюрный товарищ, и зав. отделом Толя Елкин. Всё. Остальные очень загружены работой. Правда, в коридоре, узнав, куда, вернее, в какое никуда мы едем, к нам присоединился зав. отделом науки, уже тогда легендарный человек в “Комсомолке”, Миша... Внешне я его хорошо помню - большой, толстый, легкий на подъем энтузиаст. А фамилию забыл. Мог бы спросить у моего старого приятеля Ярослава Голованова, который работал у Миши литсотрудником, но его давно нет в живых... Помню, однако, что без Мишиной хватки и предприимчивости мы бы с этим делом не справились.
Короче, дали нам машину, и мы поехали в районный центр Монино. Миша командует шоферу: “В райком партии”. Оказывается, он еще из редакции позвонил первому секретарю. Пока мы сидели у первого секретаря и беседовали о высоких материях (с первым секретарем только про это), ему на стол кладут бумажку. Он ее прочел и говорит: “Если бы не редкое имя Новелла, то и милиция ничего бы не смогла. Они ничего не гарантируют, но попробуйте походить по улицам вот этих трех поселков”.
Мы поехали в ближний, ходим по улицам, спрашиваем. Без результата. Поехали в следующий, он недалеко (все-таки наводка была неплохая). Мальчишки на снегу у школы играют в футбол. Мы остановили их игру и спрашиваем: “Случайно не знаете вот такой девушки, ее зовут Новелла Матвеевская или Матвеева?” Они хором закричали: “А, цыганка, цыганка, вон там она!”
Мы зашли в здание барачного типа, постучали в дверь, которую мальчишки нам указали. Тишина. Потом тонкий женский голос: “Входите, дверь не заперта”. Мы зашли и застыли. От удивления и потому что негде было повернуться. Это была не квартира и даже не комната, а какое-то складское помещение размером с московскую малогабаритную кухню. На склад похоже, потому что забито почти до потолка какими-то тюфяками. При слабом дневном свете из крошечного окошка мы не сразу различили контуры женщины, которая лежала в пальто на матраце, поверх этих тюфяков. В комнате было холодно, как на улице. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел на полу ведро воды (вода подернута пленкой льда), деревянный столик, а на нем чайник и электроплитка. С потолка свисала лампочка без абажура. Но она не горела. Хозяева явно экономили электричество.
Мы спросили: “Вы Новелла Матвеева?” “Да”, - ответила тонким голосом женщина неопределенных лет. “Вы писали стихи?” “Да, я пишу стихи”. Мы говорим: “Мы из "Комсомольской правды", собирайтесь, поехали к нам в редакцию”. Щелкнули выключателем, и при свете она оказалась совсем молодой девушкой, правда, лицо бледное, опухшее. Она сказала: “Только я записку маме напишу. А вы меня обратно привезете?” “Конечно, привезем. Но возьмите с собой ваши стихи”. Она вытащила из-под тюфяков толстую тетрадку: “Мои стихи всегда при мне”. Новелла, видимо, никогда не ездила в машине, ее укачивало. Несколько раз мы останавливались, выводили Новеллу на снег. Ее выворачивало... Тем не менее до “Комсомольской правды” мы ее довезли.
В газете на пятом или шестом этаже была специальная квартира для собкоров или важных иногородних гостей. Туда Новеллу и поселили. Наши девки (так мы, любя, называли наших журналисток, секретарш, машинисток - все-таки в “Комсомолке” работали в основном молодые женщины) тут же взяли над Новеллой шефство - кормили ее, обхаживали, привели врача. А когда обнаружили, что у Новеллы нет даже нижнего белья - ахнули, собрали деньги, побежали в галантерею и купили ей самое нужное. Мы тем временем заставили машбюро срочно распечатать всю ее тетрадь и уже потом, обложившись машинописными листками, резали их и клеили. Стихов у Новеллы было много, но почти в каждом соседствовали замечательные строчки и откровенная графомания. Графоманию мы с Елкиным жестоко вырезали, монтировали хорошие куски и стихи подбирали так, чтоб всего было в меру - лирики, природы, исторических экскурсов - словом, делали все, чтоб подборка хоть как-то соответствовала профилю “Комсомольской правды”. Елкин лучше меня понимал, что указание Карпинского - большой козырь, но всегда найдутся охотники угробить стихи Матвеевой за безыдейность и ущербность. Елкин сочинил Новелле соответствующую биографию. Нельзя было написать, что Новелла - домработница в семье военного, что у нее нет даже четырехлетнего образования (нонсенс при обязательной восьмилетней школе!). У Елкина Матвеева работала в колхозе пастушкой, школу оставила по болезни, однако читала много книг, а уроки на дому ей давала мама, сама школьная учительница (что соответствовало истине).
