Гинзбург Илья Файвильевич. Физик-теоретик.
"...Я родился 28 декабря 1934г. в Москве. Мой отец Файвель Иосифович Гинзбург, (1905-1943), родом из Белоруссии, даже немного поучился в реальном училище. Он был инженером и работал на МОГЭС. В начале войны его направили на Магнитогорский комбинат. С начала войны он писал письма-прошения Сталину с просьбой отправить его на фронт, примерно десятое его прошение было удовлетворено, весной 1943 г. он попал на фронт, чтобы вскоре (8 августа) погибнуть под г. Карачевым на Курской дуге. Моя мама Роза Юльевна Малая (1904-1991), родом с Украины, до революции была безграмотной. Окончив рабфак, она собиралась стать инженером, но по партийному призыву пошла в Академию коммунистического воспитания, и стала учительницей истории и конституции в школе.
https://7iskusstv.com/2014/Nomer2_3/IGinzburg1.php
Сталинские репрессии задели нашу семью лишь немного. В 1938 г. моя тётя Маня проживала с сыном Юлием, 1926 г. рождения, в сравнительно большой комнате коммунальной квартиры (бывшей семейной квартире доходного дома). Её сосед полагал, видимо, что эта комната нужнее ему, и написал на неё донос. Её арестовали, и держали в Бутырской тюрьме 10 месяцев без допроса. Со снятием Ежова прошла кампания «против перегибов», людей, подобных моей тёте, без предъявленного обвинения, выпустили из тюрьмы, и они вернулись на свои рабочие места.
Тем временем, мои родители решили взять племянника Юлия к себе в семью. За это нашей семье была назначена высылка из Москвы. Освобождение тёти Мани отменило и это решение. Ещё одна мамина старшая сестра, тётя Берта была замужем за сотрудником Ленинградского обкома (или горкома) партии. Он был арестован в 1938г., и провёл 10 лет в Норильском лагере, затем в ссылке в Норильске. Его жена и сын в 1946-47гг. умерли в ссылке в Вологде. Когда после реабилитации он явился возвращаться на партийный учёт, ему сообщили, что из партии он выбыл «за неуплату членских взносов». Узнав это, он не стал восстанавливаться в партии.
Муж папиной сестры тёти Сони, Лан был известным экономистом-международником. Позднее он рассказывал, как в войну участвовал в составлении рекомендаций Сталину по послевоенному устройству Германии. В 1948г. (видимо, по еврейским делам) он был сослан в Киргизию. Жена и дочь оставались в Москве, но в кооперативной квартире, купленной ими до войны, их «уплотнили», оставив одну комнату из трёх. После возвращения из ссылки он покупал новую квартиру.
Брат моего папы дядя Лазарь, писатель, автор «Старика Хоттабыча» всю жизнь боялся, он вспоминал в 1970-е годы, что в 1930г. он учился в Институте Красной Профессуры, и был приглашен на какой-то вечер. Он не пошёл туда по случайной причине, все участники этого вечера потом были расстреляны или сгинули в лагерях. Слухи о репрессиях тихо пронизывали общество. Моя партийно послушная мама призывала меня к осторожности рассказами о том, как где-то кого-то посадили за невинные анекдоты, рассказанные в парке приятелю. Уже в 70-е годы, увидев у меня фотокопию книги Джиласа «Новый класс», она, улучив момент, сожгла её.
Мы жили в бараке, предназначенном на слом в 1918г., в комнате 14м² (она считалась большой), на ул. Ульяновской (ныне Николо-Ямская). В начале тридцатых в этом бараке держал своих экспериментальных собак нейрохирург Бурденко, а в 1936г. сюда поселили и нас - сроком на 9 месяцев (мы выехали оттуда в 1957г.). Здесь жило 14 семей с уборной в одно очко и двумя умывальниками на всех. Топили с трудом добываемыми дровами. Газ пришел на кухню в начале 50-х годов (саратовский газ). Отношения между соседями были хорошими и добрыми. Вход в наш большой двор охранялся, и чужие дети попасть сюда не могли.
Я долго не обращал внимания на то, что мы - евреи. Дома говорили только по-русски, как и все вокруг. Когда родители и их родные хотели сказать что-то неподходящее, по их мнению, для детей, они переходили на идиш (впрочем, изрядно ими забытый и дополнительно русифицированный). Моих ничтожных знаний немецкого языка, начиная с 5 класса, хватало, чтобы разобрать многое из этих «секретов».
Вспоминаю, как мой дед Иосиф Павлович Гинзбург примерно в 1948г. сожалел, что мы - дети - не знаем языка и обычаев своего народа, и я заплакал. В 1949г. меня повели в Еврейский театр на Малой Бронной (все ожидали его скорого закрытия). Михоэлса уже не было. Театром руководил Зускин. Давали «Блуждающие звёзды» (на идиш). Даже моих слабых знаний немецкого хватило, чтобы проникнуться печальной атмосферой спектакля. Я просто не могу посетить ни один другой театр, работающий в этом помещении. Никаких других проявлений еврейства вокруг меня я не помню, и мне это не казалось важным.
До войны работа папы считалась престижной и относительно высоко оплачиваемой. Родители, накопив денег, вступили в жилищный кооператив. Дом был построен, но родителям не понравились обои, и они задержались с въездом. Пока обои переклеивались, вышло постановление, ликвидирующее кооперативы. Те, кто уже въехал в новые квартиры (как папина сестра тётя Соня), оставались жить в них, у остальных право на новую квартиру прекращалось. Так мы и остались в бараке.
Деньги, внесённые за квартиру, были возвращены. Родители распорядились этими деньгами, купив дачу - половину деревенского дома площадью 24 м2 - с довольно большим по нынешним временам участком в пос. Деденево на станции Турист Савёловской ж.д. в немыслимой тогда дали, более 50 км от Москвы. Отец затеял здесь довольно большой сад. Во время войны и после неё приусадебный участок исправно снабжал нас вишней, яблоками и сливами, картофелем и некоторыми другими овощами. Летний переезд на дачу мама воспринимала как большое счастье освобождения от тесной клетушки нашего барака. Мне и сестре Соне (1938 г. рождения) жизнь на даче тоже очень нравилась.
В конце 1941 г. моего папу перевели на работу в Магнитогорск, в 60км от нас, и он даже приехал к нам один раз - это была наша последняя встреча. Здесь многочисленные папины письма Сталину с просьбой о взятии в армию возымели успех, и видимо в конце зимы 1941-1942г. он, наконец, попал в армию. Он немного проучился на офицерских курсах, и был оставлен в школе преподавателем. Тут уже ему хватило одного письма Сталину, чтобы попасть на фронт. Очень скоро (летом 1943г.) он был убит.
Когда стало известно о его призыве в армию, мама просила у своего начальства (сотрудника МосгорОНО) разрешения на краткосрочный отпуск за свой счёт (до Магнитогорска было всего 60 км), чтобы попрощаться с папой. Но начальство задержало мамин выезд, и она уже не застала папу, только взяла оставленные им вещи. Этой задержки хватило, чтобы на обратном пути она попала в весеннюю распутицу, и прибыла домой с опозданием на один день. То же начальство позаботилось отдать её под суд «за прогул», и она была приговорена к трудовым работам по месту службы, несколько месяцев получая пониженную зарплату (ещё в эвакуации судимость с неё была снята).
После гибели папы наша семья (мама, сестра Соня и я) жили на мамину учительскую зарплату (к 1947г. 600р., с конца 1947г. - 700р.) и пенсию на двух детей 340р. При моём поступлении в университет пенсия соответственно уменьшилась, с поступлением Сони выплата пенсии прекратилась. (Вдовья пенсия, если и была, к концу 1947г. отсутствовала).
Я помню, что впервые после начала войны я наелся вечером 6 ноября 1948г. Приобретение для меня новой рубашки было событием, о котором вспоминали ещё пару лет (мне доставалась одежда двоюродного брата, погибшего в 1945г., затем я носил кое-что из отцовской одежды, некоторые вещи приобреталось по карточкам).
