Пайпс Ричард. Историк. Из книги "Мемуары непримкнувшего" 1
Подзаголовок «Мемуары непримкнувшего» также нуждается в пояснении. Когда я утверждаю, что в определенном смысле в течение моей жизни чувствовал себя непримкнувшим, то под этим понимаю, что всегда придерживался своего собственного мнения и поэтому сторонился каких - либо партий или группировок. Я никогда не мог выносить «коллективного мышления». Мои взгляды на историю России сделали меня чужим для большинства историков, а суждения о советско-американских отношениях отдалили от сообщества советологов. Подзаголовок мемуаров имеет целью подчеркнуть эту сторону моей личности, которая оказала влияние на весь мой жизненный опыт.
Жизнь ученого обычно не представляет интереса для широкого круга читателей, потому что она довольно однообразна, когда речь идет о преподавании, и понятна лишь посвященным в том, что касается науки. Тем не менее три аспекта моего прошлого, как мне кажется, могут быть интересными и для более широкого круга читателей. Первое - это испытания, выпавшие шестнадцатилетнему еврейскому юноше в оккупированной немцами Польше в 1939 году, его побег в Соединенные Штаты вместе с родителями и в конце концов спасение.
Второе - это то, что мне посчастливилось быть в Гарварде, вначале в качестве аспиранта, затем профессора, в пору его процветания -после окончания Второй мировой войны и начала полномасштабной войны во Вьетнаме, когда Гарвард, без сомнения, был лучшим университетом в мире. И третье-это мое личное участие в советско - американских отношениях во время одного из ключевых периодов «холодной войны» в 1970‑х и 1980‑х годах, особенно в течение двух лет (1981-1982), когда я служил в качестве эксперта при президенте Рейгане по восточноевропейским и советским делам.
"...Вначале поляки относились к иностранной оккупации с молчаливым фатализмом. В конце концов их страна имела независимость всего 21 год после 120 лет иностранного владычества. Их патриотизм был более связан с идеей нации, ее культурой и религией, чем с государственностью. У них не было сомнений в том, что они переживут и эту оккупацию и вновь увидят Польшу возрожденной.
Положение евреев было, конечно, совершенно иным. Большинство польских евреев, а они были в основном ортодоксальными евреями, жившими в компактных поселениях, вероятно, мало знали о том, каково было отношение нацистов к ним. Евреи Восточной Европы были самой прогермански настроенной группой населения, кроме, конечно, тех из них, кто симпатизировал коммунизму и русским. Они помнили годы Первой мировой войны (1914-1918), когда немцы, отвоевав Польшу у русских, установили закон и порядок. В семье моей матери сохранились самые хорошие воспоминания об этом периоде. Я убежден в том, что большинство евреев не были напуганы тем, что случилось в сентябре 1939 года, и рассчитывали вернуться к более или менее нормальной жизни. Израил Зангвил в своей книге «Дети гетто» правильно подметил, что «еврей редко обозлен из-за преследования. Он знает, что находится в изгнании, и что время Мессии еще не пришло, поэтому он смотрит на своего угнетателя просто как на глупый инструмент премудрого Провидения».
Ассимилированные евреи были более обеспокоены: они слышали о Нюрнбергских законах и о Хрустальной ночи. Но даже они полагали, что сумеют приспособиться к германской оккупации: ведь и немцам будут нужны доктора, портные и булочники. За два тысячелетия евреи научились выживать во враждебном окружении. Они этого достигли не призывами к чести, требованиями уважения прав человека или просьбами о сострадании. Они просто старались быть полезными для властителей, кем бы те ни были, одалживая деньги королям и аристократам, продавая свои товары и собирая подати и налоги. Конечно, время от времени их грабили и изгоняли, но в общем и целом они приспособились. Они думали, что и на этот раз все будет так же. Но они глубоко заблуждались. Люди, с которыми они столкнулись на этот раз, были движимы не экономическим интересом, а безумной расовой ненавистью, которую невозможно было умиротворить.
Я лучше понял это отношение полвека спустя, когда наблюдал, с какой наивностью израильтяне относились к палестинцам. Отбив три нашествия арабов, которые должны были уничтожить Израиль и перебить или, по крайней мере, изгнать еврейское население, израильтяне погрузились в комфортабельное существование, готовые сделать почти любую уступку арабам, чтобы наслаждаться плодами мира и процветания. Большая часть израильского населения просто игнорировала бесспорные доказательства неутолимой деструктивной страсти своих палестинских соседей, убежденные в том, что они смогут откупиться уступками. Им трудно было поверить, что их могут ненавидеть, потому что они сами не испытывали ненависти.
…Жизнь в оккупированной Польше удивительно быстро вернулась к нормальному состоянию. Поразительно, как быстро каждодневное берет верх над «историческим». Это наблюдение привело меня к выводу, что население играет только скромную роль в истории, по крайней мере в политической или военной истории, которая является уделом ограниченных элит. Люди не делают историю, они просто живут. Я нашел подтверждение этой мысли во вступлении к «Рассказу о старых женах» Арнольда Бенета, где он вспоминает свое интервью с пожилым железнодорожником и его женой в Париже во время прусской осады 1870-1871 годов. «Самое полезное наблюдение, которое я вынес из этого, - пишет Бенет, - было впечатление, ошарашивающее вначале, что простые люди продолжали жить обычной жизнью в Париже во время осады».
...я рассматриваю занятия наукой как эстетическое творчество и поэтому чрезвычайно личное; я просто не могу себе представить совместную работу с кем - то над статьей или книгой. Я всегда придавал больше значения глубокому осмыслению, чем просто знанию фактов. Все, что я написал, отображает мое личное видение. Поэтому я никогда не участвовал в коллективных научных проектах и никогда не считал нужным подстраивать свою работу под какой бы то ни было консенсус.
..Моя ранняя страсть к искусству имела еще одно благотворное и устойчивое последствие: она привила мне иммунитет против любой идеологии. Все идеологии содержат ядро истины, которой их создатели приписывают всеобщую значимость. Во время случайных дискуссий с марксистами в молодые годы я не мог им возражать, потому что ничего не знал о марксистских догмах, но я был совершенно уверен, что никакая формула не может объяснить все. Некоторые люди стремятся видеть мир как нечто хорошо организованное, им необходимо, чтобы все было «на своем месте»; такие люди - благодатный материал для марксизма или других тоталитарных доктрин. Другие восхищаются тем, что Толстой назвал «бесчисленными, никогда не истощимыми проявлениями жизни», в конечном итоге этот восторг уходит корнями в эстетику Я принадлежу к последней категории.
...Для европейца приезд в центральную часть Огайо в 1940 году был шагом назад, в XIX век: взгляды здешних людей и их ценности соответствовали взглядам европейцев до Первой мировой войны. Ощущалась некая стабильность, какой я никогда раньше не испытывал. То, насколько Европа была далека от этих людей, можно было понять из замечания одной умной и симпатичной девушки, с которой я встречался. Она сказала, что была рада встретить меня особенно потому, что, даже зная, что Европа существует, в душе в этом сомневалась. Кроме президента колледжа и нескольких преподавателей, никто не бывал в Европе. ..Мои истории о войне слушали благосклонно, но скептически.
Одна из причин заключалась в том, что в подавляющем большинстве жители были республиканцами, а республиканцы в то время поддерживали политику изоляционизма Америки. Но помимо политических пристрастий, они верили, что человек добр, и их невозможно было убедить, что немцы были воплощением зла, как я их описывал. Один раз мне напомнили, насколько (якобы) фальшивыми оказались истории о немецких бесчинствах в Бельгии во время Первой мировой войны. Стало известно, что я читал Ницше, так как я часто бравировал этим фактом, производившим на всех сильное впечатление. Как - то раз вице - президент колледжа увидел, как я шел по кампусу, и предложил подвезти меня. Когда мы приехали, он принялся читать мне нравоучение. Он сказал, что несмотря на мои невзгоды я не должен терять веры в человечество, что люди в основном хорошие, а жизнь справедливая. Он закончил словами: «Так что вам не следует читать Ницше». Но к тому времени я уже перестал его читать.
В течение пяти семестров в Маскингуме я имел возможность наблюдать множество различий между Америкой и Европой.