В какой-то день появилась “Комсомольская правда”, где одна страница была посвящена Новелле Матвеевой. Целая полоса стихов с краткой редакционной врезкой! Редчайшее событие в газетной практике. Что это означало? Во-первых, Новелле заплатили по максимуму. Для нее и мамы - огромные деньги.
(Во второй раз, когда я приехал за Новеллой, она мне показала бумагу, где было аккуратно перечислено, как и на что они потратили деньги. Лишь на самое необходимое. Без всяких глупостей. Я сказал: “Новелла, уберите бумагу. Я не фининспектор, чтоб вас проверять. Это ваши деньги”.)
Во-вторых, нужный общественный резонанс. Девушка-пастушка, то есть из народных низов, пишет стихи. И какие!
Агитпроп поддержал инициативу газеты и дал команду: повторить! Я привез Новеллу в редакцию, и уже редактированием ее стихов занимались в кабинете главного. Без меня.
После второй публикации судьба Новеллы была решена. Ее зачислили в Литинститут без всяких экзаменов, закрыв глаза на отсутствие аттестата зрелости. И, конечно, ей предоставили комнату в общежитии института.
Остальное известно. Песни Новеллы Матвеевой завоевали популярность. А мне чисто по-человечески интересно: помнит ли Новелла тот сумрачный зимний день, когда в ее промозглую конуру ввалились трое незнакомых мужиков и сказали: “Мы из "Комсомольской правды". Едем”?
Настоящая советская сказка. Красивее не бывает.
Это было веселое время. Я был типичным“шестидесятником”, т.е. искренне верил в светлое будущее. В том смысле,что рано или поздно, попортив нам, конечно, крови, старые пердуныисчезнут, а наше поколение, придя к власти, все построит по-другому.Словом, мерещился некий социализм с человеческим лицом, хотя до этоготермина никто тогда не додумался. Мне двадцать три года, со всемихорошие отношения, и чувствую, что сверху ко мне присматриваются. Какаякарьера передо мной открывалась!
Оставалось лишь вступить в партию инаучиться писать фразы типа “весь советский народ с огромным подъемом иэнтузиазмом встречает...” Кого? Чего? Нет, не умею…
Делал, конечно, и глупости. Например, однажды тетка лет сорока пяти приносит статью про Щепкинское театральное училище при Малом театре. Статья резкая, а я не любитель пресных статей. К тому же в статье рассказывается о напряженной обстановке в училище, а это наша тема. Интересуюсь в отделе: мол, откуда тетка к нам свалилась? Мнеобъясняют, что она автор прежнего зава Лени Чернецкого и что он ей доверял. Чернецкий теперь в “Литгазете”, и о нем даже Борисов отзывалсяс почтением. Какой-то червь сомнения меня гложет - уж слишком резко,похоже на сведение счетов. Хоть позвонил бы Лене в “Литгазету”,посоветовался... Нет, недрогнувшей рукой подписываю статью в набор, ее с ходу публикуют, на летучке наш отдел хвалят, мы герои.
И вдруг у нас на пороге появляется народная артистка СССР Вера Николаевна Пашенная - не только одна из корифеев Малоготеатра, но и директор этого самого Щепкинского училища. Она смотрит нанас и говорит: “Ой, какие вы молодые! Я теперь понимаю, почему вас обманули”. Я Вере Максимовой, нашему спецу по театру, которая, конечно,хорошо знала Пашенную, шепчу: “Верка, сажай ее на свое место, слушай внимательно, что она говорит, смотри на нее влюбленными глазами и молчи...” И Пашенная начинает высказывать, что она думает про нашу статью: что все неправильно, училище очень хорошее, а автор статьи -интриганка. Как там все обстояло на самом деле, я так и не понял, да это уже и не имело значения. Меня больше всего поразило несоответствие причины и следствия. Городская комсомольская газета напечатала критическую статью. Ну и что? А народная артистка СССР Пашенная не поленилась, приехала в редакцию, чтоб выяснить с нами отношения и парировать критический выпад. Мы по молодости и глупости не понимали,какое острое оружие у нас в руках. А умудренная жизненным опытом народная артистка знала, что после таких кавалерийских наскоков летят головы и страдают люди. Статейка в молодежной газете может пройти незаметно, а может, наоборот, послужить началом серьезной кампании, и никогда не известно, как все обернется.
