Коткин Стивен Марк, историк, политолог, советолог,
"...Мое знакомство с советским блоком произошло летом 1983 года. Как аспирант, занимающийся историей Габсбургской монархии, я приехал из северной Калифорнии в Прагу, полный желания усовершенствоваться в языке и проникнуться духом давно исчезнувшей империи. Но едва оказавшись в древней столице Богемии, я стал свидетелем массового шествия - «социалистического марша мира». С удивлением я обнаружил, что из громкоговорителей гремит знакомый голос, и протолкался в первые ряды толпы. Конечно, это был он: тогдашний мэр моего университетского города Беркли, социалист.
Существовавший в странах советского блока социализм, как оказалось, не имел ничего общего с теми представлениями о нем, какие я получил в Америке. Он не был ни железной диктатурой в изолированном и живущем по своим правилам мире, ни малоинтересной разновидностью западной системы, неуклонно стремящейся к слиянию с ней. Выяснилось, что этот мир непохож на Запад и в то же время пронизан все более заметным западным влиянием. Жесткость его правил и структур компенсировалась тем, что их постоянно игнорировали и обходили. Он был преисполнен неизбывным недовольством и одновременно - всепроникающим конформизмом, а относительно бедная материальная культура сочеталась в нем с необычайно притягательной культурой общения. Я принял решение, что по возвращении в Калифорнийский университет начну учить русский и переключусь на изучение другой империи.
То были времена польской «Солидарности» с ее подпольными «летучими университетами», которые были провозглашены на Западе симптомом триумфа гражданского общества. Правда, один из моих профессоров, знаменитый француз, убедил меня, что к самому понятию «гражданское общество», которое он именовал не иначе как «новой идеологией класса интеллектуалов», стоит относиться с большой осторожностью. Другой профессор, специалист по французской истории, говорил мне, что гражданское общество не может существовать без частной собственности.
Два блестящих профессора-русиста помогли мне освоиться с реалиями страны, о которой я мало что знал. Так что когда в Советском Союзе (где, как известно, частной собственности не было) неожиданно разразилась перестройка, я благополучно избежал того, что стало у американских интеллектуалов наиболее типичной (и ошибочной) версией происходившего в СССР, а затем и в России. Вместо попыток найти в этой стране то, чего в ней не было, я пытался понять характер ее государственных институтов и особенности мышления.
Моя первая поездка в Советский Союз пришлась на лето 1984 года - период правления Черненко. Я стал участником программы по изучению русского языка в Ленинграде и, кроме того, посетил Украину, в том числе город, где в 1944 году прошла встреча «Большой тройки», на которой решалась судьба Европы. На протяжении последовавших за этим первым набегом лет я много раз (порой подолгу) бывал в советском и постсоветском мире, занимаясь исследованиями или просто знакомясь с каждой из союзных республик (за исключением Туркменистана), с большинством стран Восточной Европы, а также с пограничными Китаем и Японией.
Большую часть эпохи советских, а затем российских «реформ» я провел, работая над двухтомной историей Магнитогорска - советского «города стали». Эта работа была написана в духе того направления, которое французы назвали «тотальной историей». Трудно было бы найти более удачную позицию для наблюдения, чем этот центр тяжелой индустрии, чтобы убедиться как в очевидном провале реформ, так и в том, что провал этот в ближайшем будущем преодолеть не удастся.
Задолго до 1991 года я пришел к выводу, что тогдашние советские «консерваторы» правы: горбачевская перестройка разрушит (пусть непреднамеренно) социализм и сам Советский Союз. Желая быть услышанным, я вышел на второго человека в советской иерархии, Егора Лигачева, и был приглашен в его кабинет в здание ЦК на Старой площади. Было что-то сюрреалистическое в том, чтобы оказаться в этом центре власти и политических интриг, так хорошо знакомых мне по книгам и документам.
Помимо стремления увидеть своими глазами святая святых советской системы, мною двигало желание разобраться, почему ни сам Лигачев, ни кто-либо еще из руководства страны не пытается сместить Горбачева и остановить реформы. Наша беседа стала первой из целой серии продолжительных встреч, большинство из которых проходило в закрытом дачном поселке для высших советских руководителей. Со многими из них я тоже смог пообщаться. Распад царил и здесь.
Никогда не забуду, как потом я водил Лигачева по Нью-Йорку, часами показывая ему бесконечный мир крохотных предприятий, иммигрантских лавочек и кафе и объясняя их роль, и как он периодически задавал мне вопрос, кто же в правительстве отвечает за продовольственное снабжение такого огромного города. Принципиальный и немного наивный, Лигачев вызывал искреннее уважение, как вызывал его и более искушенный, но не менее принципиальный Горбачев.
Пришедшие им на смену люди, лишенные их моральных достоинств, вступили в жестокую борьбу за трофеи, оставшиеся после краха коммунистической системы: кабинеты, государственные дачи, недвижимость. Наблюдая за происходящим вблизи, я начал осознавать, что лучший способ понять российскую политику - не обращать большого внимания на грандиозные программы «реформ», которые неизменно и быстро одна за другой отправлялись на пыльные архивные полки, а вместо этого внимательно следить за перемещениями крупной собственности.
Еще перед 1991 годом я заинтересовался некогда всемогущими Госпланом и Госснабом, отвечавшими за планирование экономического развития одной шестой части мировой суши. После 1991-го я вернулся туда, чтобы обнаружить в кабинетах новых (и прежних или перетасованных) обитателей. В годы перестроечного хаоса я смог без труда проникнуть в ЦК партии в союзных республиках и во многие обкомы. Потом в украшенных новыми табличками зданиях я находил своих прежних знакомых (как правило, на более высоких должностях); впрочем, немало прежних функционеров оказалось за бортом, а многие региональные деятели продолжили карьеру в столицах.
Так выяснилось, что подобно тому, как социальные и групповые интересы (будь то на крупных заводах или в среде бюрократии) объясняют пределы возможного при реализации любой программы реформ, типичные для общества модели общения и взаимодействия помогают вникнуть во внутреннюю динамику власти.
К 1990-м годам многие друзья, которые появились у меня во время стажировки в МГУ в 1980-е, оказались в Кремле или в правительстве, и возможность общаться с ними на разных этапах их жизненного пути была очень полезной и поучительной. В 2000-2001 годах я получил неоценимый шанс осуществить восьмимесячное исследование в рамках неправительственной инициативы под названием «Проект гражданского образования».
Одной из моих задач как консультанта Института «Открытое общество» было интервьюирование множества администраторов, сотен преподавателей и тысяч студентов различных университетов в 15 странах, от Венгрии до Казахстана и от Эстонии до Азербайджана. За редкими исключениями, эти интервью создавали весьма мрачную картину мира, который и спустя десятилетие после крушения советской системы продолжал переживать глубокую политическую и экономическую деградацию. При этом повсюду студенты оказались удивительно талантливыми и чуткими к новым возможностям для получения знаний.
Почти все считают, что распад Советского Союза начался еще до 1985 года. Это заблуждение. Большинство также полагает, что он закончился в 1991-м. Опять неправильно. Обе ошибки становятся очевидными, если рассмотреть период с 1970 по 2000 год как неразрывное целое, проследив судьбу советских экономических и политических институтов до и после 1991 года. Не менее важно при этом сочетать взгляд из недр советской системы с трезвой оценкой более широкого глобального контекста. Забудьте о клише, доминирующих при описании постсоветской России: «неолиберальных реформах» и «западной помощи», не говоря уже о «возникновении гражданского общества» в поздний советский период. То, что произошло в Советском Союзе, а потом продолжилось в России, поначалу было внезапным приступом, а затем - неизбежным продолжением смертельной болезни, которая поразила целый мир, построенный на сочетании нерыночной экономики и антилиберальных политических институтов.