Примечательное отличие было в том, что молодые американцы планировали свою жизнь с уверенностью, которую европейцы моего поколения считали неоправданно донкихотской и наивной; казалось, они жили будущим, а мы одним днем. Просматривая журнал «Форчун», я обратил внимание на рекламу страховой компании из штата Мэриленд, которая гласила: «Непредвиденные события не должны изменять или нарушать дела и планы людей». «Да неужели? - подумал я. - Тогда почему же события, совершенно изменив ход моей жизни, привели меня из Варшавы сюда, в Нью-Конкорд?» Подразумевалось, что деньги могут предотвратить нежелательные изменения в жизни человека, но опыт научил меня, что деньги не решают все проблемы. Молодые американцы, казалось, шли в заранее известном направлении по жизни, в то время как мы плыли по течению, убежденные в том, что в противном случае потонем.
В области человеческих отношений меня ожидал еще один сюрприз. Там, откуда я родом, если незнакомые люди не были грубыми и враждебными к вам по какой- либо конкретной причине, например из - за этнических и религиозных предрассудков, то их отношение было корректным, но холодным. Дружелюбие распространялось только на друзей. В Соединенных Штатах правила хорошего тона требовали дружелюбного отношения ко всем. Когда я приехал в Нью-Конкорд, один из старшекурсников предложил мне помочь устроиться. Он показал мне кампус, проводил в небольшой дом, где мне предстояло жить в течение первого курса, и ответил на многие вопросы о колледже и жизни студентов. Я очень обрадовался, что нашел друга, и так быстро, но когда он повстречался мне через несколько дней, то вел себя холодно и сдержанно, и мы в дальнейшем не поддерживали отношений. Как я потом понял, в администрации просто попросили его помочь мне, попавшему в новые условия иностранному студенту, и он сделал это любезно, но при этом не проникся ко мне никакими чувствами. Я же неправильно расценил его поведение и почувствовал себя оскорбленным.
Впоследствии я понял, что быть дружелюбным ко всем без различия считалось добродетелью потому, что так легче и приятнее идти по жизни, и со временем сделал вывод, что, действительно, ни к чему не обязывающая улыбка намного предпочтительнее сердитого ворчания, пусть и обоснованного. Но я также пришел к выводу, что показная поверхностная любезность ко всем без разбора препятствует установлению более тесных человеческих отношений. Такая близость, которая возможна по отношению к одному или нескольким верным друзьям, была недостижима в стране, где моделью отношений, по крайней мере среди мужчин, были отношения «приятелей», а выражающие их американские слова pal, buddy не имеют эквивалента в польском языке.
...Я зарабатывал на жизнь: сначала косил траву, подбирал мячики на теннисных кортах, а позже получил работу в библиотеке за минимальную тогда зарплату - 35 центов за час, Я должен был надписывать номера полок на корешках книг «электрическим пером». Но этих заработков не хватало. Отец отправил меня в колледж, вручив 300 долларов. Принимая во внимание, что он начинал новый бизнес и ему был нужен каждый цент, это была значительная сумма, но он ясно дал понять, чтобы я не рассчитывал на большее. Маскингум назначил мне стипендию в 200 долларов в год. По мере приближения второго семестра мое положение становилось отчаянным, так как мне были необходимы еще 200 долларов. Кто - то посоветовал мне написать в Международную организацию помощи студентам в Нью - Йорке. Я послал письмо с описанием своего затруднительного положения и получил с обратной почтой чек на 100 долларов!
Это была манна небесная, дававшая мне возможность продолжить образование. Следующей осенью я получил 210 долларов из того же источника. Два года подряд летом я работал. В 1941 году продавал сигареты и сладости в магазине в Эльмире, штат Нью - Йорк, где мои родители открыли небольшую шоколадную фабрику («У Марка: лавка сластей»). Я работал 50 часов в неделю за 17 долларов 50 центов плюс иногда комиссионные. На следующее лето я работал шофером в компании «Крафт», развозя сыр по магазинам на грузовике. Мне это нравилось, потому что я работал один и проводил две ночи в неделю в дороге. В течение учебного года я зарабатывал дополнительные средства, читая лекции в окрестных церквях, в клубах «Ротари» и так далее о моей жизни в Польше во время войны, за что получал гонорар обычно в размере 5 долларов.
...Осенью 1942 года, в начале первого семестра третьего курса я попытался вступить в армию. В колледже мне стало не по себе, когда в мире происходили такие события. Увы, мне сообщили, что я не мог пойти добровольцем, так как был иностранным гражданином. Я должен был ожидать призыва. Призывная повестка пришла в январе, и уже в следующем месяце я вступил в ряды Военно - воздушного корпуса армии в Колумбусе, штат Огайо.
Прежде всего в американской армии меня удивило качество еды: на завтрак нам давали апельсиновый или грейпфрутовый сок, яичницу или омлет, поджаренный хлеб или булочки. Позже в том же году, уже на другой базе, нам дали на десерт в День благодарения различную выпечку, включая торт безе с мороженым под названием «Аляска».
Как-то раз в мае я увидел объявление Армейской специализированной программы подготовки (АСТП), согласно которой солдат распределяли по колледжам и университетам для изучения как иностранных языков, так и инженерного дела. Одолжив дневной пропуск у приятеля, я отправился в офис АСТП в Сэйнт - Петер- сбург, чтобы подать заявление. По дороге обратно мне захотелось зайти в бар выпить пива, хотя у меня не было привычки ходить по барам. Краем глаза я увидел, как двое из военной полиции зашли в бар. Они попросили меня показать документы, что я и сделал, но я не знал наизусть номер пропуска, и меня под конвоем привели обратно в мою гостиницу Сержант приговорил меня к неделе работ по вечерам в так называемой кухонной полиции-КП. В тот же вечер я явился в гигантскую кухню гостиницы и получил приказ драить плиты. Разговорившись с поваром, я узнал, что он поляк. Когда выяснилось, что я тоже из Польши, он заявил, что можно забыть о наказании. Следующую неделю по утрам я запирался в туалете и читал. В таком неудобном положении я прочел основные романы Синклера Льюиса, которые взял в армейской библиотеке.
Наконец в июле я получил приказ прибыть в «Цитадель», военную школу в Чарльстоне, штат Южная Каролина, служившую местом распределения слушателей АСТП. Мне предписали изучать русский язык. Так как у меня был выбор из нескольких университетов, я выбрал Корнелльский университет в Итаке, штат Нью - Йорк, потому что он был расположен недалеко от Эльмиры, где жили мои родители. В университет я прибыл в сентябре 1943 года и провел там следующие девять месяцев.
Нас учили знаменитые преподаватели, в большинстве своем русские эмигранты, среди них Марк Вишняк, который в 1918 году был секретарем Учредительного собрания, а впоследствии редактором известного эмигрантского русского журнала в Париже. Физик Дмитрий Гавронский представил меня Альфреду Веберу. АСТП впервые ввела метод полного языкового погружения при изучении иностранных языков. Наши преподаватели разговаривали с нами только по - русски. Первая фраза, которую мы выучили, была: «Где уборная?» На лекциях все следовали этому принципу и говорили по - русски, но я не могу сказать, что мы выполняли это требование и говорили по - русски в общежитии, которое располагалось в здании бывшего студенческого клуба, называемого «братством». Большинство студентов ничего не выучили, кроме нескольких фраз или слов.
Преподаватели языка были ярыми противниками коммунизма, но держали свои чувства под контролем. Преподавание истории и политологии, однако, было поручено коммунистам. Одним из них был Владимир Казакевич, который после войны эмигрировал в СССР; другим - Джошуа Куниц. Они не скрывали своих политических симпатий. Студенты русской программы, а нас было около шестидесяти, были настроены вполне дружелюбно по отношению к Советскому Союзу, некоторые по идеологическим мотивам, но большинство по причине симпатии к союзнику, который сокрушал армии вермахта. Но даже они не смогли вынести пропаганды, которой пичкали нас Казакевич и Куниц. Их обоих буквально выгнали из аудитории.