До конца 1947г. в стране действовала карточная система. Каждый «прикреплялся» к магазину, где всё отпускалось по карточкам (не всегда продукты, указанные в карточке, реально поступали в наш магазин). Наряду с этим в 1944г. были открыты (по крайней мере в Москве) «коммерческие» магазины, где ненормированные продукты продавались по ценам, в несколько раз более высоким. С нашими доходами мы и думать не могли о приобретении этих продуктов. Я посетил такой магазин (Елисеевский на Тверской) в 1944г., когда мой приехавший с фронта дядя купил мне там МОРОЖЕНОЕ. В другом таком магазине, вблизи от Курского вокзала, я пару раз покупал по 200г. сливочного масла для моей одинокой тёти Мани, работавшей в одном из министерств.
В сентябре 1947г. вышло постановление о сближении цен «коммерческих» и обычных магазинов. Для нас это было просто большое повышение цен. Хорошо помню, что цена 1кг ржаного с 1р. повысилась до 3р. 40к. По этому поводу маме и её коллегам добавили к зарплате 100р. в месяц (она стала получать около 700р.). Из этих 700р. 10 или 20 % изымались на «добровольные государственные займы» (этот дополнительный налог взимался до конца 50-х годов). Облигации этих займов в основном остались простыми бумажками (нашей семье выигрышей по облигациям не досталось). Большинство жителей нашего барака (мед. сёстры, уборщицы) имели ещё меньшие доходы.
В декабре 1947г. были отменены карточки, и прошла денежная реформа. Деньги, хранившиеся дома разменивались по курсу 1:10, а в сберкассах - 1: 3. В течение одной или двух недель действовали старые деньги и люди покупали на них всё, что продавалось без карточек, т.е. не очень нужное (потом я хорошо понимал персонажа Маяковского, закупившего при подобной реформе в 20-е годы «двенадцать гроссов барабанных палочек» - впрочем, в нашей семье, не имевшей накопленных денег, проблемы не возникло ни в 1947г, ни в 1991г.).
Одновременно было объявлено и снижение цен. Упоминавшийся мною 1 кг ржаного хлеба стал стоить 3р. С тех пор 1 марта каждого года объявлялось очередное снижение цен. При последнем снижении цен 1 марта 1952г. цена 1 кг ржаного хлеба понизилась до 1р.70к. (напомню - до начала манипуляций - 1р. за кг) С тех пор цены почти на все основные продукты питания долго оставались постоянными (с точностью до деноминации рубля в 1961г.).
Беда была в том, что качество этих продуктов неустанно ухудшалось, и большинство из них отсутствовало в открытой продаже, особенно в провинции; в сельских магазинах можно было видеть карамель «подушечки», да иногда крупу. В первые годы Новосибирского академгородка нас недолюбливали горожане, поскольку мы через свои столы заказов регулярно имели мясо и сливочное масло, практически отсутствовавшие в городе (постепенно положение «исправилось», у нас стало не лучше, чем в городе).
В начале 1970-х мне приходилось привозить в Новосибирск из Москвы даже белый хлеб, а в конце 70-х - по рассказам моего ученика - один из участников Иркутской областной партконференции вопрошал: «До каких пор я буду привозить из Москвы мясо с клеймом Иркутского мясокомбината?»
Общий уровень зарплат в стране был невысок. Я видел это во время своих многочисленных туристских походов. В деревне это было особенно заметно. Цена ведра картошки или ведра огурцов до конца 70-х годов составляла 1р. (как до, так и после деноминации 1961г.). Для провинциальных городов, как и для нашей семьи, даже наша студенческая стипендия выглядела вполне заметными деньгами.
В 40-е годы большинство школ страны давало только неполное среднее образование (семилетка). На весь наш Молотовский район Москвы было только две мужские средние школы. В 8-10 классы поступали только желающие. Обучение там было платным (цена не очень высокая, но всё же!). Платным было и обучение в университете (кажется, 250р. за полгода). Я был освобождён от этих оплат по двум показателям сразу - как сын погибшего на фронте и как сын учительницы. В 1954г. эти оплаты и в школе и в университете были отменены, но среднее образование не стало обязательным.
На 1 курсе физфака МГУ стипендия составляла 290 р. в месяц, на более старших курсах - 300 или 310р. (в других ВУЗах стипендия была ниже, на отделениях строения вещества и радиофизики - немного выше.) Стипендия повышалась на 20 % при сдаче сессии на все «пятёрки». Стипендия, особенно повышенная, была существенной добавкой в бюджет нашей семьи. Большинство моих знакомых жило в семьях, им не требовались регулярные подработки. Я мог позволить себе занятия туризмом, поскольку в МГУ туристы-спортсмены получали дотацию, достаточную для проезда в общем вагоне (без плацкарты). Возможности профкома МГУ ограничивали радиус наших путешествий.
По окончании университета я стал инженером МНИИ-1 («ящика») с зарплатой 980р. и ежеквартальными премиями. Когда я перешёл на работу в Институт Математики Сибирского отделения, кадровик хотел сначала положить мне те же 980 р., но узнав о моих премиях, положил 1200 р. (после деноминации 1961г. - 120р.). С этими деньгами, одинокий и без особых претензий, я чувствовал себя уже среднеоплачиваемым человеком, как сказали бы сейчас «нижним слоем среднего класса». До сих пор я оцениваю своё социальное положение именно таким образом.
Всю войну мы верили в Победу, и жили её ожиданием. Я долго верил, что это было общим для всех окружающих. Лишь недавно в моей памяти всплыл один эпизод. Моя сестра Соня родилась 21 июня 1938г., и в воскресенье 22 июня 1941г. наши многочисленные родственники собрались у нас на даче, чтобы отметить праздник. Вдруг стало известно о начале войны. И тут одна из моих тёть - жена папиного брата Шевеля (Саула) - вдруг сказала примерно так: «Говорят, немцы против евреев. А нам-то за что страдать?!. » Значит, были люди, которые с первого дня войны считали реальным наше поражение. Конца разговора я не помню. Знаю лишь, что они развелись (когда?), а дядя Шевель довольно быстро оказался на фронте в сапёрных войсках (его специальность - инженер по канализации и водопроводу).
9 мая 1945г. я выбежал к ближайшей телефонной будке, чтобы радостно позвонить моей тёте об окончании войны. Вечером мы собрались отправиться в центр на действительно стихийную демонстрацию радости. Перед выездом моя мама и её сестра тётя Маня, только что потерявшая сына, сели друг против друга и долго ревели. Это зрелище надолго осталось для меня вторым символом войны и Победы.
В этой связи у меня есть два замечания. Уже в конце войны я - мальчишка - понял, что идёт чуть ли не сознательная девальвация боевых наград. До войны достаточно было сказать - орденоносец. Сейчас веера наград повисли на груди начальников и тыловиков (а позднее я узнал, что людям на фронте награды не очень доставались). Сюда же добавлялись раздаваемые пачками «медали за оборону…» Мне было обидно, что оценка настоящего геройства теряется. Второе замечание касается модных сейчас георгиевских ленточек, вывешиваемых в память Победы. Изобретатели этого знака должны были бы знать, что в 1945г. за такую ленточку могли и срок дать.
***
...В эти годы я определённо понял ещё одну возможность в реализации разных проектов - подмену цели. Чрезвычайно поучительным для меня было знакомство с началами науки «исследование операций». В начале одного из первых учебников по этой теории (далеко я и не читал) излагался следующий эпизод.
В 1940-44гг. США осуществляли снабжение Англии по морю, направляя грузы на отдельных транспортах - гражданских грузовых судах, мобилизованных для нужд флота. Очень многие из них погибали от бомбовых ударов немецких самолётов. Здесь надо иметь в виду, что в то время самолёт мог надёжно попасть в судно только если последний участок перед сбросом бомбы он двигался по прямой. Чтобы уменьшить гибель судов, было решено ставить на них зенитные орудия (которые легче сбивали самолёты, летящие по прямой).
Через год на совещании в Адмиралтействе был задан вопрос - «А сколько самолётов сбили за год ваши пушки?» Ответ был (цифры не точны) на 300 пушек за год сбито 2 самолёта. - «Ну так уберём пушки туда, где они будут сбивать». И вот тут кто-то спросил - «А как изменились потери наших кораблей?» Оказалось, что они уменьшились в десятки раз. Решение о том, что постановка пушек достигла своей цели стало началом науки исследование операций. А возможное решение о снятии пушек из-за их неэффективности в сбивании самолётов является для меня классическим примером подмены цели, столь частой в нашем бюрократическом государстве.