Источник
"Вопрос по существу она задала нам с Васей, когда мы сидели где-то втроем. Хорошо сидели, в хорошем месте. Смотрели на Марину влюбленными глазами. И Марина сказала: “Толя и Вася, если бы вы знали, как мне хорошо с вами. Только я одно не могу понять - почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в прекрасном мире социализма и все время его критикуете! Что вам не нравится в Советском Союзе?” И завелась. Мол, вы не представляете себе, какая жуткая жизнь в мире капитализма. Приводила массу подробностей. Я запомнил лишь одну: во Франции можно заработать деньги, если их тебе вручают в конверте под столом, а так всё обязательно съедят налоги.
Ну нам хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной. Мы подождали, пока она успокоится, и перевели разговор на другие темы. Вечер закончился очень мило…
Ее съемки были на “Мосфильме”, и я тоже тогда работал на “Мосфильме”, точнее, в организации, которая помещалась в здании “Мосфильма”, - я был старшим редактором сатирического журнала “Фитиль”. Поэтому довольно часто я ее подвозил с “Мосфильма” в гостиницу “Советская”, где она жила. И потом мы еще куда-нибудь отправлялись. Как-то раз я поднялся к ней в номер, и она говорит: “Толь, ты знаешь, давай сегодня никуда не пойдем. Я понимаю, что ты меня все время водишь по каким-то интересным местам, но сегодня я устала. Давай спустимся в ресторан и тихо поужинаем. Я даже переодеваться не буду, вот как приехала с “Мосфильма” в брючном костюме, так и пойдем”. Я согласился. Мы спускаемся (думаю, весь персонал гостиницы знал, что у них живет Марина Влади), идем в ресторан, нам преграждает путь швейцар и сурово говорит: “В брюках нельзя”.
Марина шалеет. Я говорю: “Немедленно метрдотеля!” “Метрдотель вам не поможет, в брюках нельзя”. Я говорю: “Немедленно метрдотеля!” Выходит метрдотель, мрачно смотрит на Марину и рубит: “В брюках нельзя”. Я говорю: “А вы знаете, кто...” “Да, это Марина Влади. Но в брюках в ресторан нельзя” Я тогда вынимаю свое удостоверение старшего редактора сатирического киножурнала “Фитиль”, которым бессменно руководил товарищ Михалков. А Михалков был очень хитрый товарищ, он сделал такие корочки своим работникам, в которых было написано, что обладатель сего удостоверения имеет право на то и на это - входить куда угодно, заниматься расследованием, в общем, все права, кроме одного - права расстрела на месте. Метрдотель читает все это, меняет тон, отводит меня в сторону и говорит: “Ну я все понимаю, но сегодня вышло постановление Моссовета - в брюках запрещено в ресторан. Через месяц, как у нас бывает, все забудут про это постановление, но сегодня первый день, вы понимаете? Да меня тут же с работы снимут! Ну уговорите Марину подняться, переодеться. С удовольствием мы ее обслужим”. Мы поднялись на лифте в ее номер, и я повторил Марине слова метрдотеля.
С ней была истерика, просто дикая истерика. Правда, она не каталась по полу, но орала: “Как ты можешь жить в этом фашистском государстве? Фашистские законы! Фашистские запреты!” Поливала советскую власть со страшной силой. Что не помешало ей потом оставаться в Обществе франко-советской дружбы. Впрочем, думаю, что и тут все не так просто. Убежден, что жизнь с Высоцким ей на многое раскрыла глаза. И Марина справедливо полагала: сам факт, что Высоцкий женат не на какой-то иностранке, пусть и знаменитой, а на сопредседателе Общества франко-советской дружбы, помогает ему получать заграничный паспорт. И мне кажется, что у Марины на всю жизнь сохранилась дружеская приязнь к “этим сумасшедшим русским” (так назывался французский документальный фильм о русских актерах, художниках и поэтах).
Советская сказка
Вдруг вызывают весь отдел литературы и искусства к главному редактору и говорят: “Для вас есть срочное задание. Лен Карпинский требует, чтобы нашли замечательную, как он считает, поэтессу. Случайно в ЦК комсомола попали ее стихи. Секретарь ЦК не поленился, прочел. Дело за вами. Действуйте”. И уже не таким директивным тоном: “Есть загвоздка - имя поэтессы известно, а фамилия на рукописи смазана: Матвеевская, Матвеева или еще какой-то вариант от Матвея. И адреса нет”. Карпинскому сказали, что она живет где-то в районе Монина. Но точной уверенности нет. Может, и в другом районе Подмосковья. Итак, кто едет на поиски?