Меня всегда привлекала история, отчасти потому, что прошлое возбуждало мое воображение, а отчасти потому, что она столь всеобъемлюща и грандиозна... Пытливый ум может заинтересоваться любыми событиями прошлого, потому что нет ничего абсолютно ясного: всегда возникают вопросы о мотивах и последствиях и даже о развитии самих событий. Таким образом, можно увлечься историей цен на зерно в средневековой Венгрии, или жизнью и творчеством римского папы Иннокентия III, или политикой княжества Зербст-Анштальт по той простой причине, что эти сюжеты содержат интеллектуальные проблемы. Но подобным темам не хватает значимости в более широком контексте. Они лишь тренировка ума для решения задач, как игра в шахматы. И то же самое относится к общей истории стран и эпох. Она излагает, что произошло и, возможно, объясняет, почему это произошло, но не показывает, почему те или иные сведения представляют важность.
В истории, которую писал Гизо, то есть в такого рода истории, которую я принял как пример для подражания, прослеживается связь прошлого с настоящим. Это философская история, знание которой помогает нам понять самих себя, откуда мы пришли и почему мы мыслим так, как мыслим. С первой страницы Гизо дает определение своему философскому подходу к истории.
С некоторого времени идет много разговоров о том, что необходимо ограничить историю изложением фактов и действительно, ничто не может быть более справедливым. Но мы всегда должны сознавать, что существует намного больше фактов, о которых можно рассказать, и что факты сами по себе намного более разнообразны по своей природе, чем люди поначалу готовы признать… Именно та часть истории, которую мы привыкли называть философией - отношения между событиями, связь, объединяющая их, их причины и следствия - все это факты, все это история в той же мере, в которой мы называем историей повествование о сражениях и о других материальных и зримых событиях… Цивилизация - это один из таких фактов… Сразу же я должен добавить, что такая история - самая великая история, которая включает в себя все.
...Работая над диссертацией, я сделал удивительное открытие. Я обнаружил, что Россия, как до революции, так и после нее, была многонациональной империей. В наши дни этот факт может показаться настолько очевидным, что не нуждается в пояснении. К настоящему времени выросла целая индустрия научных исследований, посвященных изучению национальностей, входивших в состав Советского Союза. Но в начале 1950‑х это было не так. Как русские, так и американцы рассматривали СССР как гигантский тигель, где, наподобие США, многочисленные этнические группы добровольно отказывались от своей национальной идентичности во имя новой всеобщей «советской» идентичности. Те немногие урожденные американцы, которые специализировались на СССР, обучались у русских эмигрантов и полностью ассоциировали страну с Россией и русской культурой.
Достаточно сказать, что такой хорошо информированный и ясно мыслящий эксперт, как Джордж Кеннан, писал в то время, что Украина была настолько же полно экономически интегрирована в Советский Союз, как Пенсильвания в Соединенные Штаты: «В будущем возможно лишь минимальное нарушение этих экономических уз, и это само по себе в нормальных условиях должно обеспечить тесное политическое единство», - писал он в 1951 году. Подобного рода экономический детерминизм подсознательно отражал взгляды Ленина, который в своих работах до 1917 года по этому вопросу утверждал, что экономические интересы возьмут верх над национальными и предотвратят распад царской империи. Этот тезис в модернизированной форме утверждал, что советская империя непременно выживет, несмотря на то, что все другие империи или распались, или были в процессе распада.
Мне не нужно было много времени, чтобы понять, насколько ошибочны были подобные аналогии между Соединенными Штатами и Советским Союзом. За исключением индейцев - аборигенов и африканских рабов, Соединенные Штаты были заселены иммигрантами, которые по собственной воле оборвали связь с родиной и приехали в Америку, чтобы обрести новую родину и стать американцами. Расселившись во множестве регионов континента, они утратили исторические корни. В России положение было совершенно иным. Она была не многонациональным государством, а империей. Эта империя была построена путем военных завоеваний благодаря более высокой степени политической и военной организации России.
Подавляющее большинство покоренных народов продолжало жить на своих исконных территориях и говорить на родном языке. Несмотря на то что местные элиты должны были выучить русский в целях продвижения по службе, они благодаря этому факту не стали русскими, так же как, скажем, индусы, говорящие по - английски, не превратились в англичан. Даже советское правительство должно было признать этот факт и предоставить меньшинствам, составлявшим половину населения страны, номинальную государственность и ограниченную культурную автономию.
Осуществление проекта представляло ряд серьезных трудностей, потому что каждый регион и каждая этническая группа имели свою особую историю, сформированную прошлым, которое простиралось в большинстве случаев на века. У меня складывалось общее представление, что в регионах, населенных преимущественно русскими, конфликты в период революции и Гражданской войны принимали характер социальных столкновений, а в приграничных территориях империи они выливались в межэтнический раздор. Большевикам удалось вновь завоевать разрозненные приграничные территории благодаря более мощной военной силе, а также из - за поддержки местного русского меньшинства.
Однако за восстановление империи была заплачена дорогая цена. В своих работах до 1917 года Ленин подчеркивал желательность ассимиляции нацменьшинств, чтобы национальные различия не мешали строительству социализма. Не пожелавшие стать русскими могли отделиться и создать свои собственные суверенные государства. Третьего варианта не предусматривалось. Но такой расчет оказался неправильным. Ленин полагал, что экономические узы с Россией будут сдерживать сепаратизм, но стремление избежать установления коммунистического режима и гражданской войны, которая последовала вслед за ним, взяло верх над экономическими интересами и привело почти все национальности к жажде независимости.
Поэтому Москва вынуждена была предоставить им такого рода политические уступки и культурную автономию, которые раньше были совершенно неприемлемы для Ленина. Эти уступки придали национализму определенную легитимность. После окончания моих исследований по этому вопросу, у меня не оставалось сомнений в том, что, если центральная власть в России снова ослабнет, как это случилось в 1917 году, новая империя распадется. Это предсказание горячо оспаривали почти все специалисты по России.
Многие несведущие люди относятся к историческим исследованиям с определенной долей скептицизма, полагая, что прошлое уже и так всем известно, и что историки просто пересказывают ту же самую историю с различных точек зрения, стараясь быть непохожими на других. Процесс написания истории воспринимается ими как скучное и нетворческое занятие, хотя, конечно, если она написана ярко и живо, то может представлять интерес как развлекательное чтиво. Бытует мнение, что новое в истории связано лишь с появлением неизвестных прежде источников. Когда в конце 1980‑х стало известно, что я пишу историю русской революции, меня часто спрашивали, не нашел ли я какие - нибудь новые источники.
На самом деле, так называемые новые источники не добавляют знаний в такой степени, как многие полагают. Искусство историка заключается в том, чтобы по своим собственным критериям выбирать доказательства из огромного разнообразия фактов и сплетать их в убедительное и, по возможности, эстетически приемлемое повествование. Помимо этого, историк стремится создать некий синтез и сделать выводы относительно истории, которую он рассказывает. Такая задача чрезвычайно трудна, но, будучи выполненной на высоком уровне, приносит глубокое удовлетворение. Трудно передать наслаждение, которое испытывает историк, когда ему удается сделать запутанное понятным, а лишенное смысла наполнить значением. У меня это всегда вызывало эмоции, сходные с чувством, испытываемым художником.
Мое внимание привлекла тема, занимавшая более значительное место в русской истории, а именно политическая культура. Меня поражало сходство между до- и послереволюционной Россией и мне хотелось заглянуть за фасад радикальных лозунгов советской пропаганды, чтобы рассмотреть неизменные черты политической жизни страны. Мне казалось очевидным, что, несмотря на революционную риторику, Советский Союз был «революционным» лишь со стороны, для иностранных государств, что же касается внутреннего положения, то это был глубоко консервативный режим, который имел больше общего с абсолютизмом Николая I, чем с утопичными фантазиями радикалов XIX века. Почему это так? Почему правительство, которое захватило власть во имя самых радикальных идеалов, когда - либо существовавших, так быстро превратилось в оплот реакции, использовавший радикальные лозунги исключительно для целей внешней экспансии? По этому поводу я записал в своем блокноте в 1956-1957 году:
Консервативное движение в России намного более самобытное и национальное, чем либерализм или социализм. Несмотря на то что и либерализм, и социализм имеют национальные корни, их идейное содержание было в основном импортировано с Запада, в то время как консерватизм был явлением местным, как в своем возникновении, так и в своем развитии. То, чего ему не хватало в идейной оригинальности, он вполне компенсировал своей тесной связью с российской жизнью. Следовательно, консерватизм намного лучше объясняет сущность движущих сил русской истории, чем какое - нибудь другое политическое движение дореволюционной эпохи.