До войны мои родители собрали неплохую библиотеку. Я с большим интересом читал книгу о географических открытиях от древности до наших дней «Как открывали Земной шар» (автора не помню), книгу «Артиллерия», замечательные «Мифы древней Греции» Куна, многие исторические книги, среди которых помню восьмитомную «Историю XIX века» Лависса и Рамбо, довольно скучную «Историю инквизиции», некоторые литографированные тексты по российской истории. Я жадно пользовался школьными библиотеками и у себя в школе и в маминой школе. Я прочел книги Брэма, книгу «Охотники за микробами» Поля де Крюи (Крайва). Разумеется, я читал «Два капитана» Каверина, «Белеет парус одинокий» Катаева и «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, Жюля Верна, Майн Рида, Дюма, Стивенсона, Мате Залка (генерала Лукач). Марка Твена. Во 2-м или 3-м классе я впервые прочёл Пушкина. Чуть позднее (но, к счастью, раньше, чем полагалось по школьной программе) я читал Лермонтова, Гоголя, «Войну и мир» Толстого.
Мои воспоминания о школьном образовании в общем неплохи. Полезным оказался курс «естествознание», в 3, 4 или 5 классе, где нам рассказали о компасе и магнитных полюсах Земли, о Солнечной системе, о наклоне земной оси к плоскости эклиптики - о происхождении смены зимы и лета и т.п.
Курс математики был хорошо разработан методистами дореволюционной поры. Вспоминаю два явных пережитка. 1) От сшивки начальной и неполной средней школы в курсе арифметики остался год бессмысленного обучения решению «задач с вопросами» (он легко заменяется составлением и решением уравнений). 2) Раздел «применение алгебры к геометрии» - построение геометрических фигур, представляемых формулами, с помощью циркуля и линейки - выглядел анахронизмом уже и для тогдашних школьников. Учителя владели этой программой, и неплохо учили детей. Последующая реформа математического обучения не учитывала необходимости переучивания учителей и идеалистически рассматривала последующую практическую жизнь как не требующую серьёзных вычислений.
Курс русского языка и литературы объединял достижения и формализм дореволюционной педагогики с идейно-советским безумием 20-х- 30-х годов. Как я могу судить, серьёзные методы повышения грамотности не найдены до сих пор. Если ребёнок не имеет «врождённой» грамотности, принесённой из дома или из чтения книг, школа лишь немного способна улучшить его правописание. Упор на проверку вместо обучения, привёл к тому, что дети писали диктанты, изложения, сочинения, но так и не обучались писать «размышления» и деловые бумаги.
Подбор изучаемых произведений в курсе литературы был совсем неплох. Большинство из них я читал заранее (за год или два), и это освобождало мои впечатления от омерзения, вызываемого изучением литературоведческих «образов» и других мёртвых схем. Я полюбил Пушкина, Лермонтова и Маяковского (раннего), Гоголя, Толстого и Салтыкова-Щедрина (к счастью мы изучали не любимую мной «Историю одного города», а довольно скучных «Господ Головлёвых»). Я регулярно вспоминаю не устаревающие строки из «обращения к читателю» Истории одного города, где даётся мотивировка к написанию его истории сравнением с историей Рима.
«Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас - благочестие, Рим заражало буйство, а нас - кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас - начальники». Я довольно рано ощутил родство раннего Маяковского с Лермонтовым - в их сильно развитом комплексе юношеской неполноценности. К Чехову в школе я остался равнодушен, а Горький так и не вызвал у меня никакого интереса. Достоевский, Блок, поэзия серебряного века остались совершенно неизвестными нам.
Пастернака я узнал и полюбил уже во время учёбы в МГУ. В мой круг чтения входили некоторые советские писатели (большинство которых я благополучно забыл), Бальзак, Мопассан, Шекспир, Киплинг, Гюго, Я.Гашек, Гейне, Гёте, … Всё это создавало у меня общекультурную картину мира.
Курс географии был тоже достаточно интересным и поучительным. В моё познание мира существенный вклад внесла упоминавшаяся книга «Как открывали земной шар», столицы многих государств я узнал благодаря коллекционированию марок. К экзамену за 6 класс я готовился по учебнику издания, наверно 1941г. Во вложенной карте на месте Польши было написано «ЗОНА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ ГЕРМАНИИ». Из этого же учебника я узнал, что Куйбышевскую ГЭС начали строить до войны (позднее я узнал, что построенную частично насыпь плотины размывали в 1942г., опасаясь прихода немцев). Оттуда же я понял, что возводимые в те годы Куйбышевская и Сталинградская ГЭС получились из одного предвоенного проекта (их суммарная мощность та же, что и у предвоенного проекта Куйбышевской ГЭС).
Схема курса истории была, видимо, неплохой. Но благодаря маме, я обращал внимание на происходившее изменение оценок и ценностей. (До 1948г. Шамиль был героем национально-освободительной борьбы, за труд с такой оценкой дали Сталинскую премию, на следующий год премию отобрали, Шамиль стал агентом англичан. Мама горевала, что рассказывая о сталинской политике равноправия до 1948г. она поминала образцом женского равноправия академика Штерн, а после 1948г. упоминать её стало нельзя.)
Мировую историю я знал по книгам из нашей домашней библиотеки. Современная история излагалась по калькам «Краткого курса истории ВКП(б)». С середины 50-х годов у нас стали издаваться военные мемуары и книги по истории войны. Я жадно поглощал их, помню потрясение, которое я испытал, читая «Историю 2 мировой войны» Типпельскирха, из которой я понял, что все наши победы достигались только за счет многократного превосходства в живой силе.
Из серьёзных биологических курсов нам остались только описательные «Ботаника», «Зоология», «Анатомия и физиология». После Лысенковской сессии ВАСХНИЛ обобщающий курс «основ дарвинизма» стал собранием рассказов об яровизации и других агроприёмах, об отсутствии внутривидовой борьбы, а тем временем в стране сажали лесополосы, используя квадратно-гнездовой метод посева. Уже в начале 1960-х годов, более или менее представляя основы генетики, я прочитал в какой-то центральной газете статью Т.Д. Лысенко, где он говоря о «наследовании приобретённых признаков», иллюстрировал это «экспериментом», в котором жирность молока коров подымалась, когда их поили отходами с шоколадной фабрики.
Курс химии казался мне не очень интересным, хотя и заинтересовал немало моих одноклассников. Я запомнил из него иерархию химических активностей, запомнил, что BaSO4 - единственная нерастворимая соль серной кислоты (и сейчас понимаю, что со мной делают, когда предлагают «выпить барий» при рентгене желудка). И только уже в Новосибирске, преподавая квантовую механику, я обнаружил, что основные сведения о строении атома, о принципе Паули и т.п. студенты приносят из школьного курса химии.
С курсом физики в школах страны дело обстояло неважно. До революции физики в России почти не было, и хорошей традиции преподавания тоже не было. В значительной части советская физическая наука возникла как «дочка» немецкой и английской с принятием немецкой традиции преподавания. Возникновение и бурное развитие физической науки в стране сопровождалось (особенно после войны) изъятием почти всех достойных людей в промышленные НИИ с соответствующим оголением школ.
Поэтому хорошее школьное обучение по физике было скорее исключением, чем правилом, средний школьный учитель по физике в хорошем случае добросовестно изучал предмет по (не очень хорошему) стандартному учебнику, сохранявшему следы идеологизации из «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. К концу моих школьных лет появился «Элементарный учебник физики» Ландсберга, полезный для самостоятельного обучения, но не подкреплённый набором задач и предложениями по самостоятельному эксперименту в школах.
Мы читали много популярных книг по физике и математике. Вспоминаю книги Перельмана «Занимательная физика» (довольно легковесные для меня), очень содержательную «Занимательную механику» Кирпичёва, книгу «Волшебный двурог» о происхождении интегрального исчисления, написанную Бобровым, который, как я узнал позднее, в десятые-двадцатые годы был видным футуристом.