Величественный крах Второго мира перед лицом более мощного Первого, имевшего в своем распоряжении и рынок, и либеральные институты, был спровоцирован не гонкой вооружений, а коммунистической идеологией. И КГБ, и (менее внятно) ЦРУ сообщали в своих секретных сводках, что с 1970-х годов Советский Союз находится в состоянии глубокого кризиса. Однако хотя советский социализм явно проиграл соперничество с Западом, он обладал некоей летаргической стабильностью и мог бы продолжать по инерции существовать довольно долго. Или же он мог бы прибегнуть к оборонительной стратегии в духе Realpolitik.
Для этого нужно было ограничить свои великодержавные амбиции, узаконить рыночную экономику и таким образом восстановить свою экономическую мощь и сохранить при этом с помощью политических репрессий авторитет центральной власти. Вместо всего этого Советский Союз пустился в романтические искания, пытаясь осуществить мечту о «социализме с человеческим лицом».
Это гуманистическое видение реформ возникло в послесталинское время, в эпоху Н. С. Хрущева и наложило свою печать на целое поколение - поколение Горбачева, сожалевшее о подавлении «пражской весны» в 1968-м и пришедшее к власти в 1985 году. Те, кто принадлежал к этому поколению, верили, что плановую экономику можно серьезно реформировать без введения частной собственности и рыночного ценообразования. Они верили, что ослабление цензуры укрепит приверженность населения страны социализму. Они верили, что Коммунистическую партию можно демократизировать. Они ошибались. Перестройка непреднамеренно уничтожила плановую экономику, приверженность людей социализму, а в конце концов - и саму партию. Нанесенный же партии удар дестабилизировал Союз, который скреплялся только ею.
То обстоятельство, что в центре виртуозной, хотя и неумышленной ликвидации советской системы оказался человек, стоявший на вершине власти, - генеральный секретарь Коммунистической партии, искренне преданный ее идеалам, - лишь способствовало драме, которую немногие тогда воспринимали так, как она того заслуживала. Когда в конце 1989 года толпы немцев бросились разрушать Берлинскую стену, а Восточной Европе было позволено выскользнуть из крепкой советской хватки, потрясенные аналитики (в том числе и я сам) начали задумываться, не последуют ли за бывшими странами Варшавского договора остатки Кремлевской империи - союзные республики.
То, что произошло затем, в 1990-1991 годах, сделало драму еще более глубокой. Советская система, хотя и дестабилизированная романтическим идеализмом, по-прежнему располагала самым мощным в истории военным потенциалом и репрессивным аппаратом. СССР имел более чем достаточно ядерных зарядов, чтобы уничтожить или шантажировать весь мир, не говоря уже об огромных запасах химического и бактериологического оружия. Он располагал более чем 5 миллионами солдат, размещенных на пространстве от Будапешта до Владивостока, и еще сотнями тысяч военнослужащих КГБ и внутренних войск. Все эти силы почти беспрекословно подчинялись командованию. Но они так и не были использованы - ни для спасения распадающейся империи, ни даже для того, чтобы дать волю разрушительному чувству мести.
Да, распад СССР сопровождался почти десятком гражданских войн: в Чечне, Карабахе, Ингушетии, Осетии, Абхазии, Аджарии, Молдавии (еще одна злонамеренная затея Сталина) и Таджикистане. Эти конфликты привели к гибели многих тысяч людей, появлению миллионов беженцев и возникновению некоторого количества не признанных международным сообществом квазигосударств, которые де-факто раскололи часть из 15 независимых теперь бывших советских республик. Даже у избежавшей гражданской войны Украины на ее крайнем западе была маленькая самопровозглашенная «республика» - Подкарпатская Русь.
Нельзя забывать и о том, что русское население Украины, насчитывавшее более чем 11 миллионов человек (20 % населения этой страны), составляло самое большое в Европе национальное меньшинство. Еще 5 миллионов русских жило в Казахстане (составляя около 33 % его населения). Вообще же, если учесть, что 71 миллион бывших граждан СССР (то есть каждый четвертый) внезапно оказались за пределами своих номинальных национальных отечеств (если применительно к ним вообще можно говорить о национальном отечестве), и вспомнить о жутком примере катастрофического распада гораздо меньшей по размерам Югославии, можно лишь содрогнуться при мысли о том, какими войнами, точнее - каким ядерным, химическим или биологическим Армагеддоном мог бы сопровождаться распад Советского Союза.
Кто мог предположить, что СССР безропотно самораспустится? Немногие аналитики, действительно осознававшие серьезность проблем, с которыми пришлось столкнуться этой стране, и масштаб структурных преград, мешавших решению этих проблем, могли представить себе, что такое огромное полицейское государство спокойно, безо всякого сопротивления исчезнет. Из 20 миллионов членов КПСС 2-3 миллиона составляли партийную элиту - грозный становой хребет системы, пронизывавший не только партийный аппарат, но и государственную бюрократию, армию и КГБ.
И даже соглашаясь, что многие из них уже не способны были воспринимать официальную идеологию без цинизма, аналитики по-прежнему сходились во мнении: эти люди должны были не допустить ниспровержения системы просто для того, чтобы защитить свои личные интересы. Так что несмотря на обилие попыток установить причину гибели тяжелобольного - Советского Союза, главная загадка остается неразгаданной: почему многочисленная советская элита, располагавшая вооруженными до зубов и верными власти внутренними войсками, несмотря на все свое могущество, оказалась не в состоянии защитить ни социализм, ни Союз?
Эта загадка выглядит еще менее разрешимой, если учесть, что когда опасность распада страны уже была видна всему миру, решающий удар по расшатанному зданию нанесли именно люди, принадлежавшие к самой привилегированной части ее элиты. Возможно ли, чтобы элита великой державы допустила крах, а в конце концов и способствовала развалу собственной страны, причем без иностранной оккупации, неповиновения военного и полицейского аппарата, даже без серьезного гражданского сопротивления? Оказывается, возможно. Одна из основных задач этой небольшой книги - объяснить, как и почему советская элита разрушила собственную систему. При этом важно понять не только поразительный распад этой системы, но и то, почему он не сопровождался вселенским взрывом.
Теперь, когда Советский Союз исчез, выяснилось (для тех, кто не знал этого раньше), что он был чем-то большим, чем диктатура и милитаристский монстр. Он был еще и всеобъемлющим экспериментом по созданию некапиталистического современного общества, иначе говоря - общества социалистического, а также странной реинкарнацией царской империи, трансформировавшейся в квазифедерацию республик. Самой большой из них была Россия. Продукт советской действительности, Россия унаследовала от Советского Союза все, что стало причиной его распада, равно как и само состояние распада. В 1990-е годы распад все еще назывался «реформами» (на этот раз - «радикальными»). При этом публичные баталии сторонников и противников реформ сопровождались одновременно и продолжением распада, и тектоническими процессами институциональных трансформаций. Еще одна - и очень важная - цель этой книги: объяснить значение советского наследия для современной России.
Не говоря уже о множестве государственных учреждений, в целом сохранившихся с советских времен (таких, как Государственная прокуратура и КГБ), и во вновь созданных органах нетрудно было обнаружить пережитки институтов советской эпохи, от аппарата ЦК КПСС (в Администрации президента) до Госплана (в Министерстве экономического развития). Комплексы зданий, в которых располагались советские учреждения, по-прежнему выполняли свое назначение, а порой и разрастались, чтобы вместить и старых, и новых чиновников. «Новые» люди, конечно, появились не с Марса, а из элитных советских вузов или из комсомола: это были те представители второго и третьего эшелонов власти, кто сумел быстро сориентироваться в хаосе распада и являл собой причудливую смесь старого и нового.
Более того, на месте оставалась и вся нерыночная советская экономика - растянувшиеся на 10 часовых поясов залежи архаичного оборудования, разваливающаяся инфраструктура, продолжающие составлять основу для выживания местных сообществ с их социальными проблемами и электоральными предпочтениями. Это именно те политические и экономические структуры, которые с 1970-х годов провоцировали все более заметное отставание СССР от Запада. Из них была построена и новая Россия, отставшая от него еще больше.