Эта идея противоречила разделявшемуся всеми мнению, что Россия была страной радикальной, а советский режим - воплощением социализма Маркса.
В соответствии с этой идеей я решил написать историю русской консервативной мысли.
Самым большим событием года, проведенного в Париже, была поездка в Советский Союз. Сегодня трудно себе представить, насколько тогда Советский Союз был закрытым обществом для иностранцев. Нам легче было представить жизнь в средневековой Европе, чем в современной России, вся информация о которой исходила из официальных источников, не сообщавших ничего, кроме позитивных новостей. За иностранными журналистами и дипломатами следили круглосуточно. Их присутствие было ограничено несколькими центральными городами. Тех из них, кто не выполнял какие - то требования, объявляли персоной нон грата и предлагали покинуть страну. Поэтому интерес к Советскому Союзу был огромный. Моя враждебность к коммунизму привила мне некий иммунитет против фантазий об СССР. Мне казалось очевидным, что страна, тратившая столько усилий на то, чтобы оградить своих граждан от контактов с иностранцами, не дававшая возможности им уехать, не могла быть счастливой страной. Тем не менее у меня не было конкретного представления, какой она была на самом деле, и я старался по возможности смотреть на нее непредвзято.
После того как Хрущев сделал в 1956 году знаменитый доклад, обвинив Сталина в преступлениях против коммунистов, советское правительство предпринимало энергичные усилия, чтобы вывести страну из изоляции, в которую ее завел умерший диктатор. Одним из таких шагов было оживление туризма, который был неплохо развит в предвоенные годы. Конечно, это не был свободный туризм, как на Западе, но туризм, управляемый и контролируемый Интуристом - организацией, тесно связанной с КГБ. Маршрут путешествия должен был быть одобрен Интуристом, и в течение всего пребывания в СССР иностранцы находились под постоянным наблюдением КГБ, особенно пристальным, если речь шла об иностранцах, говоривших по - русски. Туристу разрешалось свободно передвигаться по городам, указанным в маршруте, и не возбранялось вступать в разговоры с местными жителями, но они были так хорошо вымуштрованы, что избегали любых контактов с иностранцами, так что если удавалось завести серьезный разговор с каким - нибудь русским, сразу возникало подозрение, что он связан с КГБ.
В начале 1957 года я узнал, что при Индианском университете организация «Межуниверситетский комитет по грантам для поездок» оказывала финансовую поддержку для научных поездок в Советский Союз. Вероятно, для того чтобы оплатить постоянную слежку, советские власти разрешали иностранцам путешествовать только классом «люкс», так что финансовая помощь была просто необходима. Кроме авиаперелета, необходимо было платить 30 долларов в день (эквивалент сегодняшним 300 долларам) - сумма за пределами моих возможностей. С помощью Парижского туристического агентства я выработал маршрут тридцатидневного путешествия по России, Украине, Грузии и Центральной Азии. Организация под названием «Конгресс свободы культуры» пригласила меня посетить в конце поездки Индию для чтения лекций о моем путешествии по Советскому Союзу
Ленинград производил удручающее впечатление. Народ выглядел так же угрюмо и так же бедно, как и в Выборге, и от осознания того, что когда - то это была великолепная имперская столица, впечатление упадка только усиливалось. Целых два дня я бродил по улицам, и иногда на глазах выступали слезы. Вскоре после возвращения в Париж я писал Карповичу: «Все вокруг производит впечатление какого - то ожидания, будто жизнь здесь кипела раньше и еще проснется, но неизвестно когда». Я не мог толком разобраться, что же меня так удручало, пока не прочитал много лет спустя воспоминания княгини Зинаиды Шаховской, которая приезжала в Москву приблизительно в то же время. Она писала, что, вглядываясь в лица людей на улицах Москвы, «было тщетно пытаться найти хотя бы одно лицо, определенно принадлежавшее урожденному москвичу. Вокруг был один сплошной колхоз». Хуже того, советский режим ликвидировал тем или иным способом самую образованную и предприимчивую часть крестьянства. В результате те, кого можно было видеть вокруг, были как в культурном, так и в физическом отношении самыми отсталыми представителями российского крестьянства, выселенными или бежавшими из своих деревень. Они выглядели как варварские захватчики, покорившие и заселившие то, что некогда было процветающим центром цивилизации.
После непродолжительного пребывания в Индии, ослепившей меня своими красками и изнурившей невыносимой жарой, я возвратился в Париж. Весть о моем возвращении быстро распространилась, и я получил много приглашений с предложением рассказать о путешествии и показать слайды и фотографии, которые я привез с собой. Среди тех, кто выказал особый интерес к моим впечатлениям об СССР, был Вальтер Штоссель, в то время работавший в штате НАТО, а впоследствии посол США в Москве. Он организовал мою встречу с несколькими высокопоставленными чиновниками НАТО. Я описал им гнетущее впечатление, которое произвел на меня Советский Союз, и выразил сомнение, что такая бедная и отсталая страна могла представлять серьезную угрозу для нас. Они смотрели на меня с нескрываемым скептицизмом.
Больше всего меня расстраивали во время поездок в Советский Союз - и тогда, и позже - не столько бедность, серость и однообразие, сколько всеобъемлющая ложь. Я говорю не о бесстыдной лжи, льющейся из официальной пропагандистской машины, - я не встречал никого, кто обращал бы на нее серьезное внимание, - а о том, что все отношения между людьми, за исключением тесного круга друзей и семьи, основывались на притворстве. Все вокруг лгали и все вокруг знали, что вы знаете, что они лгут, и тем не менее необходимо было притворяться, что это не так. Ничего не изменилось с 1930‑х, когда Андре Жид совершил свою знаменитую поездку в Советский Союз. «Правду, - писал он по возвращении, - говорили с ненавистью, а ложь - с любовью». Все это создавало удушающую атмосферу, из - за чего, уезжая из этой страны, испытываешь облегчение.
Мне хорошо запомнился инцидент, иллюстрирующий эту сторону советской жизни, который произошел в один из моих последующих визитов. Как - то раз я сел в трамвай в Ленинграде и, чтобы купить билет, достал из кармана мелочь. Вместе с советскими монетами оказалась также и монета в полдоллара с изображением Кеннеди.
Кондуктор, сидевшая у входа, сразу же разглядела ее и спросила: «А вы американец?» Я кивнул утвердительно, и она стала настойчиво предлагать мне сесть на свое место. Пока трамвай катился по маршруту, она показывала всякие достопримечательности и громко нахваливала красоты города, уговаривая меня, так как я говорил по - русски, переехать сюда с семьей. Но вот трамвай остановился, пассажиры входили и выходили. Пользуясь сумятицей, кондуктор нагнулась ко мне, и выражение ее лица изменилось с притворно благостного на искренне взволнованное. Она спросила быстрым шепотом: «Ведь мы живем как собаки, скажите, разве не так?» Этот случай произвел на меня потрясающее впечатление: на одно мгновение была сброшена маска, которую советские люди обычно носили.
Когда я вернулся в Кембридж и рассказал об этом угнетающем чувстве, один из старших профессоров, вторя Понтию Пилату, произнес: «Дик, откуда вы знаете, что есть ложь и что есть правда?» Преднамеренное стремление избегать моральных и человеческих аспектов в суждениях о Советском Союзе характеризовало всю советологию и в большой степени объясняет полный провал ее попыток предвидеть судьбу этой страны.
Чем больше я узнавал о коммунизме или из личного опыта, или из чтения, тем сильнее чувствовал презрение к нему. Мою растущую ненависть лучше всего выразить словами Чехова из письма к другу: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Мое святое святых - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались». Вероятно, не у всех такой низкий уровень терпимости ко лжи и насилию, лежащим в основе коммунистических режимов. Тем, у кого он выше, моя враждебность к коммунизму казалась просто навязчивой идеей.