Мы читали книги о строении атома и атомного ядра, среди них помню книгу Корсунского «Атомное ядро», мы с жадностью слушали популярные лекции в Политехническом музее. Из них мы узнали о том, что такое атомная бомба. Со жгучим интересом читал я у знакомых вышедший в 1945г. в США и перепечатанный у нас в переводе не очень большим тиражом доклад Смита, в котором описывались варианты устройства атомной бомбы и технологий - разумеется, без указания цифр и сделанного выбора. Тогда я и понял, что основной секрет бомбы был раскрыт в 1945г. - она взорвалась.
Остальное - предмет технологической работы. Помню, как в1951г. в Политехническом музее Д.Д. Иваненко объяснил нам, что скрывается за термином «водородная бомба», и тут же доказал, что такую бомбу нельзя осуществить (ибо взорвутся все океаны). Разумеется, я читал и простые книги по математике. Основы анализа я впервые постиг (с грубыми пробелами в понимании) в 9 классе по ВТУзовскому учебнику.
В моей библиотеке до сих пор стоят полученные в качестве премий на олимпиадах и прочитанные с большим интересом книги «Что такое математика» Р.Куранта и Г.Роббинса, «Основания геометрии» Д. Гильберта, «Числа и фигуры» Радемахера и Теплица.
Кружок по физике на физфаке МГУ был только один, я посещал его изредка. Кружок вели студенты-выпускники физфака Мика Бонгард и Миша Смирнов, впоследствии - известные биофизики.
В 1948-1951гг. я участвовал в работе одного из математических кружков в Московском университете (на Моховой). Наш кружок вели студенты-выпускники Коля Ченцов (работал в Институте Прикладной Математики РАН) и (в 1948-50гг.) Серёжа Годунов (ныне академик, Институт Математики Сибирского отделения РАН - ИМ СО РАН)
Мы жили этими кружками. Уроки доброжелательного, ответственного и квалифицированного преподавания, которые дали нам наши руководители, стали ориентиром в нашей дальнейшей преподавательской работе. Выходя с заседаний, мы продолжали обсуждения. До середины 60-х годов на штукатурке одного из домов на Маросейке сохранялся процарапанный чертёж теоремы о трансверсалях (Менелая), которую мне растолковывал Саша Шнеерсон - я уже забыл её содержание.
Подростки обычно довольно жестоки и бескомпромиссны. Участник нашего кружка Саша Шнеерсон активно участвовал в его жизни. Однажды он сообщил, что сменил фамилию, стал Поляновым. Мы, не сговариваясь, уменьшили общение с ним, скоро он исчез из нашей окрестности. Разумеется, мы не имели никаких ограничений на общение с Соколовым, Савиным, Богородским.
Однажды во время заседания кружка в Москве погас свет. Свет горел только в Кремле. На улицах было не очень темно, и мы с Ченцовым пошли бродить по улицам, определяя направление движения на каждом перекрёстке с помощью жребия - бросанием пары монет. Часа через полтора мы вышли к исходной точке - зданию МГУ, и тут включилось электричество. Мы радостно вошли в здание, и закончили занятие кружка. (Этот эпизод я обычно вспоминаю в лекции про Броуновское движение и случайные процессы как иллюстрацию к задаче о случайных блужданиях на плоскости.)
Мой друг Игорь Бекаревич с первого курса привил мне интерес к философским вопросам физики. Будучи тогда правоверными марксистами, мы честно конспектировали книги Ленина и Энгельса и жадно читали и конспектировали статьи в журнале «Вопросы философии». Наконец, нам попалась статья известного философа Максимова, подвизавшегося и на физфаке, где обсуждался вопрос: Камень бросили вниз из окна движущегося поезда. В системе отсчета, связанной с поездом, камень падает вертикально вниз, по отношению к неподвижной земле камень летит по параболе. Какое же движение истинно? Автор нашел ответ на свой вопрос (уж не помню какой). Нам стало ясно, каков уровень современных философских дискуссий, и мы прекратили чтение этого журнала.
Мы с Игорем посещали и заседания философского семинара физфака (в сущности Ученого Совета). В частности, глубокое впечатление (омерзение) оставил семинар, где Н.С. Акулов обвинял Н.Н. Семенова в том, что тот украл у него (Акулова) теорию цепных реакций (за которую тот получил вскоре Нобелевскую премию), и председательствовавший декан А.А. Соколов, не пресекая абсурдных обвинений, только жалобно повторял: «пожалуйста, без ненаучных выражений». «Научные» интересы руководства факультета тех лет хорошо отражены в поэме выпускника 1949г. известного физика Г.И. Копылова «Евгений Стромынкин», ходившей тогда в списках. Он описывает философский семинар того времени:
Тьму тем гоняли в жарких словопреньях:
Что стар Эйнштейн, что сволочь Бор,
Что физик - не макроприбор,
А социальное явленье…
Яркий пример для понимания обстановки на факультете даёт такой эпизод его жизни. Осенью 1953 г. университет переехал в новое высотное здание на Воробьёвых горах. Москвичи стремились посмотреть, как это - внутри советского небоскрёба, где у каждого студента - отдельная комната (большинство москвичей жило в коммуналках). В университет пускали только по пропускам. И вот студент К. пригласил к себе в общежитие родственника. Тот посидел у него в комнате, потом вышел в холл, побеседовал со студентами и ушел. А через несколько дней студента К. приказом по факультету изгнали из общежития «за приглашение посторонних людей в общежитие». Этим посторонним был Л.Д. Ландау.
В университете встречаются люди самых разных специальностей, их взаимодействие создает некоторую общую культурную атмосферу. Для моего вхождения в эту атмосферу большую роль сыграли занятия спортивным туризмом. Он послужил важным (но не единственным) источником моего общения со многими замечательными людьми с разных факультетов. Общение с ними обогащало возникавшую у меня картину жизни.
Многие из нас (и я в том числе) свято верили тогда коммунистическим идеалам, их высшим пророкам и установленным ими законоположениям.
Вместе с нами, вчерашними школьниками, на нашем курсе училось 15-20 участников войны, демобилизованных только через 4-5 лет после её окончания. Некоторые из них ещё и хорошо учились и очень достойно вели себя, завоевав всеобщее уважение. Один из них - Юра (Нур Киямович) Бухардинов, парторг нашего курса, в дальнейшем довольно крупный организатор науки. Другой - староста нашей группы 1 курса Сергей Огородников, работавший позднее, кажется, в атомной промышленности.
Большинству демобилизованных учиться было трудно. Поступив в МГУ, они начали приводить в порядок свои дела. Оказалось, что некоторые из них по году - полтора не платили комсомольские взносы. Такие проступки подлежали обсуждению на комсомольском собрании (почти все 330 студентов были комсомольцами, несколько человек - членами партии и, может быть, 2-3 были беспартийными). На собрании, обсуждавшем пропуск в оплате взносов студентом К., он объяснял, что после демобилизации, работая и готовясь к поступлению в МГУ, не вставал на комсомольский учёт, т.к. ему поручили бы какую-нибудь общественную работу, и ему не хватило бы сил на подготовку в МГУ.
Со стыдом вспоминаю, что на собрании я требовал исключить его из комсомола - в соответствии с буквой устава (исключение полагалось за неуплату взносов не то за 3, не то за 6 месяцев). Меня не волновали мотивы, и казался ложным аргумент, приводимый мне в кулуарах, что исключение из комсомола влечёт за собой исключение из МГУ. К счастью, собрание оказалось мудрее меня.
Этот эпизод не отразился на отношениях с однокашниками. Коллеги уважали возможность наличия другой точки зрения и активную заинтересованность в общем деле. Годы спустя я узнал имена некоторых сексотов среди нас, по нашей наивности, мы в наших разговорах совершенно не учитывали их существования. (Это дорого обошлось моему другу Герману Кузнецову, который окончил физфак только через 3 года после нас и вынужден был отказаться от работы в интересовавших его направлениях).
Бывало всякое. Однажды нас собрали на курсовое комсомольское собрание по заявлению одной из студенток. Она добыла личные дневники студента С. и потребовала обсуждения его морального облика, поскольку там содержались записи типа «вчера на танцах прижимался к К.». Мы полтора часа занимались этим мерзким обсуждением, закончив каким-то минимальным взысканием. По-видимому, наши комсомольские начальники считали, что только так избавят С. от дальнейших расследований. К счастью, это был единичный случай.