Мысль о том, что распад внезапно закончился в декабре 1991 года и что к власти в России пришла горстка новых «демократов» и «радикальных реформаторов», была несостоятельной. Однако следование ей оказалось для большинства западных аналитиков непреодолимым искушением, независимо от того, аплодировали ли они российскому «переходу к демократии и рынку» или освистывали его. При этом они обращали внимание не на состояние общества и экономики, не на функционирование государственных органов, а лишь на торжественные декларации о намерениях и на потоки президентских указов, большинство из которых оставались невыполненными.
В США в то же самое время комментаторы наперебой высмеивали план Билла Клинтона по реформированию национальной системы медицинского страхования. Как! Он думает перестроить одну седьмую часть экономики США вопреки мощному противодействию огромного количества могущественных лоббистских групп? Однако многие из тех же самых людей уверяли, что способность России перестроить всю свою экономику и социальную систему - семь седьмых! - это лишь вопрос «политической воли реформаторов» или даже одного-единственного человека.
Технократические «реформы», только не в своей, а в какой-нибудь другой стране - сама мысль об этом завораживала экспертов и ученых мужей. Но дайте любой стране примерно 15 тысяч заводов (причем две трети которых нежизнеспособны в рыночных условиях) да еще несколько миллионов криминализированных госслужащих, уполномоченных действовать от имени государства, и давайте посмотрим, как быстро такая страна совершит «переход» в благоденствие.
Вполне предсказуемо, что ожидания быстрого и радикального преображения сменились глубоким разочарованием и столь же широко распространенным и абсолютно необоснованным представлением о России как об уникальном примере катастрофы, вызванной неудачными действиями реформаторов. Однако примерно к 2000 году безостановочный распад советской системы наконец был остановлен. Да, Россия была хаосом, но хаосом стабильным и полностью списанным Западом со счетов; она в конце концов начала нащупывать путь к институциональным реформам, которые, как все ошибочно полагали, были проведены в 1990-е годы.
Слишком часто Россию судили более строго, чем другие бывшие советские республики (или, напротив, так, как будто этих других республик не существовало). И это несмотря на то, что по большинству политических и экономических показателей она превосходит остальные части бывшего СССР за исключением крохотной Эстонии. Запутавшаяся в попытках утвердить рыночную экономику и нечто вроде особого варианта современного государственного устройства, Россия усвоила многие пороки другой очень большой страны, являвшейся ее главным противником: дисбаланс доходов, неуважение к общественным интересам, массовое уклонение корпораций от уплаты налогов, широкое применение политического давления в сфере бизнеса, гиперкоммерциализацию СМИ, накачивание деньгами электорального процесса и демагогию.
Эта книга - обзор последних двух десятилетий существования Советского Союза и первого десятилетия постсоветской России - структурирована отчасти хронологически, а отчасти аналитически. В ней не пойдет речь ни о предполагаемых культурных особенностях и недостатках менталитета жителей СССР и России, ни о воображаемых нациях и национализме, ни о зловредных олигархах, ни о западном влиянии, значение которого (и пагубное, и благотворное) непомерно раздуто.
Сконцентрировав свое внимание прежде всего на элитах и на структурных трансформациях, я обращаюсь к иным сюжетам: к возглавленному Горбачевым поколению партийных деятелей, сложившемуся под сильным влиянием социалистического идеализма и вышедшему на первый план, когда предыдущее поколение партийного руководства ушло в мир иной; к мировоззрению и ожиданиям 285 миллионов людей, живших в идеологическом пространстве социализма; к плановой экономике и типичному для нее институту - огромному, прожорливому, неэффективному и неповоротливому заводу; и особенно - к институциональной динамике советского и российского государств.
Поскольку истории не бывает без случайностей и непредвиденных обстоятельств, я буду рассказывать и о конкретных попытках сформулировать и осуществить тот или иной политический курс, а также о неожиданных результатах таких попыток. Наконец, распад советской системы и первое противоречивое десятилетие существования России, конечно, невозможно понять, если не воспринимать их в контексте глубоких перемен, произошедших в мире после Второй мировой войны. Таким образом, мой анализ будет как историческим, так и геополитическим.
Не столько «реформы», сколько продолжение распада ...Самодовольству, с каким посторонние наблюдатели смотрели на крах СССР, под стать была лишь наглость, с которой многие из них (например, официальные лица администраций Рейгана и Буша-старшего) претендовали на роль авторов этой драмы. И высокомерие такого рода деятелей лишь росло, когда речь заходила об отношениях с постсоветской Россией.
Администрация Клинтона присвоила себе ведущую роль по руководству российским «переходом». Однако это типично американское самозванство, включавшее бесконечные «консультационные» визиты в Москву, вскоре стало стеснять обе стороны. В конце концов даже администрация Клинтона начала осознавать, что Россия не сможет в мгновение ока превратиться в либеральное государство и создать рыночную экономику. «Вина» за «провал российских реформ» была аккуратно переложена на Международный валютный фонд (в высшее руководство которого, между прочим, входит министр финансов США).
На совести МВФ, конечно, много разных грехов, но гораздо важнее отметить, что роль Вашингтона и вообще внешнего мира в российских процессах (и в фазе «доверия», и в период «обвинений») была чудовищно преувеличена. Главным следствием этой самопровозглашенной Западом роли «организатора» российского «перехода» (при этом «организация» не включала в себя финансирование с помощью прямых инвестиций) было усиление антизападных настроений в России и антироссийских - на Западе.
Головоломка российских реформ заключалась в том, что помимо труднодостижимой макроэкономической стабилизации они требовали освоения государством совершенно новых функций, в том числе укоренения государственной власти в организованных электоральных группах и в сознании отдельных граждан, и это в условиях громоздкого и недееспособного государства, отсталой и нерыночной экономики, полученных в наследство от СССР.
Именно в этом заключалась наиболее глубокая причина того, почему серьезные либеральные реформы в России так и не состоялись. Они были просто невозможны в складывавшемся десятилетиями социальном и институциональном пространстве при полном исчезновении даже того ограниченного контроля над чиновниками, какой существовал в советское время. Дискурс «неолиберальных реформ», подразумевавший, что советское прошлое почти полностью ушло в историю, привел к тому, что вопрос о том, существуют ли вообще в стране собственность и рынок, оказался подмененным в политических баталиях (и до известной степени в социально-экономической реальности) вопросом об их наилучших формах.
«Реформы» также гальванизировали огромные и поначалу дезориентированные лоббистские группы советской эпохи. Культивирование больших надежд оказалось самоубийственным предприятием. В итоге вся вина за бесконечные бедствия России была возложена не на советское наследие, а на «реформы». Правда, поедание и присвоение останков советского прошлого в 1990-е достигли такого размаха, какой мог бы претендовать на масштабы «реформы». Преподав тяжелые и болезненные уроки, она создала новые, хотя все еще очень ограниченные возможности движения вперед.
Иначе говоря, советский распад был именно распадом, а не свержением социалистического общественного строя (как, например, в Польше), и в постсоветской России этот распад продолжился. За пределами богатой и эффектно обновляемой Москвы и некоторых других крупных городов стремительное сползание вниз не прекращалось на протяжении всех 1990-х. По-прежнему ходили поезда дальнего следования и работал городской общественный транспорт, однако построенные в советские времена больницы и школы становились все более ветхими или закрывались, а энергетические сети старели и становились все менее надежными.
Из 1300 работавших в России до 1991 года аэропортов к концу 1990-х осталось около 250, да и те нуждались в срочном переоборудовании. Речные суда советской эпохи ржавели вдоль некогда популярных маршрутов к полуразрушенным базам отдыха. Российские тюрьмы, контингент которых никогда не был меньше миллиона человек (больше, чем было во всем СССР в последнее десятилетие его существования), вынуждены были пропускать до 5 миллионов заключенных ежегодно, в том числе не менее 100 тысяч больных тяжелыми хроническими заболеваниями. Алкоголизм, существовавший и до 1991 года, поразил до 20 миллионов россиян - 1/7 часть населения.