Лето 1957 года мы провели в Энгадинской долине в Швейцарии в местечке Силс - Мария, рядом с домом, где Ницше провел много времени в последние годы жизни.
Объявления, расклеенные по всей деревне, гласили: «Дом Ницше продается». Лето я использовал, чтобы описать мое путешествие в Советский Союз, но так и не довел это дело до конца.
Жизнь ученого обычно не представляет интереса для широкого круга читателей, потому что она довольно однообразна, когда речь идет о преподавании, и понятна лишь посвященным в том, что касается науки. Тем не менее три аспекта моего прошлого, как мне кажется, могут быть интересными и для более широкого круга читателей. Первое - это испытания, выпавшие шестнадцатилетнему еврейскому юноше в оккупированной немцами Польше в 1939 году, его побег в Соединенные Штаты вместе с родителями и в конце концов спасение.
Второе - это то, что мне посчастливилось быть в Гарварде, вначале в качестве аспиранта, затем профессора, в пору его процветания -после окончания Второй мировой войны и начала полномасштабной войны во Вьетнаме, когда Гарвард, без сомнения, был лучшим университетом в мире. И третье-это мое личное участие в советско - американских отношениях во время одного из ключевых периодов «холодной войны» в 1970‑х и 1980‑х годах, особенно в течение двух лет (1981-1982), когда я служил в качестве эксперта при президенте Рейгане по восточноевропейским и советским делам.
"...Вначале поляки относились к иностранной оккупации с молчаливым фатализмом. В конце концов их страна имела независимость всего 21 год после 120 лет иностранного владычества. Их патриотизм был более связан с идеей нации, ее культурой и религией, чем с государственностью. У них не было сомнений в том, что они переживут и эту оккупацию и вновь увидят Польшу возрожденной.
Положение евреев было, конечно, совершенно иным. Большинство польских евреев, а они были в основном ортодоксальными евреями, жившими в компактных поселениях, вероятно, мало знали о том, каково было отношение нацистов к ним. Евреи Восточной Европы были самой прогермански настроенной группой населения, кроме, конечно, тех из них, кто симпатизировал коммунизму и русским. Они помнили годы Первой мировой войны (1914-1918), когда немцы, отвоевав Польшу у русских, установили закон и порядок. В семье моей матери сохранились самые хорошие воспоминания об этом периоде. Я убежден в том, что большинство евреев не были напуганы тем, что случилось в сентябре 1939 года, и рассчитывали вернуться к более или менее нормальной жизни. Израил Зангвил в своей книге «Дети гетто» правильно подметил, что «еврей редко обозлен из-за преследования. Он знает, что находится в изгнании, и что время Мессии еще не пришло, поэтому он смотрит на своего угнетателя просто как на глупый инструмент премудрого Провидения».
Ассимилированные евреи были более обеспокоены: они слышали о Нюрнбергских законах и о Хрустальной ночи. Но даже они полагали, что сумеют приспособиться к германской оккупации: ведь и немцам будут нужны доктора, портные и булочники. За два тысячелетия евреи научились выживать во враждебном окружении. Они этого достигли не призывами к чести, требованиями уважения прав человека или просьбами о сострадании. Они просто старались быть полезными для властителей, кем бы те ни были, одалживая деньги королям и аристократам, продавая свои товары и собирая подати и налоги. Конечно, время от времени их грабили и изгоняли, но в общем и целом они приспособились. Они думали, что и на этот раз все будет так же. Но они глубоко заблуждались. Люди, с которыми они столкнулись на этот раз, были движимы не экономическим интересом, а безумной расовой ненавистью, которую невозможно было умиротворить.
Я лучше понял это отношение полвека спустя, когда наблюдал, с какой наивностью израильтяне относились к палестинцам. Отбив три нашествия арабов, которые должны были уничтожить Израиль и перебить или, по крайней мере, изгнать еврейское население, израильтяне погрузились в комфортабельное существование, готовые сделать почти любую уступку арабам, чтобы наслаждаться плодами мира и процветания. Большая часть израильского населения просто игнорировала бесспорные доказательства неутолимой деструктивной страсти своих палестинских соседей, убежденные в том, что они смогут откупиться уступками. Им трудно было поверить, что их могут ненавидеть, потому что они сами не испытывали ненависти.
…Жизнь в оккупированной Польше удивительно быстро вернулась к нормальному состоянию. Поразительно, как быстро каждодневное берет верх над «историческим». Это наблюдение привело меня к выводу, что население играет только скромную роль в истории, по крайней мере в политической или военной истории, которая является уделом ограниченных элит. Люди не делают историю, они просто живут. Я нашел подтверждение этой мысли во вступлении к «Рассказу о старых женах» Арнольда Бенета, где он вспоминает свое интервью с пожилым железнодорожником и его женой в Париже во время прусской осады 1870-1871 годов. «Самое полезное наблюдение, которое я вынес из этого, - пишет Бенет, - было впечатление, ошарашивающее вначале, что простые люди продолжали жить обычной жизнью в Париже во время осады».
...я рассматриваю занятия наукой как эстетическое творчество и поэтому чрезвычайно личное; я просто не могу себе представить совместную работу с кем - то над статьей или книгой. Я всегда придавал больше значения глубокому осмыслению, чем просто знанию фактов. Все, что я написал, отображает мое личное видение. Поэтому я никогда не участвовал в коллективных научных проектах и никогда не считал нужным подстраивать свою работу под какой бы то ни было консенсус.
..Моя ранняя страсть к искусству имела еще одно благотворное и устойчивое последствие: она привила мне иммунитет против любой идеологии. Все идеологии содержат ядро истины, которой их создатели приписывают всеобщую значимость. Во время случайных дискуссий с марксистами в молодые годы я не мог им возражать, потому что ничего не знал о марксистских догмах, но я был совершенно уверен, что никакая формула не может объяснить все. Некоторые люди стремятся видеть мир как нечто хорошо организованное, им необходимо, чтобы все было «на своем месте»; такие люди - благодатный материал для марксизма или других тоталитарных доктрин. Другие восхищаются тем, что Толстой назвал «бесчисленными, никогда не истощимыми проявлениями жизни», в конечном итоге этот восторг уходит корнями в эстетику Я принадлежу к последней категории.
...Для европейца приезд в центральную часть Огайо в 1940 году был шагом назад, в XIX век: взгляды здешних людей и их ценности соответствовали взглядам европейцев до Первой мировой войны. Ощущалась некая стабильность, какой я никогда раньше не испытывал. То, насколько Европа была далека от этих людей, можно было понять из замечания одной умной и симпатичной девушки, с которой я встречался. Она сказала, что была рада встретить меня особенно потому, что, даже зная, что Европа существует, в душе в этом сомневалась. Кроме президента колледжа и нескольких преподавателей, никто не бывал в Европе. ..Мои истории о войне слушали благосклонно, но скептически.
Одна из причин заключалась в том, что в подавляющем большинстве жители были республиканцами, а республиканцы в то время поддерживали политику изоляционизма Америки. Но помимо политических пристрастий, они верили, что человек добр, и их невозможно было убедить, что немцы были воплощением зла, как я их описывал. Один раз мне напомнили, насколько (якобы) фальшивыми оказались истории о немецких бесчинствах в Бельгии во время Первой мировой войны. Стало известно, что я читал Ницше, так как я часто бравировал этим фактом, производившим на всех сильное впечатление. Как - то раз вице - президент колледжа увидел, как я шел по кампусу, и предложил подвезти меня. Когда мы приехали, он принялся читать мне нравоучение. Он сказал, что несмотря на мои невзгоды я не должен терять веры в человечество, что люди в основном хорошие, а жизнь справедливая. Он закончил словами: «Так что вам не следует читать Ницше». Но к тому времени я уже перестал его читать.
В течение пяти семестров в Маскингуме я имел возможность наблюдать множество различий между Америкой и Европой.