В то время каждый комсомолец (а почти все студенты были комсомольцами) был обязан вести «общественную работу». Главный вид общественной работы был - агитатор у строителей (долгое время - у строителей нового здания МГУ) - вид демагогии широкого употребления. К счастью, мне не пришлось заниматься этим. Три года я отчитывался по этому виду деятельности работой со школьниками, а затем - работой по туризму (на 4 курсе я был председателем туристской секции МГУ)."
https://7iskusstv.com/2014/Nomer2_3/IGinzburg1.php
Сталинские репрессии задели нашу семью лишь немного. В 1938 г. моя тётя Маня проживала с сыном Юлием, 1926 г. рождения, в сравнительно большой комнате коммунальной квартиры (бывшей семейной квартире доходного дома). Её сосед полагал, видимо, что эта комната нужнее ему, и написал на неё донос. Её арестовали, и держали в Бутырской тюрьме 10 месяцев без допроса. Со снятием Ежова прошла кампания «против перегибов», людей, подобных моей тёте, без предъявленного обвинения, выпустили из тюрьмы, и они вернулись на свои рабочие места.
Тем временем, мои родители решили взять племянника Юлия к себе в семью. За это нашей семье была назначена высылка из Москвы. Освобождение тёти Мани отменило и это решение. Ещё одна мамина старшая сестра, тётя Берта была замужем за сотрудником Ленинградского обкома (или горкома) партии. Он был арестован в 1938г., и провёл 10 лет в Норильском лагере, затем в ссылке в Норильске. Его жена и сын в 1946-47гг. умерли в ссылке в Вологде. Когда после реабилитации он явился возвращаться на партийный учёт, ему сообщили, что из партии он выбыл «за неуплату членских взносов». Узнав это, он не стал восстанавливаться в партии.
Муж папиной сестры тёти Сони, Лан был известным экономистом-международником. Позднее он рассказывал, как в войну участвовал в составлении рекомендаций Сталину по послевоенному устройству Германии. В 1948г. (видимо, по еврейским делам) он был сослан в Киргизию. Жена и дочь оставались в Москве, но в кооперативной квартире, купленной ими до войны, их «уплотнили», оставив одну комнату из трёх. После возвращения из ссылки он покупал новую квартиру.
Брат моего папы дядя Лазарь, писатель, автор «Старика Хоттабыча» всю жизнь боялся, он вспоминал в 1970-е годы, что в 1930г. он учился в Институте Красной Профессуры, и был приглашен на какой-то вечер. Он не пошёл туда по случайной причине, все участники этого вечера потом были расстреляны или сгинули в лагерях. Слухи о репрессиях тихо пронизывали общество. Моя партийно послушная мама призывала меня к осторожности рассказами о том, как где-то кого-то посадили за невинные анекдоты, рассказанные в парке приятелю. Уже в 70-е годы, увидев у меня фотокопию книги Джиласа «Новый класс», она, улучив момент, сожгла её.
Мы жили в бараке, предназначенном на слом в 1918г., в комнате 14м² (она считалась большой), на ул. Ульяновской (ныне Николо-Ямская). В начале тридцатых в этом бараке держал своих экспериментальных собак нейрохирург Бурденко, а в 1936г. сюда поселили и нас - сроком на 9 месяцев (мы выехали оттуда в 1957г.). Здесь жило 14 семей с уборной в одно очко и двумя умывальниками на всех. Топили с трудом добываемыми дровами. Газ пришел на кухню в начале 50-х годов (саратовский газ). Отношения между соседями были хорошими и добрыми. Вход в наш большой двор охранялся, и чужие дети попасть сюда не могли.
Я долго не обращал внимания на то, что мы - евреи. Дома говорили только по-русски, как и все вокруг. Когда родители и их родные хотели сказать что-то неподходящее, по их мнению, для детей, они переходили на идиш (впрочем, изрядно ими забытый и дополнительно русифицированный). Моих ничтожных знаний немецкого языка, начиная с 5 класса, хватало, чтобы разобрать многое из этих «секретов».
Вспоминаю, как мой дед Иосиф Павлович Гинзбург примерно в 1948г. сожалел, что мы - дети - не знаем языка и обычаев своего народа, и я заплакал. В 1949г. меня повели в Еврейский театр на Малой Бронной (все ожидали его скорого закрытия). Михоэлса уже не было. Театром руководил Зускин. Давали «Блуждающие звёзды» (на идиш). Даже моих слабых знаний немецкого хватило, чтобы проникнуться печальной атмосферой спектакля. Я просто не могу посетить ни один другой театр, работающий в этом помещении. Никаких других проявлений еврейства вокруг меня я не помню, и мне это не казалось важным.
До войны работа папы считалась престижной и относительно высоко оплачиваемой. Родители, накопив денег, вступили в жилищный кооператив. Дом был построен, но родителям не понравились обои, и они задержались с въездом. Пока обои переклеивались, вышло постановление, ликвидирующее кооперативы. Те, кто уже въехал в новые квартиры (как папина сестра тётя Соня), оставались жить в них, у остальных право на новую квартиру прекращалось. Так мы и остались в бараке.
Деньги, внесённые за квартиру, были возвращены. Родители распорядились этими деньгами, купив дачу - половину деревенского дома площадью 24 м2 - с довольно большим по нынешним временам участком в пос. Деденево на станции Турист Савёловской ж.д. в немыслимой тогда дали, более 50 км от Москвы. Отец затеял здесь довольно большой сад. Во время войны и после неё приусадебный участок исправно снабжал нас вишней, яблоками и сливами, картофелем и некоторыми другими овощами. Летний переезд на дачу мама воспринимала как большое счастье освобождения от тесной клетушки нашего барака. Мне и сестре Соне (1938 г. рождения) жизнь на даче тоже очень нравилась.
В конце 1941 г. моего папу перевели на работу в Магнитогорск, в 60км от нас, и он даже приехал к нам один раз - это была наша последняя встреча. Здесь многочисленные папины письма Сталину с просьбой о взятии в армию возымели успех, и видимо в конце зимы 1941-1942г. он, наконец, попал в армию. Он немного проучился на офицерских курсах, и был оставлен в школе преподавателем. Тут уже ему хватило одного письма Сталину, чтобы попасть на фронт. Очень скоро (летом 1943г.) он был убит.
Когда стало известно о его призыве в армию, мама просила у своего начальства (сотрудника МосгорОНО) разрешения на краткосрочный отпуск за свой счёт (до Магнитогорска было всего 60 км), чтобы попрощаться с папой. Но начальство задержало мамин выезд, и она уже не застала папу, только взяла оставленные им вещи. Этой задержки хватило, чтобы на обратном пути она попала в весеннюю распутицу, и прибыла домой с опозданием на один день. То же начальство позаботилось отдать её под суд «за прогул», и она была приговорена к трудовым работам по месту службы, несколько месяцев получая пониженную зарплату (ещё в эвакуации судимость с неё была снята).
После гибели папы наша семья (мама, сестра Соня и я) жили на мамину учительскую зарплату (к 1947г. 600р., с конца 1947г. - 700р.) и пенсию на двух детей 340р. При моём поступлении в университет пенсия соответственно уменьшилась, с поступлением Сони выплата пенсии прекратилась. (Вдовья пенсия, если и была, к концу 1947г. отсутствовала).
Я помню, что впервые после начала войны я наелся вечером 6 ноября 1948г. Приобретение для меня новой рубашки было событием, о котором вспоминали ещё пару лет (мне доставалась одежда двоюродного брата, погибшего в 1945г., затем я носил кое-что из отцовской одежды, некоторые вещи приобреталось по карточкам).
До конца 1947г. в стране действовала карточная система. Каждый «прикреплялся» к магазину, где всё отпускалось по карточкам (не всегда продукты, указанные в карточке, реально поступали в наш магазин). Наряду с этим в 1944г. были открыты (по крайней мере в Москве) «коммерческие» магазины, где ненормированные продукты продавались по ценам, в несколько раз более высоким. С нашими доходами мы и думать не могли о приобретении этих продуктов. Я посетил такой магазин (Елисеевский на Тверской) в 1944г., когда мой приехавший с фронта дядя купил мне там МОРОЖЕНОЕ. В другом таком магазине, вблизи от Курского вокзала, я пару раз покупал по 200г. сливочного масла для моей одинокой тёти Мани, работавшей в одном из министерств.