Средняя продолжительность жизни уменьшалась (начиная с 1970-х), а численность населения падала. Токсические отходы продолжали сливаться в реки и попадать в грунтовые воды. «Никакая другая крупная индустриальная цивилизация не отравляла столь долго и систематично свою землю, воздух, воду и людей», - писали аналитики об СССР, добавляя уже в отношении России, что «ни одно развитое общество не сталкивалось со столь безотрадными политическими и экономическими итогами этой практики, имея при этом столь незначительные средства для инвестирования в восстановление природной среды».
Несомненно, наиболее впечатляющим проявлением распада была дезинтеграция самых больших в мире вооруженных сил - как если бы демонстрировавшиеся когда-то по американскому телевидению карты, изображавшие советскую мощь, были не более чем миражом. Одной из причин упадка армии был распад Союза: ведь многие системы, например противовоздушной обороны, были едиными структурами, фрагменты которых оказались теперь рассеяны по различным государствам. Другой причиной была нехватка денег. В 1989 году в СССР было построено 78 подводных лодок и военных судов, а в России спустя десятилетие - всего 4, одна из которых - «Курск» - взорвалась и затонула. Почти все вооружение, производившееся радикально сократившимся военно-промышленным комплексом, было предназначено на экспорт, поскольку иностранные покупатели платили «живыми деньгами».
Много военного оборудования, доставшегося России от СССР, было брошено из-за нехватки запасных частей и невозможности техобслуживания. Неожиданно оказалось, что ВМФ Швеции имеет на Балтийском море втрое больше сил по сравнению с Россией, а Турция - вдвое больше на Черном море. Дальневосточный российский флот практически прекратил свое существование, ржавея в портах. Что касается сухопутных сил, то Россия унаследовала от СССР 186 дивизий, примерно 2/3 от количества, имевшегося в 1985 году.
Однако к 1996 году Россия имела лишь 30 дивизий, да и то на бумаге. В лучшем случае 10 из них были боеспособны. Не менее насущными для армии, чем политические и экономические перемены, стали проблемы безопасности, окружающей среды и здоровья. Между тем внутренние войска МВД разбухли до 29 дивизий, а налоговая полиция и персонал нового Министерства по чрезвычайным ситуациям были милитаризированы подобно американским полицейским отрядам быстрого реагирования - как если бы Россия переживала полномасштабную гражданскую войну.
В то время как здания Министерства обороны и Генерального штаба в Москве были до отказа забиты представителями по-прежнему огромного военного истеблишмента, армия испытывала нехватку в продуктах питания, а дедовщина приобрела чудовищный размах. Случаи дезертирства и уклонения от призыва насчитывались десятками тысяч.
... тогда не говорилось о том, что сокращаются войска, существующие лишь на бумаге. Другими словами, военная «реформа» была очень похожа на «реформу» экономическую, оказавшись смесью громких деклараций о том, что нужно сделать, решительного сопротивления здравым инициативам и разворовывания отпущенных средств.
Между тем новости о пресеченных попытках контрабанды ядерных материалов (исключительно с гражданских объектов), о командных пунктах управления запуском ракет, обесточенных предприимчивыми охотниками за цветными металлами, и о забастовках в ракетных войсках стратегического назначения, не получающих зарплаты, вновь и вновь свидетельствовали о том, что проблемы вышли далеко за пределы обычного кризиса. Для всего мира было бы лучше, если бы у России появились профессиональные, дисциплинированные вооруженные силы, которые могли бы гарантировать ее безопасность и надежный контроль за оружием массового уничтожения, в том числе примерно за 1300 тоннами обогащенного урана и 150-200 тоннами плутония (для одной бомбы достаточно 8 килограммов).
США предусмотрительно финансировали уничтожение и безопасное хранение ядерного оружия, но лишь частично. Россия также располагала самыми большими в мире запасами химического оружия - более 40 тысяч тонн удушающих и нервно-паралитических отравляющих веществ (для известного теракта в токийском метро хватило одной ампулы зарина). В 1993 году Россия подписала Конвенцию о запрещении химического оружия, ратифицированную Думой в 1997 году. Запасы химического оружия должны были быть уничтожены в течение 10 лет...
Наконец, в России было множество специалистов по производству биологического оружия. На самом деле десятки тысяч ученых и технических специалистов в области оружия массового уничтожения, действуя с одобрения правительства или без него, могли бы изменить стратегический баланс в любом регионе мира. «Только глубокое чувство собственного достоинства и патриотизм российских специалистов по ядерному оружию предотвратили обвальную катастрофу» - к такому выводу пришла группа обеспокоенных ученых, добавляя, что «практически все остальное в России подлежит свободной продаже»....
Дерлугьян
...Нехватка рационального осознания полного спектра возможностей, которые мы, едва замечая, миновали тридцать лет назад, показательна для наступившей сумятицы умов. ..Крушение любой социальной системы в результате революций и войн неизменно вызывает две эмоциональные реакции, противоположные по знаку и одинаково нелогичные по понятным идеологическим причинам.
Консервативные публицисты и обычно примыкающее к ним большинство винят во всем предательство и иностранный заговор, сугубо внешние и привнесенные факторы. Если царская империя до 1917 года казалась им столь великой и укорененной в народном быту, то что еще остается винить во внезапном свержении самодержавия, как не бесовские чары Распутина, космополитов-большевиков и германские деньги? Либеральные круги, напротив, видят в старорежимных порядках глубокую порочность и исторический тупик, то есть объективные внутренние факторы.
В таком случае почему краха пришлось ждать очень долго, а наступил он так неожиданно? Почему советская «пролетарская диктатура» победила в Гражданской войне, удержалась перед лицом вооруженных народных восстаний в 1921 году, среди голода и хаоса 1931 года или в конце 1941-го, когда мощнейшая в истории человечества армия вторжения подступила к Москве? Ссылка на репрессии лишь откладывает требуемое объяснение. Тогда отчего к моменту краха старорежимные держиморды, будь то в 1917 или 1991 годах, вдруг растерянно остолбенели и прекратили репрессии?
Объяснений не дадут детальные истории событий (кто, когда, кому и что сказал) и тем более интервью и мемуары участников, обреченных вечно переживать наиболее эмоциональные мгновения своей жизни. Требуется макротеоретическая реконструкция, способная организовать ворох исторических событий и свидетельств в аналитически непротиворечивый нарратив. Таких попыток пока крайне мало. Приходится импортировать их из-за рубежа, хотя и там, честно говоря, с этим не густо.
Западные советологи и русисты в громадном большинстве были сами застигнуты врасплох как горбачевской перестройкой, так и ее ошеломительным провалом. Сказалось и профессиональное разделение труда. Историки устремились в открывавшиеся архивы сталинских времен, антропологи и социологи углубились в дискурсы и идентичности отдельных групп, политологов интересовали переходные режимы, нагрянувшие же со всех сторон эксперты и экономисты легко приняли за аксиому иррациональность советского планового хозяйства.
Словосочетание «коллапс коммунизма» обиходно закрепилось как бы само собой. Но ведь коллапс постиг только Советский Союз, Германскую Демократическую Республику и отдельно стоявшую федеративную Югославию - но не Китай и Вьетнам и даже не маленькую гордую Кубу. Заметьте, распались индустриально наиболее развитые из коммунистических государств, включая мирный «развод» Чехии со Словакией.
Стивен Коткин показывает, что это произошло вовсе не случайно. С первых страниц своей книги он помещает распад СССР в один ряд с болезненной деиндустриализацией некогда наиболее промышленно развитых регионов в центрах капитализма: Северной Англии и Уэльса, германского Рура, американской Пенсильвании и Индианы, после 1970 года катастрофически быстро превратившихся в «Ржавый пояс», а сегодня - в «Трампландию» (зону политической поддержки обозленных популистов). Коткин очень хорошо знает судьбу индустриальных гигантов. Его первая монография была подробной и всесторонней историей построения советской Магнитки в годы первых пятилеток. Бросается в глаза вызывающий подзаголовок той работы: Сталинизм как цивилизация..."