Примечательное отличие было в том, что молодые американцы планировали свою жизнь с уверенностью, которую европейцы моего поколения считали неоправданно донкихотской и наивной; казалось, они жили будущим, а мы одним днем. Просматривая журнал «Форчун», я обратил внимание на рекламу страховой компании из штата Мэриленд, которая гласила: «Непредвиденные события не должны изменять или нарушать дела и планы людей». «Да неужели? - подумал я. - Тогда почему же события, совершенно изменив ход моей жизни, привели меня из Варшавы сюда, в Нью-Конкорд?» Подразумевалось, что деньги могут предотвратить нежелательные изменения в жизни человека, но опыт научил меня, что деньги не решают все проблемы. Молодые американцы, казалось, шли в заранее известном направлении по жизни, в то время как мы плыли по течению, убежденные в том, что в противном случае потонем.
В области человеческих отношений меня ожидал еще один сюрприз. Там, откуда я родом, если незнакомые люди не были грубыми и враждебными к вам по какой- либо конкретной причине, например из - за этнических и религиозных предрассудков, то их отношение было корректным, но холодным. Дружелюбие распространялось только на друзей. В Соединенных Штатах правила хорошего тона требовали дружелюбного отношения ко всем. Когда я приехал в Нью-Конкорд, один из старшекурсников предложил мне помочь устроиться. Он показал мне кампус, проводил в небольшой дом, где мне предстояло жить в течение первого курса, и ответил на многие вопросы о колледже и жизни студентов. Я очень обрадовался, что нашел друга, и так быстро, но когда он повстречался мне через несколько дней, то вел себя холодно и сдержанно, и мы в дальнейшем не поддерживали отношений. Как я потом понял, в администрации просто попросили его помочь мне, попавшему в новые условия иностранному студенту, и он сделал это любезно, но при этом не проникся ко мне никакими чувствами. Я же неправильно расценил его поведение и почувствовал себя оскорбленным.
Впоследствии я понял, что быть дружелюбным ко всем без различия считалось добродетелью потому, что так легче и приятнее идти по жизни, и со временем сделал вывод, что, действительно, ни к чему не обязывающая улыбка намного предпочтительнее сердитого ворчания, пусть и обоснованного. Но я также пришел к выводу, что показная поверхностная любезность ко всем без разбора препятствует установлению более тесных человеческих отношений. Такая близость, которая возможна по отношению к одному или нескольким верным друзьям, была недостижима в стране, где моделью отношений, по крайней мере среди мужчин, были отношения «приятелей», а выражающие их американские слова pal, buddy не имеют эквивалента в польском языке.
...Я зарабатывал на жизнь: сначала косил траву, подбирал мячики на теннисных кортах, а позже получил работу в библиотеке за минимальную тогда зарплату - 35 центов за час, Я должен был надписывать номера полок на корешках книг «электрическим пером». Но этих заработков не хватало. Отец отправил меня в колледж, вручив 300 долларов. Принимая во внимание, что он начинал новый бизнес и ему был нужен каждый цент, это была значительная сумма, но он ясно дал понять, чтобы я не рассчитывал на большее. Маскингум назначил мне стипендию в 200 долларов в год. По мере приближения второго семестра мое положение становилось отчаянным, так как мне были необходимы еще 200 долларов. Кто - то посоветовал мне написать в Международную организацию помощи студентам в Нью - Йорке. Я послал письмо с описанием своего затруднительного положения и получил с обратной почтой чек на 100 долларов!
Это была манна небесная, дававшая мне возможность продолжить образование. Следующей осенью я получил 210 долларов из того же источника. Два года подряд летом я работал. В 1941 году продавал сигареты и сладости в магазине в Эльмире, штат Нью - Йорк, где мои родители открыли небольшую шоколадную фабрику («У Марка: лавка сластей»). Я работал 50 часов в неделю за 17 долларов 50 центов плюс иногда комиссионные. На следующее лето я работал шофером в компании «Крафт», развозя сыр по магазинам на грузовике. Мне это нравилось, потому что я работал один и проводил две ночи в неделю в дороге. В течение учебного года я зарабатывал дополнительные средства, читая лекции в окрестных церквях, в клубах «Ротари» и так далее о моей жизни в Польше во время войны, за что получал гонорар обычно в размере 5 долларов.
...Осенью 1942 года, в начале первого семестра третьего курса я попытался вступить в армию. В колледже мне стало не по себе, когда в мире происходили такие события. Увы, мне сообщили, что я не мог пойти добровольцем, так как был иностранным гражданином. Я должен был ожидать призыва. Призывная повестка пришла в январе, и уже в следующем месяце я вступил в ряды Военно - воздушного корпуса армии в Колумбусе, штат Огайо.
Прежде всего в американской армии меня удивило качество еды: на завтрак нам давали апельсиновый или грейпфрутовый сок, яичницу или омлет, поджаренный хлеб или булочки. Позже в том же году, уже на другой базе, нам дали на десерт в День благодарения различную выпечку, включая торт безе с мороженым под названием «Аляска».
Как-то раз в мае я увидел объявление Армейской специализированной программы подготовки (АСТП), согласно которой солдат распределяли по колледжам и университетам для изучения как иностранных языков, так и инженерного дела. Одолжив дневной пропуск у приятеля, я отправился в офис АСТП в Сэйнт - Петер- сбург, чтобы подать заявление. По дороге обратно мне захотелось зайти в бар выпить пива, хотя у меня не было привычки ходить по барам. Краем глаза я увидел, как двое из военной полиции зашли в бар. Они попросили меня показать документы, что я и сделал, но я не знал наизусть номер пропуска, и меня под конвоем привели обратно в мою гостиницу Сержант приговорил меня к неделе работ по вечерам в так называемой кухонной полиции-КП. В тот же вечер я явился в гигантскую кухню гостиницы и получил приказ драить плиты. Разговорившись с поваром, я узнал, что он поляк. Когда выяснилось, что я тоже из Польши, он заявил, что можно забыть о наказании. Следующую неделю по утрам я запирался в туалете и читал. В таком неудобном положении я прочел основные романы Синклера Льюиса, которые взял в армейской библиотеке.
Наконец в июле я получил приказ прибыть в «Цитадель», военную школу в Чарльстоне, штат Южная Каролина, служившую местом распределения слушателей АСТП. Мне предписали изучать русский язык. Так как у меня был выбор из нескольких университетов, я выбрал Корнелльский университет в Итаке, штат Нью - Йорк, потому что он был расположен недалеко от Эльмиры, где жили мои родители. В университет я прибыл в сентябре 1943 года и провел там следующие девять месяцев.
Нас учили знаменитые преподаватели, в большинстве своем русские эмигранты, среди них Марк Вишняк, который в 1918 году был секретарем Учредительного собрания, а впоследствии редактором известного эмигрантского русского журнала в Париже. Физик Дмитрий Гавронский представил меня Альфреду Веберу. АСТП впервые ввела метод полного языкового погружения при изучении иностранных языков. Наши преподаватели разговаривали с нами только по - русски. Первая фраза, которую мы выучили, была: «Где уборная?» На лекциях все следовали этому принципу и говорили по - русски, но я не могу сказать, что мы выполняли это требование и говорили по - русски в общежитии, которое располагалось в здании бывшего студенческого клуба, называемого «братством». Большинство студентов ничего не выучили, кроме нескольких фраз или слов.
Преподаватели языка были ярыми противниками коммунизма, но держали свои чувства под контролем. Преподавание истории и политологии, однако, было поручено коммунистам. Одним из них был Владимир Казакевич, который после войны эмигрировал в СССР; другим - Джошуа Куниц. Они не скрывали своих политических симпатий. Студенты русской программы, а нас было около шестидесяти, были настроены вполне дружелюбно по отношению к Советскому Союзу, некоторые по идеологическим мотивам, но большинство по причине симпатии к союзнику, который сокрушал армии вермахта. Но даже они не смогли вынести пропаганды, которой пичкали нас Казакевич и Куниц. Их обоих буквально выгнали из аудитории.
Меня всегда привлекала история, отчасти потому, что прошлое возбуждало мое воображение, а отчасти потому, что она столь всеобъемлюща и грандиозна... Пытливый ум может заинтересоваться любыми событиями прошлого, потому что нет ничего абсолютно ясного: всегда возникают вопросы о мотивах и последствиях и даже о развитии самих событий. Таким образом, можно увлечься историей цен на зерно в средневековой Венгрии, или жизнью и творчеством римского папы Иннокентия III, или политикой княжества Зербст-Анштальт по той простой причине, что эти сюжеты содержат интеллектуальные проблемы. Но подобным темам не хватает значимости в более широком контексте. Они лишь тренировка ума для решения задач, как игра в шахматы. И то же самое относится к общей истории стран и эпох. Она излагает, что произошло и, возможно, объясняет, почему это произошло, но не показывает, почему те или иные сведения представляют важность.