В сентябре 1947г. вышло постановление о сближении цен «коммерческих» и обычных магазинов. Для нас это было просто большое повышение цен. Хорошо помню, что цена 1кг ржаного с 1р. повысилась до 3р. 40к. По этому поводу маме и её коллегам добавили к зарплате 100р. в месяц (она стала получать около 700р.). Из этих 700р. 10 или 20 % изымались на «добровольные государственные займы» (этот дополнительный налог взимался до конца 50-х годов). Облигации этих займов в основном остались простыми бумажками (нашей семье выигрышей по облигациям не досталось). Большинство жителей нашего барака (мед. сёстры, уборщицы) имели ещё меньшие доходы.
В декабре 1947г. были отменены карточки, и прошла денежная реформа. Деньги, хранившиеся дома разменивались по курсу 1:10, а в сберкассах - 1: 3. В течение одной или двух недель действовали старые деньги и люди покупали на них всё, что продавалось без карточек, т.е. не очень нужное (потом я хорошо понимал персонажа Маяковского, закупившего при подобной реформе в 20-е годы «двенадцать гроссов барабанных палочек» - впрочем, в нашей семье, не имевшей накопленных денег, проблемы не возникло ни в 1947г, ни в 1991г.).
Одновременно было объявлено и снижение цен. Упоминавшийся мною 1 кг ржаного хлеба стал стоить 3р. С тех пор 1 марта каждого года объявлялось очередное снижение цен. При последнем снижении цен 1 марта 1952г. цена 1 кг ржаного хлеба понизилась до 1р.70к. (напомню - до начала манипуляций - 1р. за кг) С тех пор цены почти на все основные продукты питания долго оставались постоянными (с точностью до деноминации рубля в 1961г.).
Беда была в том, что качество этих продуктов неустанно ухудшалось, и большинство из них отсутствовало в открытой продаже, особенно в провинции; в сельских магазинах можно было видеть карамель «подушечки», да иногда крупу. В первые годы Новосибирского академгородка нас недолюбливали горожане, поскольку мы через свои столы заказов регулярно имели мясо и сливочное масло, практически отсутствовавшие в городе (постепенно положение «исправилось», у нас стало не лучше, чем в городе).
В начале 1970-х мне приходилось привозить в Новосибирск из Москвы даже белый хлеб, а в конце 70-х - по рассказам моего ученика - один из участников Иркутской областной партконференции вопрошал: «До каких пор я буду привозить из Москвы мясо с клеймом Иркутского мясокомбината?»
Общий уровень зарплат в стране был невысок. Я видел это во время своих многочисленных туристских походов. В деревне это было особенно заметно. Цена ведра картошки или ведра огурцов до конца 70-х годов составляла 1р. (как до, так и после деноминации 1961г.). Для провинциальных городов, как и для нашей семьи, даже наша студенческая стипендия выглядела вполне заметными деньгами.
В 40-е годы большинство школ страны давало только неполное среднее образование (семилетка). На весь наш Молотовский район Москвы было только две мужские средние школы. В 8-10 классы поступали только желающие. Обучение там было платным (цена не очень высокая, но всё же!). Платным было и обучение в университете (кажется, 250р. за полгода). Я был освобождён от этих оплат по двум показателям сразу - как сын погибшего на фронте и как сын учительницы. В 1954г. эти оплаты и в школе и в университете были отменены, но среднее образование не стало обязательным.
На 1 курсе физфака МГУ стипендия составляла 290 р. в месяц, на более старших курсах - 300 или 310р. (в других ВУЗах стипендия была ниже, на отделениях строения вещества и радиофизики - немного выше.) Стипендия повышалась на 20 % при сдаче сессии на все «пятёрки». Стипендия, особенно повышенная, была существенной добавкой в бюджет нашей семьи. Большинство моих знакомых жило в семьях, им не требовались регулярные подработки. Я мог позволить себе занятия туризмом, поскольку в МГУ туристы-спортсмены получали дотацию, достаточную для проезда в общем вагоне (без плацкарты). Возможности профкома МГУ ограничивали радиус наших путешествий.
По окончании университета я стал инженером МНИИ-1 («ящика») с зарплатой 980р. и ежеквартальными премиями. Когда я перешёл на работу в Институт Математики Сибирского отделения, кадровик хотел сначала положить мне те же 980 р., но узнав о моих премиях, положил 1200 р. (после деноминации 1961г. - 120р.). С этими деньгами, одинокий и без особых претензий, я чувствовал себя уже среднеоплачиваемым человеком, как сказали бы сейчас «нижним слоем среднего класса». До сих пор я оцениваю своё социальное положение именно таким образом.
Всю войну мы верили в Победу, и жили её ожиданием. Я долго верил, что это было общим для всех окружающих. Лишь недавно в моей памяти всплыл один эпизод. Моя сестра Соня родилась 21 июня 1938г., и в воскресенье 22 июня 1941г. наши многочисленные родственники собрались у нас на даче, чтобы отметить праздник. Вдруг стало известно о начале войны. И тут одна из моих тёть - жена папиного брата Шевеля (Саула) - вдруг сказала примерно так: «Говорят, немцы против евреев. А нам-то за что страдать?!. » Значит, были люди, которые с первого дня войны считали реальным наше поражение. Конца разговора я не помню. Знаю лишь, что они развелись (когда?), а дядя Шевель довольно быстро оказался на фронте в сапёрных войсках (его специальность - инженер по канализации и водопроводу).
9 мая 1945г. я выбежал к ближайшей телефонной будке, чтобы радостно позвонить моей тёте об окончании войны. Вечером мы собрались отправиться в центр на действительно стихийную демонстрацию радости. Перед выездом моя мама и её сестра тётя Маня, только что потерявшая сына, сели друг против друга и долго ревели. Это зрелище надолго осталось для меня вторым символом войны и Победы.
В этой связи у меня есть два замечания. Уже в конце войны я - мальчишка - понял, что идёт чуть ли не сознательная девальвация боевых наград. До войны достаточно было сказать - орденоносец. Сейчас веера наград повисли на груди начальников и тыловиков (а позднее я узнал, что людям на фронте награды не очень доставались). Сюда же добавлялись раздаваемые пачками «медали за оборону…» Мне было обидно, что оценка настоящего геройства теряется. Второе замечание касается модных сейчас георгиевских ленточек, вывешиваемых в память Победы. Изобретатели этого знака должны были бы знать, что в 1945г. за такую ленточку могли и срок дать.
***
...В эти годы я определённо понял ещё одну возможность в реализации разных проектов - подмену цели. Чрезвычайно поучительным для меня было знакомство с началами науки «исследование операций». В начале одного из первых учебников по этой теории (далеко я и не читал) излагался следующий эпизод.
В 1940-44гг. США осуществляли снабжение Англии по морю, направляя грузы на отдельных транспортах - гражданских грузовых судах, мобилизованных для нужд флота. Очень многие из них погибали от бомбовых ударов немецких самолётов. Здесь надо иметь в виду, что в то время самолёт мог надёжно попасть в судно только если последний участок перед сбросом бомбы он двигался по прямой. Чтобы уменьшить гибель судов, было решено ставить на них зенитные орудия (которые легче сбивали самолёты, летящие по прямой).
Через год на совещании в Адмиралтействе был задан вопрос - «А сколько самолётов сбили за год ваши пушки?» Ответ был (цифры не точны) на 300 пушек за год сбито 2 самолёта. - «Ну так уберём пушки туда, где они будут сбивать». И вот тут кто-то спросил - «А как изменились потери наших кораблей?» Оказалось, что они уменьшились в десятки раз. Решение о том, что постановка пушек достигла своей цели стало началом науки исследование операций. А возможное решение о снятии пушек из-за их неэффективности в сбивании самолётов является для меня классическим примером подмены цели, столь частой в нашем бюрократическом государстве.