Из книги "Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970-2000"
Существовавший в странах советского блока социализм, как оказалось, не имел ничего общего с теми представлениями о нем, какие я получил в Америке. Он не был ни железной диктатурой в изолированном и живущем по своим правилам мире, ни малоинтересной разновидностью западной системы, неуклонно стремящейся к слиянию с ней. Выяснилось, что этот мир непохож на Запад и в то же время пронизан все более заметным западным влиянием. Жесткость его правил и структур компенсировалась тем, что их постоянно игнорировали и обходили. Он был преисполнен неизбывным недовольством и одновременно - всепроникающим конформизмом, а относительно бедная материальная культура сочеталась в нем с необычайно притягательной культурой общения. Я принял решение, что по возвращении в Калифорнийский университет начну учить русский и переключусь на изучение другой империи.
То были времена польской «Солидарности» с ее подпольными «летучими университетами», которые были провозглашены на Западе симптомом триумфа гражданского общества. Правда, один из моих профессоров, знаменитый француз, убедил меня, что к самому понятию «гражданское общество», которое он именовал не иначе как «новой идеологией класса интеллектуалов», стоит относиться с большой осторожностью. Другой профессор, специалист по французской истории, говорил мне, что гражданское общество не может существовать без частной собственности.
Два блестящих профессора-русиста помогли мне освоиться с реалиями страны, о которой я мало что знал. Так что когда в Советском Союзе (где, как известно, частной собственности не было) неожиданно разразилась перестройка, я благополучно избежал того, что стало у американских интеллектуалов наиболее типичной (и ошибочной) версией происходившего в СССР, а затем и в России. Вместо попыток найти в этой стране то, чего в ней не было, я пытался понять характер ее государственных институтов и особенности мышления.
Моя первая поездка в Советский Союз пришлась на лето 1984 года - период правления Черненко. Я стал участником программы по изучению русского языка в Ленинграде и, кроме того, посетил Украину, в том числе город, где в 1944 году прошла встреча «Большой тройки», на которой решалась судьба Европы. На протяжении последовавших за этим первым набегом лет я много раз (порой подолгу) бывал в советском и постсоветском мире, занимаясь исследованиями или просто знакомясь с каждой из союзных республик (за исключением Туркменистана), с большинством стран Восточной Европы, а также с пограничными Китаем и Японией.
Большую часть эпохи советских, а затем российских «реформ» я провел, работая над двухтомной историей Магнитогорска - советского «города стали». Эта работа была написана в духе того направления, которое французы назвали «тотальной историей». Трудно было бы найти более удачную позицию для наблюдения, чем этот центр тяжелой индустрии, чтобы убедиться как в очевидном провале реформ, так и в том, что провал этот в ближайшем будущем преодолеть не удастся.
Задолго до 1991 года я пришел к выводу, что тогдашние советские «консерваторы» правы: горбачевская перестройка разрушит (пусть непреднамеренно) социализм и сам Советский Союз. Желая быть услышанным, я вышел на второго человека в советской иерархии, Егора Лигачева, и был приглашен в его кабинет в здание ЦК на Старой площади. Было что-то сюрреалистическое в том, чтобы оказаться в этом центре власти и политических интриг, так хорошо знакомых мне по книгам и документам.
Помимо стремления увидеть своими глазами святая святых советской системы, мною двигало желание разобраться, почему ни сам Лигачев, ни кто-либо еще из руководства страны не пытается сместить Горбачева и остановить реформы. Наша беседа стала первой из целой серии продолжительных встреч, большинство из которых проходило в закрытом дачном поселке для высших советских руководителей. Со многими из них я тоже смог пообщаться. Распад царил и здесь.
Никогда не забуду, как потом я водил Лигачева по Нью-Йорку, часами показывая ему бесконечный мир крохотных предприятий, иммигрантских лавочек и кафе и объясняя их роль, и как он периодически задавал мне вопрос, кто же в правительстве отвечает за продовольственное снабжение такого огромного города. Принципиальный и немного наивный, Лигачев вызывал искреннее уважение, как вызывал его и более искушенный, но не менее принципиальный Горбачев.
Пришедшие им на смену люди, лишенные их моральных достоинств, вступили в жестокую борьбу за трофеи, оставшиеся после краха коммунистической системы: кабинеты, государственные дачи, недвижимость. Наблюдая за происходящим вблизи, я начал осознавать, что лучший способ понять российскую политику - не обращать большого внимания на грандиозные программы «реформ», которые неизменно и быстро одна за другой отправлялись на пыльные архивные полки, а вместо этого внимательно следить за перемещениями крупной собственности.
Еще перед 1991 годом я заинтересовался некогда всемогущими Госпланом и Госснабом, отвечавшими за планирование экономического развития одной шестой части мировой суши. После 1991-го я вернулся туда, чтобы обнаружить в кабинетах новых (и прежних или перетасованных) обитателей. В годы перестроечного хаоса я смог без труда проникнуть в ЦК партии в союзных республиках и во многие обкомы. Потом в украшенных новыми табличками зданиях я находил своих прежних знакомых (как правило, на более высоких должностях); впрочем, немало прежних функционеров оказалось за бортом, а многие региональные деятели продолжили карьеру в столицах.
Так выяснилось, что подобно тому, как социальные и групповые интересы (будь то на крупных заводах или в среде бюрократии) объясняют пределы возможного при реализации любой программы реформ, типичные для общества модели общения и взаимодействия помогают вникнуть во внутреннюю динамику власти.
К 1990-м годам многие друзья, которые появились у меня во время стажировки в МГУ в 1980-е, оказались в Кремле или в правительстве, и возможность общаться с ними на разных этапах их жизненного пути была очень полезной и поучительной. В 2000-2001 годах я получил неоценимый шанс осуществить восьмимесячное исследование в рамках неправительственной инициативы под названием «Проект гражданского образования».
Одной из моих задач как консультанта Института «Открытое общество» было интервьюирование множества администраторов, сотен преподавателей и тысяч студентов различных университетов в 15 странах, от Венгрии до Казахстана и от Эстонии до Азербайджана. За редкими исключениями, эти интервью создавали весьма мрачную картину мира, который и спустя десятилетие после крушения советской системы продолжал переживать глубокую политическую и экономическую деградацию. При этом повсюду студенты оказались удивительно талантливыми и чуткими к новым возможностям для получения знаний.
Почти все считают, что распад Советского Союза начался еще до 1985 года. Это заблуждение. Большинство также полагает, что он закончился в 1991-м. Опять неправильно. Обе ошибки становятся очевидными, если рассмотреть период с 1970 по 2000 год как неразрывное целое, проследив судьбу советских экономических и политических институтов до и после 1991 года. Не менее важно при этом сочетать взгляд из недр советской системы с трезвой оценкой более широкого глобального контекста. Забудьте о клише, доминирующих при описании постсоветской России: «неолиберальных реформах» и «западной помощи», не говоря уже о «возникновении гражданского общества» в поздний советский период. То, что произошло в Советском Союзе, а потом продолжилось в России, поначалу было внезапным приступом, а затем - неизбежным продолжением смертельной болезни, которая поразила целый мир, построенный на сочетании нерыночной экономики и антилиберальных политических институтов.
Величественный крах Второго мира перед лицом более мощного Первого, имевшего в своем распоряжении и рынок, и либеральные институты, был спровоцирован не гонкой вооружений, а коммунистической идеологией. И КГБ, и (менее внятно) ЦРУ сообщали в своих секретных сводках, что с 1970-х годов Советский Союз находится в состоянии глубокого кризиса. Однако хотя советский социализм явно проиграл соперничество с Западом, он обладал некоей летаргической стабильностью и мог бы продолжать по инерции существовать довольно долго. Или же он мог бы прибегнуть к оборонительной стратегии в духе Realpolitik.