Ну, естественно, вызываюсь я, как самый авантюрный товарищ, и зав. отделом Толя Елкин. Всё. Остальные очень загружены работой. Правда, в коридоре, узнав, куда, вернее, в какое никуда мы едем, к нам присоединился зав. отделом науки, уже тогда легендарный человек в “Комсомолке”, Миша... Внешне я его хорошо помню - большой, толстый, легкий на подъем энтузиаст. А фамилию забыл. Мог бы спросить у моего старого приятеля Ярослава Голованова, который работал у Миши литсотрудником, но его давно нет в живых... Помню, однако, что без Мишиной хватки и предприимчивости мы бы с этим делом не справились.
Короче, дали нам машину, и мы поехали в районный центр Монино. Миша командует шоферу: “В райком партии”. Оказывается, он еще из редакции позвонил первому секретарю. Пока мы сидели у первого секретаря и беседовали о высоких материях (с первым секретарем только про это), ему на стол кладут бумажку. Он ее прочел и говорит: “Если бы не редкое имя Новелла, то и милиция ничего бы не смогла. Они ничего не гарантируют, но попробуйте походить по улицам вот этих трех поселков”.
Мы поехали в ближний, ходим по улицам, спрашиваем. Без результата. Поехали в следующий, он недалеко (все-таки наводка была неплохая). Мальчишки на снегу у школы играют в футбол. Мы остановили их игру и спрашиваем: “Случайно не знаете вот такой девушки, ее зовут Новелла Матвеевская или Матвеева?” Они хором закричали: “А, цыганка, цыганка, вон там она!”
Мы зашли в здание барачного типа, постучали в дверь, которую мальчишки нам указали. Тишина. Потом тонкий женский голос: “Входите, дверь не заперта”. Мы зашли и застыли. От удивления и потому что негде было повернуться. Это была не квартира и даже не комната, а какое-то складское помещение размером с московскую малогабаритную кухню. На склад похоже, потому что забито почти до потолка какими-то тюфяками. При слабом дневном свете из крошечного окошка мы не сразу различили контуры женщины, которая лежала в пальто на матраце, поверх этих тюфяков. В комнате было холодно, как на улице. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел на полу ведро воды (вода подернута пленкой льда), деревянный столик, а на нем чайник и электроплитка. С потолка свисала лампочка без абажура. Но она не горела. Хозяева явно экономили электричество.
Мы спросили: “Вы Новелла Матвеева?” “Да”, - ответила тонким голосом женщина неопределенных лет. “Вы писали стихи?” “Да, я пишу стихи”. Мы говорим: “Мы из "Комсомольской правды", собирайтесь, поехали к нам в редакцию”. Щелкнули выключателем, и при свете она оказалась совсем молодой девушкой, правда, лицо бледное, опухшее. Она сказала: “Только я записку маме напишу. А вы меня обратно привезете?” “Конечно, привезем. Но возьмите с собой ваши стихи”. Она вытащила из-под тюфяков толстую тетрадку: “Мои стихи всегда при мне”. Новелла, видимо, никогда не ездила в машине, ее укачивало. Несколько раз мы останавливались, выводили Новеллу на снег. Ее выворачивало... Тем не менее до “Комсомольской правды” мы ее довезли.
В газете на пятом или шестом этаже была специальная квартира для собкоров или важных иногородних гостей. Туда Новеллу и поселили. Наши девки (так мы, любя, называли наших журналисток, секретарш, машинисток - все-таки в “Комсомолке” работали в основном молодые женщины) тут же взяли над Новеллой шефство - кормили ее, обхаживали, привели врача. А когда обнаружили, что у Новеллы нет даже нижнего белья - ахнули, собрали деньги, побежали в галантерею и купили ей самое нужное. Мы тем временем заставили машбюро срочно распечатать всю ее тетрадь и уже потом, обложившись машинописными листками, резали их и клеили. Стихов у Новеллы было много, но почти в каждом соседствовали замечательные строчки и откровенная графомания. Графоманию мы с Елкиным жестоко вырезали, монтировали хорошие куски и стихи подбирали так, чтоб всего было в меру - лирики, природы, исторических экскурсов - словом, делали все, чтоб подборка хоть как-то соответствовала профилю “Комсомольской правды”. Елкин лучше меня понимал, что указание Карпинского - большой козырь, но всегда найдутся охотники угробить стихи Матвеевой за безыдейность и ущербность. Елкин сочинил Новелле соответствующую биографию. Нельзя было написать, что Новелла - домработница в семье военного, что у нее нет даже четырехлетнего образования (нонсенс при обязательной восьмилетней школе!). У Елкина Матвеева работала в колхозе пастушкой, школу оставила по болезни, однако читала много книг, а уроки на дому ей давала мама, сама школьная учительница (что соответствовало истине).