До войны мои родители собрали неплохую библиотеку. Я с большим интересом читал книгу о географических открытиях от древности до наших дней «Как открывали Земной шар» (автора не помню), книгу «Артиллерия», замечательные «Мифы древней Греции» Куна, многие исторические книги, среди которых помню восьмитомную «Историю XIX века» Лависса и Рамбо, довольно скучную «Историю инквизиции», некоторые литографированные тексты по российской истории. Я жадно пользовался школьными библиотеками и у себя в школе и в маминой школе. Я прочел книги Брэма, книгу «Охотники за микробами» Поля де Крюи (Крайва). Разумеется, я читал «Два капитана» Каверина, «Белеет парус одинокий» Катаева и «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, Жюля Верна, Майн Рида, Дюма, Стивенсона, Мате Залка (генерала Лукач). Марка Твена. Во 2-м или 3-м классе я впервые прочёл Пушкина. Чуть позднее (но, к счастью, раньше, чем полагалось по школьной программе) я читал Лермонтова, Гоголя, «Войну и мир» Толстого.
Мои воспоминания о школьном образовании в общем неплохи. Полезным оказался курс «естествознание», в 3, 4 или 5 классе, где нам рассказали о компасе и магнитных полюсах Земли, о Солнечной системе, о наклоне земной оси к плоскости эклиптики - о происхождении смены зимы и лета и т.п.
Курс математики был хорошо разработан методистами дореволюционной поры. Вспоминаю два явных пережитка. 1) От сшивки начальной и неполной средней школы в курсе арифметики остался год бессмысленного обучения решению «задач с вопросами» (он легко заменяется составлением и решением уравнений). 2) Раздел «применение алгебры к геометрии» - построение геометрических фигур, представляемых формулами, с помощью циркуля и линейки - выглядел анахронизмом уже и для тогдашних школьников. Учителя владели этой программой, и неплохо учили детей. Последующая реформа математического обучения не учитывала необходимости переучивания учителей и идеалистически рассматривала последующую практическую жизнь как не требующую серьёзных вычислений.
Курс русского языка и литературы объединял достижения и формализм дореволюционной педагогики с идейно-советским безумием 20-х- 30-х годов. Как я могу судить, серьёзные методы повышения грамотности не найдены до сих пор. Если ребёнок не имеет «врождённой» грамотности, принесённой из дома или из чтения книг, школа лишь немного способна улучшить его правописание. Упор на проверку вместо обучения, привёл к тому, что дети писали диктанты, изложения, сочинения, но так и не обучались писать «размышления» и деловые бумаги.
Подбор изучаемых произведений в курсе литературы был совсем неплох. Большинство из них я читал заранее (за год или два), и это освобождало мои впечатления от омерзения, вызываемого изучением литературоведческих «образов» и других мёртвых схем. Я полюбил Пушкина, Лермонтова и Маяковского (раннего), Гоголя, Толстого и Салтыкова-Щедрина (к счастью мы изучали не любимую мной «Историю одного города», а довольно скучных «Господ Головлёвых»). Я регулярно вспоминаю не устаревающие строки из «обращения к читателю» Истории одного города, где даётся мотивировка к написанию его истории сравнением с историей Рима.
«Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас - благочестие, Рим заражало буйство, а нас - кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас - начальники». Я довольно рано ощутил родство раннего Маяковского с Лермонтовым - в их сильно развитом комплексе юношеской неполноценности. К Чехову в школе я остался равнодушен, а Горький так и не вызвал у меня никакого интереса. Достоевский, Блок, поэзия серебряного века остались совершенно неизвестными нам.
Пастернака я узнал и полюбил уже во время учёбы в МГУ. В мой круг чтения входили некоторые советские писатели (большинство которых я благополучно забыл), Бальзак, Мопассан, Шекспир, Киплинг, Гюго, Я.Гашек, Гейне, Гёте, … Всё это создавало у меня общекультурную картину мира.
Курс географии был тоже достаточно интересным и поучительным. В моё познание мира существенный вклад внесла упоминавшаяся книга «Как открывали земной шар», столицы многих государств я узнал благодаря коллекционированию марок. К экзамену за 6 класс я готовился по учебнику издания, наверно 1941г. Во вложенной карте на месте Польши было написано «ЗОНА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ ГЕРМАНИИ». Из этого же учебника я узнал, что Куйбышевскую ГЭС начали строить до войны (позднее я узнал, что построенную частично насыпь плотины размывали в 1942г., опасаясь прихода немцев). Оттуда же я понял, что возводимые в те годы Куйбышевская и Сталинградская ГЭС получились из одного предвоенного проекта (их суммарная мощность та же, что и у предвоенного проекта Куйбышевской ГЭС).
Схема курса истории была, видимо, неплохой. Но благодаря маме, я обращал внимание на происходившее изменение оценок и ценностей. (До 1948г. Шамиль был героем национально-освободительной борьбы, за труд с такой оценкой дали Сталинскую премию, на следующий год премию отобрали, Шамиль стал агентом англичан. Мама горевала, что рассказывая о сталинской политике равноправия до 1948г. она поминала образцом женского равноправия академика Штерн, а после 1948г. упоминать её стало нельзя.)
Мировую историю я знал по книгам из нашей домашней библиотеки. Современная история излагалась по калькам «Краткого курса истории ВКП(б)». С середины 50-х годов у нас стали издаваться военные мемуары и книги по истории войны. Я жадно поглощал их, помню потрясение, которое я испытал, читая «Историю 2 мировой войны» Типпельскирха, из которой я понял, что все наши победы достигались только за счет многократного превосходства в живой силе.
Из серьёзных биологических курсов нам остались только описательные «Ботаника», «Зоология», «Анатомия и физиология». После Лысенковской сессии ВАСХНИЛ обобщающий курс «основ дарвинизма» стал собранием рассказов об яровизации и других агроприёмах, об отсутствии внутривидовой борьбы, а тем временем в стране сажали лесополосы, используя квадратно-гнездовой метод посева. Уже в начале 1960-х годов, более или менее представляя основы генетики, я прочитал в какой-то центральной газете статью Т.Д. Лысенко, где он говоря о «наследовании приобретённых признаков», иллюстрировал это «экспериментом», в котором жирность молока коров подымалась, когда их поили отходами с шоколадной фабрики.
Курс химии казался мне не очень интересным, хотя и заинтересовал немало моих одноклассников. Я запомнил из него иерархию химических активностей, запомнил, что BaSO4 - единственная нерастворимая соль серной кислоты (и сейчас понимаю, что со мной делают, когда предлагают «выпить барий» при рентгене желудка). И только уже в Новосибирске, преподавая квантовую механику, я обнаружил, что основные сведения о строении атома, о принципе Паули и т.п. студенты приносят из школьного курса химии.
С курсом физики в школах страны дело обстояло неважно. До революции физики в России почти не было, и хорошей традиции преподавания тоже не было. В значительной части советская физическая наука возникла как «дочка» немецкой и английской с принятием немецкой традиции преподавания. Возникновение и бурное развитие физической науки в стране сопровождалось (особенно после войны) изъятием почти всех достойных людей в промышленные НИИ с соответствующим оголением школ.
Поэтому хорошее школьное обучение по физике было скорее исключением, чем правилом, средний школьный учитель по физике в хорошем случае добросовестно изучал предмет по (не очень хорошему) стандартному учебнику, сохранявшему следы идеологизации из «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. К концу моих школьных лет появился «Элементарный учебник физики» Ландсберга, полезный для самостоятельного обучения, но не подкреплённый набором задач и предложениями по самостоятельному эксперименту в школах.
Мы читали много популярных книг по физике и математике. Вспоминаю книги Перельмана «Занимательная физика» (довольно легковесные для меня), очень содержательную «Занимательную механику» Кирпичёва, книгу «Волшебный двурог» о происхождении интегрального исчисления, написанную Бобровым, который, как я узнал позднее, в десятые-двадцатые годы был видным футуристом.
Мы читали книги о строении атома и атомного ядра, среди них помню книгу Корсунского «Атомное ядро», мы с жадностью слушали популярные лекции в Политехническом музее. Из них мы узнали о том, что такое атомная бомба. Со жгучим интересом читал я у знакомых вышедший в 1945г. в США и перепечатанный у нас в переводе не очень большим тиражом доклад Смита, в котором описывались варианты устройства атомной бомбы и технологий - разумеется, без указания цифр и сделанного выбора. Тогда я и понял, что основной секрет бомбы был раскрыт в 1945г. - она взорвалась.