Для этого нужно было ограничить свои великодержавные амбиции, узаконить рыночную экономику и таким образом восстановить свою экономическую мощь и сохранить при этом с помощью политических репрессий авторитет центральной власти. Вместо всего этого Советский Союз пустился в романтические искания, пытаясь осуществить мечту о «социализме с человеческим лицом».
Это гуманистическое видение реформ возникло в послесталинское время, в эпоху Н. С. Хрущева и наложило свою печать на целое поколение - поколение Горбачева, сожалевшее о подавлении «пражской весны» в 1968-м и пришедшее к власти в 1985 году. Те, кто принадлежал к этому поколению, верили, что плановую экономику можно серьезно реформировать без введения частной собственности и рыночного ценообразования. Они верили, что ослабление цензуры укрепит приверженность населения страны социализму. Они верили, что Коммунистическую партию можно демократизировать. Они ошибались. Перестройка непреднамеренно уничтожила плановую экономику, приверженность людей социализму, а в конце концов - и саму партию. Нанесенный же партии удар дестабилизировал Союз, который скреплялся только ею.
То обстоятельство, что в центре виртуозной, хотя и неумышленной ликвидации советской системы оказался человек, стоявший на вершине власти, - генеральный секретарь Коммунистической партии, искренне преданный ее идеалам, - лишь способствовало драме, которую немногие тогда воспринимали так, как она того заслуживала. Когда в конце 1989 года толпы немцев бросились разрушать Берлинскую стену, а Восточной Европе было позволено выскользнуть из крепкой советской хватки, потрясенные аналитики (в том числе и я сам) начали задумываться, не последуют ли за бывшими странами Варшавского договора остатки Кремлевской империи - союзные республики.
То, что произошло затем, в 1990-1991 годах, сделало драму еще более глубокой. Советская система, хотя и дестабилизированная романтическим идеализмом, по-прежнему располагала самым мощным в истории военным потенциалом и репрессивным аппаратом. СССР имел более чем достаточно ядерных зарядов, чтобы уничтожить или шантажировать весь мир, не говоря уже об огромных запасах химического и бактериологического оружия. Он располагал более чем 5 миллионами солдат, размещенных на пространстве от Будапешта до Владивостока, и еще сотнями тысяч военнослужащих КГБ и внутренних войск. Все эти силы почти беспрекословно подчинялись командованию. Но они так и не были использованы - ни для спасения распадающейся империи, ни даже для того, чтобы дать волю разрушительному чувству мести.
Да, распад СССР сопровождался почти десятком гражданских войн: в Чечне, Карабахе, Ингушетии, Осетии, Абхазии, Аджарии, Молдавии (еще одна злонамеренная затея Сталина) и Таджикистане. Эти конфликты привели к гибели многих тысяч людей, появлению миллионов беженцев и возникновению некоторого количества не признанных международным сообществом квазигосударств, которые де-факто раскололи часть из 15 независимых теперь бывших советских республик. Даже у избежавшей гражданской войны Украины на ее крайнем западе была маленькая самопровозглашенная «республика» - Подкарпатская Русь.
Нельзя забывать и о том, что русское население Украины, насчитывавшее более чем 11 миллионов человек (20 % населения этой страны), составляло самое большое в Европе национальное меньшинство. Еще 5 миллионов русских жило в Казахстане (составляя около 33 % его населения). Вообще же, если учесть, что 71 миллион бывших граждан СССР (то есть каждый четвертый) внезапно оказались за пределами своих номинальных национальных отечеств (если применительно к ним вообще можно говорить о национальном отечестве), и вспомнить о жутком примере катастрофического распада гораздо меньшей по размерам Югославии, можно лишь содрогнуться при мысли о том, какими войнами, точнее - каким ядерным, химическим или биологическим Армагеддоном мог бы сопровождаться распад Советского Союза.
Кто мог предположить, что СССР безропотно самораспустится? Немногие аналитики, действительно осознававшие серьезность проблем, с которыми пришлось столкнуться этой стране, и масштаб структурных преград, мешавших решению этих проблем, могли представить себе, что такое огромное полицейское государство спокойно, безо всякого сопротивления исчезнет. Из 20 миллионов членов КПСС 2-3 миллиона составляли партийную элиту - грозный становой хребет системы, пронизывавший не только партийный аппарат, но и государственную бюрократию, армию и КГБ.
И даже соглашаясь, что многие из них уже не способны были воспринимать официальную идеологию без цинизма, аналитики по-прежнему сходились во мнении: эти люди должны были не допустить ниспровержения системы просто для того, чтобы защитить свои личные интересы. Так что несмотря на обилие попыток установить причину гибели тяжелобольного - Советского Союза, главная загадка остается неразгаданной: почему многочисленная советская элита, располагавшая вооруженными до зубов и верными власти внутренними войсками, несмотря на все свое могущество, оказалась не в состоянии защитить ни социализм, ни Союз?
Эта загадка выглядит еще менее разрешимой, если учесть, что когда опасность распада страны уже была видна всему миру, решающий удар по расшатанному зданию нанесли именно люди, принадлежавшие к самой привилегированной части ее элиты. Возможно ли, чтобы элита великой державы допустила крах, а в конце концов и способствовала развалу собственной страны, причем без иностранной оккупации, неповиновения военного и полицейского аппарата, даже без серьезного гражданского сопротивления? Оказывается, возможно. Одна из основных задач этой небольшой книги - объяснить, как и почему советская элита разрушила собственную систему. При этом важно понять не только поразительный распад этой системы, но и то, почему он не сопровождался вселенским взрывом.
Теперь, когда Советский Союз исчез, выяснилось (для тех, кто не знал этого раньше), что он был чем-то большим, чем диктатура и милитаристский монстр. Он был еще и всеобъемлющим экспериментом по созданию некапиталистического современного общества, иначе говоря - общества социалистического, а также странной реинкарнацией царской империи, трансформировавшейся в квазифедерацию республик. Самой большой из них была Россия. Продукт советской действительности, Россия унаследовала от Советского Союза все, что стало причиной его распада, равно как и само состояние распада. В 1990-е годы распад все еще назывался «реформами» (на этот раз - «радикальными»). При этом публичные баталии сторонников и противников реформ сопровождались одновременно и продолжением распада, и тектоническими процессами институциональных трансформаций. Еще одна - и очень важная - цель этой книги: объяснить значение советского наследия для современной России.
Не говоря уже о множестве государственных учреждений, в целом сохранившихся с советских времен (таких, как Государственная прокуратура и КГБ), и во вновь созданных органах нетрудно было обнаружить пережитки институтов советской эпохи, от аппарата ЦК КПСС (в Администрации президента) до Госплана (в Министерстве экономического развития). Комплексы зданий, в которых располагались советские учреждения, по-прежнему выполняли свое назначение, а порой и разрастались, чтобы вместить и старых, и новых чиновников. «Новые» люди, конечно, появились не с Марса, а из элитных советских вузов или из комсомола: это были те представители второго и третьего эшелонов власти, кто сумел быстро сориентироваться в хаосе распада и являл собой причудливую смесь старого и нового.
Более того, на месте оставалась и вся нерыночная советская экономика - растянувшиеся на 10 часовых поясов залежи архаичного оборудования, разваливающаяся инфраструктура, продолжающие составлять основу для выживания местных сообществ с их социальными проблемами и электоральными предпочтениями. Это именно те политические и экономические структуры, которые с 1970-х годов провоцировали все более заметное отставание СССР от Запада. Из них была построена и новая Россия, отставшая от него еще больше.