В какой-то день появилась “Комсомольская правда”, где одна страница была посвящена Новелле Матвеевой. Целая полоса стихов с краткой редакционной врезкой! Редчайшее событие в газетной практике. Что это означало? Во-первых, Новелле заплатили по максимуму. Для нее и мамы - огромные деньги.
(Во второй раз, когда я приехал за Новеллой, она мне показала бумагу, где было аккуратно перечислено, как и на что они потратили деньги. Лишь на самое необходимое. Без всяких глупостей. Я сказал: “Новелла, уберите бумагу. Я не фининспектор, чтоб вас проверять. Это ваши деньги”.)
Во-вторых, нужный общественный резонанс. Девушка-пастушка, то есть из народных низов, пишет стихи. И какие!
Агитпроп поддержал инициативу газеты и дал команду: повторить! Я привез Новеллу в редакцию, и уже редактированием ее стихов занимались в кабинете главного. Без меня.
После второй публикации судьба Новеллы была решена. Ее зачислили в Литинститут без всяких экзаменов, закрыв глаза на отсутствие аттестата зрелости. И, конечно, ей предоставили комнату в общежитии института.
Остальное известно. Песни Новеллы Матвеевой завоевали популярность. А мне чисто по-человечески интересно: помнит ли Новелла тот сумрачный зимний день, когда в ее промозглую конуру ввалились трое незнакомых мужиков и сказали: “Мы из "Комсомольской правды". Едем”?
Настоящая советская сказка. Красивее не бывает.
Это было веселое время. Я был типичным“шестидесятником”, т.е. искренне верил в светлое будущее. В том смысле,что рано или поздно, попортив нам, конечно, крови, старые пердуныисчезнут, а наше поколение, придя к власти, все построит по-другому.Словом, мерещился некий социализм с человеческим лицом, хотя до этоготермина никто тогда не додумался. Мне двадцать три года, со всемихорошие отношения, и чувствую, что сверху ко мне присматриваются. Какаякарьера передо мной открывалась!
Оставалось лишь вступить в партию инаучиться писать фразы типа “весь советский народ с огромным подъемом иэнтузиазмом встречает...” Кого? Чего? Нет, не умею…
Делал, конечно, и глупости. Например, однажды тетка лет сорока пяти приносит статью про Щепкинское театральное училище при Малом театре. Статья резкая, а я не любитель пресных статей. К тому же в статье рассказывается о напряженной обстановке в училище, а это наша тема. Интересуюсь в отделе: мол, откуда тетка к нам свалилась? Мнеобъясняют, что она автор прежнего зава Лени Чернецкого и что он ей доверял. Чернецкий теперь в “Литгазете”, и о нем даже Борисов отзывалсяс почтением. Какой-то червь сомнения меня гложет - уж слишком резко,похоже на сведение счетов. Хоть позвонил бы Лене в “Литгазету”,посоветовался... Нет, недрогнувшей рукой подписываю статью в набор, ее с ходу публикуют, на летучке наш отдел хвалят, мы герои.
И вдруг у нас на пороге появляется народная артистка СССР Вера Николаевна Пашенная - не только одна из корифеев Малоготеатра, но и директор этого самого Щепкинского училища. Она смотрит нанас и говорит: “Ой, какие вы молодые! Я теперь понимаю, почему вас обманули”. Я Вере Максимовой, нашему спецу по театру, которая, конечно,хорошо знала Пашенную, шепчу: “Верка, сажай ее на свое место, слушай внимательно, что она говорит, смотри на нее влюбленными глазами и молчи...” И Пашенная начинает высказывать, что она думает про нашу статью: что все неправильно, училище очень хорошее, а автор статьи -интриганка. Как там все обстояло на самом деле, я так и не понял, да это уже и не имело значения. Меня больше всего поразило несоответствие причины и следствия. Городская комсомольская газета напечатала критическую статью. Ну и что? А народная артистка СССР Пашенная не поленилась, приехала в редакцию, чтоб выяснить с нами отношения и парировать критический выпад. Мы по молодости и глупости не понимали,какое острое оружие у нас в руках. А умудренная жизненным опытом народная артистка знала, что после таких кавалерийских наскоков летят головы и страдают люди. Статейка в молодежной газете может пройти незаметно, а может, наоборот, послужить началом серьезной кампании, и никогда не известно, как все обернется.
Источник