В истории, которую писал Гизо, то есть в такого рода истории, которую я принял как пример для подражания, прослеживается связь прошлого с настоящим. Это философская история, знание которой помогает нам понять самих себя, откуда мы пришли и почему мы мыслим так, как мыслим. С первой страницы Гизо дает определение своему философскому подходу к истории.
С некоторого времени идет много разговоров о том, что необходимо ограничить историю изложением фактов и действительно, ничто не может быть более справедливым. Но мы всегда должны сознавать, что существует намного больше фактов, о которых можно рассказать, и что факты сами по себе намного более разнообразны по своей природе, чем люди поначалу готовы признать… Именно та часть истории, которую мы привыкли называть философией - отношения между событиями, связь, объединяющая их, их причины и следствия - все это факты, все это история в той же мере, в которой мы называем историей повествование о сражениях и о других материальных и зримых событиях… Цивилизация - это один из таких фактов… Сразу же я должен добавить, что такая история - самая великая история, которая включает в себя все.
...Работая над диссертацией, я сделал удивительное открытие. Я обнаружил, что Россия, как до революции, так и после нее, была многонациональной империей. В наши дни этот факт может показаться настолько очевидным, что не нуждается в пояснении. К настоящему времени выросла целая индустрия научных исследований, посвященных изучению национальностей, входивших в состав Советского Союза. Но в начале 1950‑х это было не так. Как русские, так и американцы рассматривали СССР как гигантский тигель, где, наподобие США, многочисленные этнические группы добровольно отказывались от своей национальной идентичности во имя новой всеобщей «советской» идентичности. Те немногие урожденные американцы, которые специализировались на СССР, обучались у русских эмигрантов и полностью ассоциировали страну с Россией и русской культурой.
Достаточно сказать, что такой хорошо информированный и ясно мыслящий эксперт, как Джордж Кеннан, писал в то время, что Украина была настолько же полно экономически интегрирована в Советский Союз, как Пенсильвания в Соединенные Штаты: «В будущем возможно лишь минимальное нарушение этих экономических уз, и это само по себе в нормальных условиях должно обеспечить тесное политическое единство», - писал он в 1951 году. Подобного рода экономический детерминизм подсознательно отражал взгляды Ленина, который в своих работах до 1917 года по этому вопросу утверждал, что экономические интересы возьмут верх над национальными и предотвратят распад царской империи. Этот тезис в модернизированной форме утверждал, что советская империя непременно выживет, несмотря на то, что все другие империи или распались, или были в процессе распада.
Мне не нужно было много времени, чтобы понять, насколько ошибочны были подобные аналогии между Соединенными Штатами и Советским Союзом. За исключением индейцев - аборигенов и африканских рабов, Соединенные Штаты были заселены иммигрантами, которые по собственной воле оборвали связь с родиной и приехали в Америку, чтобы обрести новую родину и стать американцами. Расселившись во множестве регионов континента, они утратили исторические корни. В России положение было совершенно иным. Она была не многонациональным государством, а империей. Эта империя была построена путем военных завоеваний благодаря более высокой степени политической и военной организации России.
Подавляющее большинство покоренных народов продолжало жить на своих исконных территориях и говорить на родном языке. Несмотря на то что местные элиты должны были выучить русский в целях продвижения по службе, они благодаря этому факту не стали русскими, так же как, скажем, индусы, говорящие по - английски, не превратились в англичан. Даже советское правительство должно было признать этот факт и предоставить меньшинствам, составлявшим половину населения страны, номинальную государственность и ограниченную культурную автономию.
Осуществление проекта представляло ряд серьезных трудностей, потому что каждый регион и каждая этническая группа имели свою особую историю, сформированную прошлым, которое простиралось в большинстве случаев на века. У меня складывалось общее представление, что в регионах, населенных преимущественно русскими, конфликты в период революции и Гражданской войны принимали характер социальных столкновений, а в приграничных территориях империи они выливались в межэтнический раздор. Большевикам удалось вновь завоевать разрозненные приграничные территории благодаря более мощной военной силе, а также из - за поддержки местного русского меньшинства.
Однако за восстановление империи была заплачена дорогая цена. В своих работах до 1917 года Ленин подчеркивал желательность ассимиляции нацменьшинств, чтобы национальные различия не мешали строительству социализма. Не пожелавшие стать русскими могли отделиться и создать свои собственные суверенные государства. Третьего варианта не предусматривалось. Но такой расчет оказался неправильным. Ленин полагал, что экономические узы с Россией будут сдерживать сепаратизм, но стремление избежать установления коммунистического режима и гражданской войны, которая последовала вслед за ним, взяло верх над экономическими интересами и привело почти все национальности к жажде независимости.
Поэтому Москва вынуждена была предоставить им такого рода политические уступки и культурную автономию, которые раньше были совершенно неприемлемы для Ленина. Эти уступки придали национализму определенную легитимность. После окончания моих исследований по этому вопросу, у меня не оставалось сомнений в том, что, если центральная власть в России снова ослабнет, как это случилось в 1917 году, новая империя распадется. Это предсказание горячо оспаривали почти все специалисты по России.
Многие несведущие люди относятся к историческим исследованиям с определенной долей скептицизма, полагая, что прошлое уже и так всем известно, и что историки просто пересказывают ту же самую историю с различных точек зрения, стараясь быть непохожими на других. Процесс написания истории воспринимается ими как скучное и нетворческое занятие, хотя, конечно, если она написана ярко и живо, то может представлять интерес как развлекательное чтиво. Бытует мнение, что новое в истории связано лишь с появлением неизвестных прежде источников. Когда в конце 1980‑х стало известно, что я пишу историю русской революции, меня часто спрашивали, не нашел ли я какие - нибудь новые источники.
На самом деле, так называемые новые источники не добавляют знаний в такой степени, как многие полагают. Искусство историка заключается в том, чтобы по своим собственным критериям выбирать доказательства из огромного разнообразия фактов и сплетать их в убедительное и, по возможности, эстетически приемлемое повествование. Помимо этого, историк стремится создать некий синтез и сделать выводы относительно истории, которую он рассказывает. Такая задача чрезвычайно трудна, но, будучи выполненной на высоком уровне, приносит глубокое удовлетворение. Трудно передать наслаждение, которое испытывает историк, когда ему удается сделать запутанное понятным, а лишенное смысла наполнить значением. У меня это всегда вызывало эмоции, сходные с чувством, испытываемым художником.
Мое внимание привлекла тема, занимавшая более значительное место в русской истории, а именно политическая культура. Меня поражало сходство между до- и послереволюционной Россией и мне хотелось заглянуть за фасад радикальных лозунгов советской пропаганды, чтобы рассмотреть неизменные черты политической жизни страны. Мне казалось очевидным, что, несмотря на революционную риторику, Советский Союз был «революционным» лишь со стороны, для иностранных государств, что же касается внутреннего положения, то это был глубоко консервативный режим, который имел больше общего с абсолютизмом Николая I, чем с утопичными фантазиями радикалов XIX века. Почему это так? Почему правительство, которое захватило власть во имя самых радикальных идеалов, когда - либо существовавших, так быстро превратилось в оплот реакции, использовавший радикальные лозунги исключительно для целей внешней экспансии? По этому поводу я записал в своем блокноте в 1956-1957 году:
Консервативное движение в России намного более самобытное и национальное, чем либерализм или социализм. Несмотря на то что и либерализм, и социализм имеют национальные корни, их идейное содержание было в основном импортировано с Запада, в то время как консерватизм был явлением местным, как в своем возникновении, так и в своем развитии. То, чего ему не хватало в идейной оригинальности, он вполне компенсировал своей тесной связью с российской жизнью. Следовательно, консерватизм намного лучше объясняет сущность движущих сил русской истории, чем какое - нибудь другое политическое движение дореволюционной эпохи.