Мысль о том, что распад внезапно закончился в декабре 1991 года и что к власти в России пришла горстка новых «демократов» и «радикальных реформаторов», была несостоятельной. Однако следование ей оказалось для большинства западных аналитиков непреодолимым искушением, независимо от того, аплодировали ли они российскому «переходу к демократии и рынку» или освистывали его. При этом они обращали внимание не на состояние общества и экономики, не на функционирование государственных органов, а лишь на торжественные декларации о намерениях и на потоки президентских указов, большинство из которых оставались невыполненными.
В США в то же самое время комментаторы наперебой высмеивали план Билла Клинтона по реформированию национальной системы медицинского страхования. Как! Он думает перестроить одну седьмую часть экономики США вопреки мощному противодействию огромного количества могущественных лоббистских групп? Однако многие из тех же самых людей уверяли, что способность России перестроить всю свою экономику и социальную систему - семь седьмых! - это лишь вопрос «политической воли реформаторов» или даже одного-единственного человека.
Технократические «реформы», только не в своей, а в какой-нибудь другой стране - сама мысль об этом завораживала экспертов и ученых мужей. Но дайте любой стране примерно 15 тысяч заводов (причем две трети которых нежизнеспособны в рыночных условиях) да еще несколько миллионов криминализированных госслужащих, уполномоченных действовать от имени государства, и давайте посмотрим, как быстро такая страна совершит «переход» в благоденствие.
Вполне предсказуемо, что ожидания быстрого и радикального преображения сменились глубоким разочарованием и столь же широко распространенным и абсолютно необоснованным представлением о России как об уникальном примере катастрофы, вызванной неудачными действиями реформаторов. Однако примерно к 2000 году безостановочный распад советской системы наконец был остановлен. Да, Россия была хаосом, но хаосом стабильным и полностью списанным Западом со счетов; она в конце концов начала нащупывать путь к институциональным реформам, которые, как все ошибочно полагали, были проведены в 1990-е годы.
Слишком часто Россию судили более строго, чем другие бывшие советские республики (или, напротив, так, как будто этих других республик не существовало). И это несмотря на то, что по большинству политических и экономических показателей она превосходит остальные части бывшего СССР за исключением крохотной Эстонии. Запутавшаяся в попытках утвердить рыночную экономику и нечто вроде особого варианта современного государственного устройства, Россия усвоила многие пороки другой очень большой страны, являвшейся ее главным противником: дисбаланс доходов, неуважение к общественным интересам, массовое уклонение корпораций от уплаты налогов, широкое применение политического давления в сфере бизнеса, гиперкоммерциализацию СМИ, накачивание деньгами электорального процесса и демагогию.
Эта книга - обзор последних двух десятилетий существования Советского Союза и первого десятилетия постсоветской России - структурирована отчасти хронологически, а отчасти аналитически. В ней не пойдет речь ни о предполагаемых культурных особенностях и недостатках менталитета жителей СССР и России, ни о воображаемых нациях и национализме, ни о зловредных олигархах, ни о западном влиянии, значение которого (и пагубное, и благотворное) непомерно раздуто.
Сконцентрировав свое внимание прежде всего на элитах и на структурных трансформациях, я обращаюсь к иным сюжетам: к возглавленному Горбачевым поколению партийных деятелей, сложившемуся под сильным влиянием социалистического идеализма и вышедшему на первый план, когда предыдущее поколение партийного руководства ушло в мир иной; к мировоззрению и ожиданиям 285 миллионов людей, живших в идеологическом пространстве социализма; к плановой экономике и типичному для нее институту - огромному, прожорливому, неэффективному и неповоротливому заводу; и особенно - к институциональной динамике советского и российского государств.
Поскольку истории не бывает без случайностей и непредвиденных обстоятельств, я буду рассказывать и о конкретных попытках сформулировать и осуществить тот или иной политический курс, а также о неожиданных результатах таких попыток. Наконец, распад советской системы и первое противоречивое десятилетие существования России, конечно, невозможно понять, если не воспринимать их в контексте глубоких перемен, произошедших в мире после Второй мировой войны. Таким образом, мой анализ будет как историческим, так и геополитическим.
Не столько «реформы», сколько продолжение распада ...Самодовольству, с каким посторонние наблюдатели смотрели на крах СССР, под стать была лишь наглость, с которой многие из них (например, официальные лица администраций Рейгана и Буша-старшего) претендовали на роль авторов этой драмы. И высокомерие такого рода деятелей лишь росло, когда речь заходила об отношениях с постсоветской Россией.
Администрация Клинтона присвоила себе ведущую роль по руководству российским «переходом». Однако это типично американское самозванство, включавшее бесконечные «консультационные» визиты в Москву, вскоре стало стеснять обе стороны. В конце концов даже администрация Клинтона начала осознавать, что Россия не сможет в мгновение ока превратиться в либеральное государство и создать рыночную экономику. «Вина» за «провал российских реформ» была аккуратно переложена на Международный валютный фонд (в высшее руководство которого, между прочим, входит министр финансов США).
На совести МВФ, конечно, много разных грехов, но гораздо важнее отметить, что роль Вашингтона и вообще внешнего мира в российских процессах (и в фазе «доверия», и в период «обвинений») была чудовищно преувеличена. Главным следствием этой самопровозглашенной Западом роли «организатора» российского «перехода» (при этом «организация» не включала в себя финансирование с помощью прямых инвестиций) было усиление антизападных настроений в России и антироссийских - на Западе.
Головоломка российских реформ заключалась в том, что помимо труднодостижимой макроэкономической стабилизации они требовали освоения государством совершенно новых функций, в том числе укоренения государственной власти в организованных электоральных группах и в сознании отдельных граждан, и это в условиях громоздкого и недееспособного государства, отсталой и нерыночной экономики, полученных в наследство от СССР.
Именно в этом заключалась наиболее глубокая причина того, почему серьезные либеральные реформы в России так и не состоялись. Они были просто невозможны в складывавшемся десятилетиями социальном и институциональном пространстве при полном исчезновении даже того ограниченного контроля над чиновниками, какой существовал в советское время. Дискурс «неолиберальных реформ», подразумевавший, что советское прошлое почти полностью ушло в историю, привел к тому, что вопрос о том, существуют ли вообще в стране собственность и рынок, оказался подмененным в политических баталиях (и до известной степени в социально-экономической реальности) вопросом об их наилучших формах.
«Реформы» также гальванизировали огромные и поначалу дезориентированные лоббистские группы советской эпохи. Культивирование больших надежд оказалось самоубийственным предприятием. В итоге вся вина за бесконечные бедствия России была возложена не на советское наследие, а на «реформы». Правда, поедание и присвоение останков советского прошлого в 1990-е достигли такого размаха, какой мог бы претендовать на масштабы «реформы». Преподав тяжелые и болезненные уроки, она создала новые, хотя все еще очень ограниченные возможности движения вперед.
Иначе говоря, советский распад был именно распадом, а не свержением социалистического общественного строя (как, например, в Польше), и в постсоветской России этот распад продолжился. За пределами богатой и эффектно обновляемой Москвы и некоторых других крупных городов стремительное сползание вниз не прекращалось на протяжении всех 1990-х. По-прежнему ходили поезда дальнего следования и работал городской общественный транспорт, однако построенные в советские времена больницы и школы становились все более ветхими или закрывались, а энергетические сети старели и становились все менее надежными.
Из 1300 работавших в России до 1991 года аэропортов к концу 1990-х осталось около 250, да и те нуждались в срочном переоборудовании. Речные суда советской эпохи ржавели вдоль некогда популярных маршрутов к полуразрушенным базам отдыха. Российские тюрьмы, контингент которых никогда не был меньше миллиона человек (больше, чем было во всем СССР в последнее десятилетие его существования), вынуждены были пропускать до 5 миллионов заключенных ежегодно, в том числе не менее 100 тысяч больных тяжелыми хроническими заболеваниями. Алкоголизм, существовавший и до 1991 года, поразил до 20 миллионов россиян - 1/7 часть населения.