Остальное - предмет технологической работы. Помню, как в1951г. в Политехническом музее Д.Д. Иваненко объяснил нам, что скрывается за термином «водородная бомба», и тут же доказал, что такую бомбу нельзя осуществить (ибо взорвутся все океаны). Разумеется, я читал и простые книги по математике. Основы анализа я впервые постиг (с грубыми пробелами в понимании) в 9 классе по ВТУзовскому учебнику.
В моей библиотеке до сих пор стоят полученные в качестве премий на олимпиадах и прочитанные с большим интересом книги «Что такое математика» Р.Куранта и Г.Роббинса, «Основания геометрии» Д. Гильберта, «Числа и фигуры» Радемахера и Теплица.
Кружок по физике на физфаке МГУ был только один, я посещал его изредка. Кружок вели студенты-выпускники физфака Мика Бонгард и Миша Смирнов, впоследствии - известные биофизики.
В 1948-1951гг. я участвовал в работе одного из математических кружков в Московском университете (на Моховой). Наш кружок вели студенты-выпускники Коля Ченцов (работал в Институте Прикладной Математики РАН) и (в 1948-50гг.) Серёжа Годунов (ныне академик, Институт Математики Сибирского отделения РАН - ИМ СО РАН)
Мы жили этими кружками. Уроки доброжелательного, ответственного и квалифицированного преподавания, которые дали нам наши руководители, стали ориентиром в нашей дальнейшей преподавательской работе. Выходя с заседаний, мы продолжали обсуждения. До середины 60-х годов на штукатурке одного из домов на Маросейке сохранялся процарапанный чертёж теоремы о трансверсалях (Менелая), которую мне растолковывал Саша Шнеерсон - я уже забыл её содержание.
Подростки обычно довольно жестоки и бескомпромиссны. Участник нашего кружка Саша Шнеерсон активно участвовал в его жизни. Однажды он сообщил, что сменил фамилию, стал Поляновым. Мы, не сговариваясь, уменьшили общение с ним, скоро он исчез из нашей окрестности. Разумеется, мы не имели никаких ограничений на общение с Соколовым, Савиным, Богородским.
Однажды во время заседания кружка в Москве погас свет. Свет горел только в Кремле. На улицах было не очень темно, и мы с Ченцовым пошли бродить по улицам, определяя направление движения на каждом перекрёстке с помощью жребия - бросанием пары монет. Часа через полтора мы вышли к исходной точке - зданию МГУ, и тут включилось электричество. Мы радостно вошли в здание, и закончили занятие кружка. (Этот эпизод я обычно вспоминаю в лекции про Броуновское движение и случайные процессы как иллюстрацию к задаче о случайных блужданиях на плоскости.)
Мой друг Игорь Бекаревич с первого курса привил мне интерес к философским вопросам физики. Будучи тогда правоверными марксистами, мы честно конспектировали книги Ленина и Энгельса и жадно читали и конспектировали статьи в журнале «Вопросы философии». Наконец, нам попалась статья известного философа Максимова, подвизавшегося и на физфаке, где обсуждался вопрос: Камень бросили вниз из окна движущегося поезда. В системе отсчета, связанной с поездом, камень падает вертикально вниз, по отношению к неподвижной земле камень летит по параболе. Какое же движение истинно? Автор нашел ответ на свой вопрос (уж не помню какой). Нам стало ясно, каков уровень современных философских дискуссий, и мы прекратили чтение этого журнала.
Мы с Игорем посещали и заседания философского семинара физфака (в сущности Ученого Совета). В частности, глубокое впечатление (омерзение) оставил семинар, где Н.С. Акулов обвинял Н.Н. Семенова в том, что тот украл у него (Акулова) теорию цепных реакций (за которую тот получил вскоре Нобелевскую премию), и председательствовавший декан А.А. Соколов, не пресекая абсурдных обвинений, только жалобно повторял: «пожалуйста, без ненаучных выражений». «Научные» интересы руководства факультета тех лет хорошо отражены в поэме выпускника 1949г. известного физика Г.И. Копылова «Евгений Стромынкин», ходившей тогда в списках. Он описывает философский семинар того времени:
Тьму тем гоняли в жарких словопреньях:
Что стар Эйнштейн, что сволочь Бор,
Что физик - не макроприбор,
А социальное явленье…
Яркий пример для понимания обстановки на факультете даёт такой эпизод его жизни. Осенью 1953 г. университет переехал в новое высотное здание на Воробьёвых горах. Москвичи стремились посмотреть, как это - внутри советского небоскрёба, где у каждого студента - отдельная комната (большинство москвичей жило в коммуналках). В университет пускали только по пропускам. И вот студент К. пригласил к себе в общежитие родственника. Тот посидел у него в комнате, потом вышел в холл, побеседовал со студентами и ушел. А через несколько дней студента К. приказом по факультету изгнали из общежития «за приглашение посторонних людей в общежитие». Этим посторонним был Л.Д. Ландау.
В университете встречаются люди самых разных специальностей, их взаимодействие создает некоторую общую культурную атмосферу. Для моего вхождения в эту атмосферу большую роль сыграли занятия спортивным туризмом. Он послужил важным (но не единственным) источником моего общения со многими замечательными людьми с разных факультетов. Общение с ними обогащало возникавшую у меня картину жизни.
Многие из нас (и я в том числе) свято верили тогда коммунистическим идеалам, их высшим пророкам и установленным ими законоположениям.
Вместе с нами, вчерашними школьниками, на нашем курсе училось 15-20 участников войны, демобилизованных только через 4-5 лет после её окончания. Некоторые из них ещё и хорошо учились и очень достойно вели себя, завоевав всеобщее уважение. Один из них - Юра (Нур Киямович) Бухардинов, парторг нашего курса, в дальнейшем довольно крупный организатор науки. Другой - староста нашей группы 1 курса Сергей Огородников, работавший позднее, кажется, в атомной промышленности.
Большинству демобилизованных учиться было трудно. Поступив в МГУ, они начали приводить в порядок свои дела. Оказалось, что некоторые из них по году - полтора не платили комсомольские взносы. Такие проступки подлежали обсуждению на комсомольском собрании (почти все 330 студентов были комсомольцами, несколько человек - членами партии и, может быть, 2-3 были беспартийными). На собрании, обсуждавшем пропуск в оплате взносов студентом К., он объяснял, что после демобилизации, работая и готовясь к поступлению в МГУ, не вставал на комсомольский учёт, т.к. ему поручили бы какую-нибудь общественную работу, и ему не хватило бы сил на подготовку в МГУ.
Со стыдом вспоминаю, что на собрании я требовал исключить его из комсомола - в соответствии с буквой устава (исключение полагалось за неуплату взносов не то за 3, не то за 6 месяцев). Меня не волновали мотивы, и казался ложным аргумент, приводимый мне в кулуарах, что исключение из комсомола влечёт за собой исключение из МГУ. К счастью, собрание оказалось мудрее меня.
Этот эпизод не отразился на отношениях с однокашниками. Коллеги уважали возможность наличия другой точки зрения и активную заинтересованность в общем деле. Годы спустя я узнал имена некоторых сексотов среди нас, по нашей наивности, мы в наших разговорах совершенно не учитывали их существования. (Это дорого обошлось моему другу Герману Кузнецову, который окончил физфак только через 3 года после нас и вынужден был отказаться от работы в интересовавших его направлениях).
Бывало всякое. Однажды нас собрали на курсовое комсомольское собрание по заявлению одной из студенток. Она добыла личные дневники студента С. и потребовала обсуждения его морального облика, поскольку там содержались записи типа «вчера на танцах прижимался к К.». Мы полтора часа занимались этим мерзким обсуждением, закончив каким-то минимальным взысканием. По-видимому, наши комсомольские начальники считали, что только так избавят С. от дальнейших расследований. К счастью, это был единичный случай.
В то время каждый комсомолец (а почти все студенты были комсомольцами) был обязан вести «общественную работу». Главный вид общественной работы был - агитатор у строителей (долгое время - у строителей нового здания МГУ) - вид демагогии широкого употребления. К счастью, мне не пришлось заниматься этим. Три года я отчитывался по этому виду деятельности работой со школьниками, а затем - работой по туризму (на 4 курсе я был председателем туристской секции МГУ)."