Эта идея противоречила разделявшемуся всеми мнению, что Россия была страной радикальной, а советский режим - воплощением социализма Маркса.
В соответствии с этой идеей я решил написать историю русской консервативной мысли.
Самым большим событием года, проведенного в Париже, была поездка в Советский Союз. Сегодня трудно себе представить, насколько тогда Советский Союз был закрытым обществом для иностранцев. Нам легче было представить жизнь в средневековой Европе, чем в современной России, вся информация о которой исходила из официальных источников, не сообщавших ничего, кроме позитивных новостей. За иностранными журналистами и дипломатами следили круглосуточно. Их присутствие было ограничено несколькими центральными городами. Тех из них, кто не выполнял какие - то требования, объявляли персоной нон грата и предлагали покинуть страну. Поэтому интерес к Советскому Союзу был огромный. Моя враждебность к коммунизму привила мне некий иммунитет против фантазий об СССР. Мне казалось очевидным, что страна, тратившая столько усилий на то, чтобы оградить своих граждан от контактов с иностранцами, не дававшая возможности им уехать, не могла быть счастливой страной. Тем не менее у меня не было конкретного представления, какой она была на самом деле, и я старался по возможности смотреть на нее непредвзято.
После того как Хрущев сделал в 1956 году знаменитый доклад, обвинив Сталина в преступлениях против коммунистов, советское правительство предпринимало энергичные усилия, чтобы вывести страну из изоляции, в которую ее завел умерший диктатор. Одним из таких шагов было оживление туризма, который был неплохо развит в предвоенные годы. Конечно, это не был свободный туризм, как на Западе, но туризм, управляемый и контролируемый Интуристом - организацией, тесно связанной с КГБ. Маршрут путешествия должен был быть одобрен Интуристом, и в течение всего пребывания в СССР иностранцы находились под постоянным наблюдением КГБ, особенно пристальным, если речь шла об иностранцах, говоривших по - русски. Туристу разрешалось свободно передвигаться по городам, указанным в маршруте, и не возбранялось вступать в разговоры с местными жителями, но они были так хорошо вымуштрованы, что избегали любых контактов с иностранцами, так что если удавалось завести серьезный разговор с каким - нибудь русским, сразу возникало подозрение, что он связан с КГБ.
В начале 1957 года я узнал, что при Индианском университете организация «Межуниверситетский комитет по грантам для поездок» оказывала финансовую поддержку для научных поездок в Советский Союз. Вероятно, для того чтобы оплатить постоянную слежку, советские власти разрешали иностранцам путешествовать только классом «люкс», так что финансовая помощь была просто необходима. Кроме авиаперелета, необходимо было платить 30 долларов в день (эквивалент сегодняшним 300 долларам) - сумма за пределами моих возможностей. С помощью Парижского туристического агентства я выработал маршрут тридцатидневного путешествия по России, Украине, Грузии и Центральной Азии. Организация под названием «Конгресс свободы культуры» пригласила меня посетить в конце поездки Индию для чтения лекций о моем путешествии по Советскому Союзу
Ленинград производил удручающее впечатление. Народ выглядел так же угрюмо и так же бедно, как и в Выборге, и от осознания того, что когда - то это была великолепная имперская столица, впечатление упадка только усиливалось. Целых два дня я бродил по улицам, и иногда на глазах выступали слезы. Вскоре после возвращения в Париж я писал Карповичу: «Все вокруг производит впечатление какого - то ожидания, будто жизнь здесь кипела раньше и еще проснется, но неизвестно когда». Я не мог толком разобраться, что же меня так удручало, пока не прочитал много лет спустя воспоминания княгини Зинаиды Шаховской, которая приезжала в Москву приблизительно в то же время. Она писала, что, вглядываясь в лица людей на улицах Москвы, «было тщетно пытаться найти хотя бы одно лицо, определенно принадлежавшее урожденному москвичу. Вокруг был один сплошной колхоз». Хуже того, советский режим ликвидировал тем или иным способом самую образованную и предприимчивую часть крестьянства. В результате те, кого можно было видеть вокруг, были как в культурном, так и в физическом отношении самыми отсталыми представителями российского крестьянства, выселенными или бежавшими из своих деревень. Они выглядели как варварские захватчики, покорившие и заселившие то, что некогда было процветающим центром цивилизации.
После непродолжительного пребывания в Индии, ослепившей меня своими красками и изнурившей невыносимой жарой, я возвратился в Париж. Весть о моем возвращении быстро распространилась, и я получил много приглашений с предложением рассказать о путешествии и показать слайды и фотографии, которые я привез с собой. Среди тех, кто выказал особый интерес к моим впечатлениям об СССР, был Вальтер Штоссель, в то время работавший в штате НАТО, а впоследствии посол США в Москве. Он организовал мою встречу с несколькими высокопоставленными чиновниками НАТО. Я описал им гнетущее впечатление, которое произвел на меня Советский Союз, и выразил сомнение, что такая бедная и отсталая страна могла представлять серьезную угрозу для нас. Они смотрели на меня с нескрываемым скептицизмом.
Больше всего меня расстраивали во время поездок в Советский Союз - и тогда, и позже - не столько бедность, серость и однообразие, сколько всеобъемлющая ложь. Я говорю не о бесстыдной лжи, льющейся из официальной пропагандистской машины, - я не встречал никого, кто обращал бы на нее серьезное внимание, - а о том, что все отношения между людьми, за исключением тесного круга друзей и семьи, основывались на притворстве. Все вокруг лгали и все вокруг знали, что вы знаете, что они лгут, и тем не менее необходимо было притворяться, что это не так. Ничего не изменилось с 1930‑х, когда Андре Жид совершил свою знаменитую поездку в Советский Союз. «Правду, - писал он по возвращении, - говорили с ненавистью, а ложь - с любовью». Все это создавало удушающую атмосферу, из - за чего, уезжая из этой страны, испытываешь облегчение.
Мне хорошо запомнился инцидент, иллюстрирующий эту сторону советской жизни, который произошел в один из моих последующих визитов. Как - то раз я сел в трамвай в Ленинграде и, чтобы купить билет, достал из кармана мелочь. Вместе с советскими монетами оказалась также и монета в полдоллара с изображением Кеннеди.
Кондуктор, сидевшая у входа, сразу же разглядела ее и спросила: «А вы американец?» Я кивнул утвердительно, и она стала настойчиво предлагать мне сесть на свое место. Пока трамвай катился по маршруту, она показывала всякие достопримечательности и громко нахваливала красоты города, уговаривая меня, так как я говорил по - русски, переехать сюда с семьей. Но вот трамвай остановился, пассажиры входили и выходили. Пользуясь сумятицей, кондуктор нагнулась ко мне, и выражение ее лица изменилось с притворно благостного на искренне взволнованное. Она спросила быстрым шепотом: «Ведь мы живем как собаки, скажите, разве не так?» Этот случай произвел на меня потрясающее впечатление: на одно мгновение была сброшена маска, которую советские люди обычно носили.
Когда я вернулся в Кембридж и рассказал об этом угнетающем чувстве, один из старших профессоров, вторя Понтию Пилату, произнес: «Дик, откуда вы знаете, что есть ложь и что есть правда?» Преднамеренное стремление избегать моральных и человеческих аспектов в суждениях о Советском Союзе характеризовало всю советологию и в большой степени объясняет полный провал ее попыток предвидеть судьбу этой страны.
Чем больше я узнавал о коммунизме или из личного опыта, или из чтения, тем сильнее чувствовал презрение к нему. Мою растущую ненависть лучше всего выразить словами Чехова из письма к другу: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Мое святое святых - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались». Вероятно, не у всех такой низкий уровень терпимости ко лжи и насилию, лежащим в основе коммунистических режимов. Тем, у кого он выше, моя враждебность к коммунизму казалась просто навязчивой идеей.
Лето 1957 года мы провели в Энгадинской долине в Швейцарии в местечке Силс - Мария, рядом с домом, где Ницше провел много времени в последние годы жизни.
Объявления, расклеенные по всей деревне, гласили: «Дом Ницше продается». Лето я использовал, чтобы описать мое путешествие в Советский Союз, но так и не довел это дело до конца.