Средняя продолжительность жизни уменьшалась (начиная с 1970-х), а численность населения падала. Токсические отходы продолжали сливаться в реки и попадать в грунтовые воды. «Никакая другая крупная индустриальная цивилизация не отравляла столь долго и систематично свою землю, воздух, воду и людей», - писали аналитики об СССР, добавляя уже в отношении России, что «ни одно развитое общество не сталкивалось со столь безотрадными политическими и экономическими итогами этой практики, имея при этом столь незначительные средства для инвестирования в восстановление природной среды».
Несомненно, наиболее впечатляющим проявлением распада была дезинтеграция самых больших в мире вооруженных сил - как если бы демонстрировавшиеся когда-то по американскому телевидению карты, изображавшие советскую мощь, были не более чем миражом. Одной из причин упадка армии был распад Союза: ведь многие системы, например противовоздушной обороны, были едиными структурами, фрагменты которых оказались теперь рассеяны по различным государствам. Другой причиной была нехватка денег. В 1989 году в СССР было построено 78 подводных лодок и военных судов, а в России спустя десятилетие - всего 4, одна из которых - «Курск» - взорвалась и затонула. Почти все вооружение, производившееся радикально сократившимся военно-промышленным комплексом, было предназначено на экспорт, поскольку иностранные покупатели платили «живыми деньгами».
Много военного оборудования, доставшегося России от СССР, было брошено из-за нехватки запасных частей и невозможности техобслуживания. Неожиданно оказалось, что ВМФ Швеции имеет на Балтийском море втрое больше сил по сравнению с Россией, а Турция - вдвое больше на Черном море. Дальневосточный российский флот практически прекратил свое существование, ржавея в портах. Что касается сухопутных сил, то Россия унаследовала от СССР 186 дивизий, примерно 2/3 от количества, имевшегося в 1985 году.
Однако к 1996 году Россия имела лишь 30 дивизий, да и то на бумаге. В лучшем случае 10 из них были боеспособны. Не менее насущными для армии, чем политические и экономические перемены, стали проблемы безопасности, окружающей среды и здоровья. Между тем внутренние войска МВД разбухли до 29 дивизий, а налоговая полиция и персонал нового Министерства по чрезвычайным ситуациям были милитаризированы подобно американским полицейским отрядам быстрого реагирования - как если бы Россия переживала полномасштабную гражданскую войну.
В то время как здания Министерства обороны и Генерального штаба в Москве были до отказа забиты представителями по-прежнему огромного военного истеблишмента, армия испытывала нехватку в продуктах питания, а дедовщина приобрела чудовищный размах. Случаи дезертирства и уклонения от призыва насчитывались десятками тысяч.
... тогда не говорилось о том, что сокращаются войска, существующие лишь на бумаге. Другими словами, военная «реформа» была очень похожа на «реформу» экономическую, оказавшись смесью громких деклараций о том, что нужно сделать, решительного сопротивления здравым инициативам и разворовывания отпущенных средств.
Между тем новости о пресеченных попытках контрабанды ядерных материалов (исключительно с гражданских объектов), о командных пунктах управления запуском ракет, обесточенных предприимчивыми охотниками за цветными металлами, и о забастовках в ракетных войсках стратегического назначения, не получающих зарплаты, вновь и вновь свидетельствовали о том, что проблемы вышли далеко за пределы обычного кризиса. Для всего мира было бы лучше, если бы у России появились профессиональные, дисциплинированные вооруженные силы, которые могли бы гарантировать ее безопасность и надежный контроль за оружием массового уничтожения, в том числе примерно за 1300 тоннами обогащенного урана и 150-200 тоннами плутония (для одной бомбы достаточно 8 килограммов).
США предусмотрительно финансировали уничтожение и безопасное хранение ядерного оружия, но лишь частично. Россия также располагала самыми большими в мире запасами химического оружия - более 40 тысяч тонн удушающих и нервно-паралитических отравляющих веществ (для известного теракта в токийском метро хватило одной ампулы зарина). В 1993 году Россия подписала Конвенцию о запрещении химического оружия, ратифицированную Думой в 1997 году. Запасы химического оружия должны были быть уничтожены в течение 10 лет...
Наконец, в России было множество специалистов по производству биологического оружия. На самом деле десятки тысяч ученых и технических специалистов в области оружия массового уничтожения, действуя с одобрения правительства или без него, могли бы изменить стратегический баланс в любом регионе мира. «Только глубокое чувство собственного достоинства и патриотизм российских специалистов по ядерному оружию предотвратили обвальную катастрофу» - к такому выводу пришла группа обеспокоенных ученых, добавляя, что «практически все остальное в России подлежит свободной продаже»....
Дерлугьян
...Нехватка рационального осознания полного спектра возможностей, которые мы, едва замечая, миновали тридцать лет назад, показательна для наступившей сумятицы умов. ..Крушение любой социальной системы в результате революций и войн неизменно вызывает две эмоциональные реакции, противоположные по знаку и одинаково нелогичные по понятным идеологическим причинам.
Консервативные публицисты и обычно примыкающее к ним большинство винят во всем предательство и иностранный заговор, сугубо внешние и привнесенные факторы. Если царская империя до 1917 года казалась им столь великой и укорененной в народном быту, то что еще остается винить во внезапном свержении самодержавия, как не бесовские чары Распутина, космополитов-большевиков и германские деньги? Либеральные круги, напротив, видят в старорежимных порядках глубокую порочность и исторический тупик, то есть объективные внутренние факторы.
В таком случае почему краха пришлось ждать очень долго, а наступил он так неожиданно? Почему советская «пролетарская диктатура» победила в Гражданской войне, удержалась перед лицом вооруженных народных восстаний в 1921 году, среди голода и хаоса 1931 года или в конце 1941-го, когда мощнейшая в истории человечества армия вторжения подступила к Москве? Ссылка на репрессии лишь откладывает требуемое объяснение. Тогда отчего к моменту краха старорежимные держиморды, будь то в 1917 или 1991 годах, вдруг растерянно остолбенели и прекратили репрессии?
Объяснений не дадут детальные истории событий (кто, когда, кому и что сказал) и тем более интервью и мемуары участников, обреченных вечно переживать наиболее эмоциональные мгновения своей жизни. Требуется макротеоретическая реконструкция, способная организовать ворох исторических событий и свидетельств в аналитически непротиворечивый нарратив. Таких попыток пока крайне мало. Приходится импортировать их из-за рубежа, хотя и там, честно говоря, с этим не густо.
Западные советологи и русисты в громадном большинстве были сами застигнуты врасплох как горбачевской перестройкой, так и ее ошеломительным провалом. Сказалось и профессиональное разделение труда. Историки устремились в открывавшиеся архивы сталинских времен, антропологи и социологи углубились в дискурсы и идентичности отдельных групп, политологов интересовали переходные режимы, нагрянувшие же со всех сторон эксперты и экономисты легко приняли за аксиому иррациональность советского планового хозяйства.
Словосочетание «коллапс коммунизма» обиходно закрепилось как бы само собой. Но ведь коллапс постиг только Советский Союз, Германскую Демократическую Республику и отдельно стоявшую федеративную Югославию - но не Китай и Вьетнам и даже не маленькую гордую Кубу. Заметьте, распались индустриально наиболее развитые из коммунистических государств, включая мирный «развод» Чехии со Словакией.
Стивен Коткин показывает, что это произошло вовсе не случайно. С первых страниц своей книги он помещает распад СССР в один ряд с болезненной деиндустриализацией некогда наиболее промышленно развитых регионов в центрах капитализма: Северной Англии и Уэльса, германского Рура, американской Пенсильвании и Индианы, после 1970 года катастрофически быстро превратившихся в «Ржавый пояс», а сегодня - в «Трампландию» (зону политической поддержки обозленных популистов). Коткин очень хорошо знает судьбу индустриальных гигантов. Его первая монография была подробной и всесторонней историей построения советской Магнитки в годы первых пятилеток. Бросается в глаза вызывающий подзаголовок той работы: Сталинизм как цивилизация..."
Из книги "Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970-2000"