(no subject)
Прошу прощения, я действительно виновата в том, что, однажды начав печатание дневников узницы сталинских лагерей Хавы Волович, замолчала на 20 дней. Между тем эти воспоминания - явление потрясающее, явление уникальное!.
Явление уникальное, прежде всего, по достоверности описываемых проклятых годов, поскольку это подлинные свидетельства очевидца и жертвы голодомора и Гулага. Явление уникальное также по человеческому достоинству автора воспоминаний, а также по высокому литературному дару, которым она несомненно обладала.
Напомню, что воспоминания умершей в 2000 году в маленьком городке на Украине Хавы Волович найдены юзером true_turtle у её свекрови, которая хранила рукопись. И хоть моя оценка труда по обнародованию текста Хавы Волович, как подвига, не понравилась публикатору, я своё мнение не поменяла.
Ниже линки двух первых моих постов, которыми я начала перепечатывать воспоминания Хавы Волович. Продолжу их и, даст Б-г, доведу печатание до конца. Дело в том, что время занимает перестановка постов в хронологическом порядке, что требует внимательности тщательности. Итак:
http://jennyferd.livejournal.com/641327.html - Детство.
http://jennyferd.livejournal.com/642667.html - Детство. Голод.
Автор - Хава Волович.
Воспоминания.
Раздел "Арест".
(главки, разделённые мной звёздочками, соответствуют постам, начатым с 10 марта 2009, и выложены мной в обратном порядке для удобства чтения - E.C.)
* * *
Летом 1937 года в районе началась какая-то чертовщина. Полетела районная верхушка, в том числе мой редактор, которого я глубоко уважала. Невмоготу мне стало жить дома. А тут появился в печати призыв Валентины Хетагуровой. Она призывала девушек ехать на Дальний Восток. Я решила ехать. Я не хотела только читать о великих стройках, я сама хотела строить.
(А там, оказывается, нужно было помогать военным строить семьи, что было делом непростым из-за нехватки девушек.)
Ни уговоры родных, ни слезы матери не помогали. Я стала ходить в НКВД за пропуском. В нашем местечке я знала всех, но однажды в кабинете начальника я увидела двух незнакомых энкаведешников.
Домой я больше не вернулась.
Вот так. К другим приходили ночью и забирали тепленькими с постели, а я пришла сама.
Все, что завертелось вокруг меня с того злополучного дня - 14 августа 1937 года, казалось сном. И, как во сне, я не столько переживала случившееся, сколько как бы со стороны наблюдала за всем, что происходит со мной.
Я, как и многие люди моей судьбы, не верила, что меня будут держать долго. И в то же время я понимала, что жизнь моя безвозвратно загублена. По обывательскому представлению даже краткое пребывание в тюрьме накладывает на человека вечное пятно позора. И все же я с любопытством ждала, что будет дальше. Но после близкого знакомства с следователем, когда я узнала, чего от меня хотят, детское любопытство сменилось вполне взрослым чувством обреченности и отчаяния.
* * *
Первый вход в камеру.
К моему удивлению, камера оказалась светлой и чистой. Шесть кроватей, покрытых старыми байковыми одеялами. Шесть женских лиц, шесть пар глаз смотрели на меня.
Вслед за мной внесли еще одну кровать и постель. Дверь захлопнулась, и я осталась стоять на пороге, не зная, как повести себя.
Женщины, как радушные хозяйки, постелили мне постель, дали умыться, предложили поесть.
От еды я отказалась. Вторые сутки у меня не было ни крошки во рту, мысль о еде вызывала отвращение.
Кто они? За что сидят? Я среди них выгляжу пигалицей, малолеткой. Что, например, сделала вон та важная дама с седой прядью в русых волосах? Лежа на койке, она курит самокрутку и спокойно поглядывает на меня из-под припухших, как у китаянки, век. Это, наверно, идейная троцкистка. Или вон та, с длинными косами, в которых блестят серебряные нити, хотя лицо ее очень молодо.
Наверно, у всех есть какие-нибудь грехи, потому что сидят они, по-видимому, давно: лица бледные, одутловатые.
Я среди них - белая ворона. Ведь я ничего плохого не сделала и скоро уйду из этой камеры.
- За что тебя?
Что им сказать? Если я скажу «не знаю» - они не поверят. Исчезнет теплота, дружелюбие и участие, с какими они встретили меня. А я в этом так нуждалась. Они скажут: «Ни за что не сажают!» - и с презрением отвернутся от меня как от лгуньи. Значит, чтобы стать равноправной в этой компании добрых преступниц, нужно что-нибудь придумать.
- Я - диверсантка,- скромно сказала я.
- Какую же диверсию ты совершила?
- Поджог.
Странно! Вместо того чтобы броситься ко мне с распростертыми объятиями, женщины отошли и занялись какими-то своими делами и разговорами, не обращая на меня больше никакого внимания.
Я была обескуражена.
* * *
Я очень устала за прошедшие сутки, и когда раздался сигнал отбоя и женщины стали укладываться спать, я тоже легла. Но не прошло и пяти минут, как за мной пришли, посадили в «черный ворон» и повезли к следователю.
Это был тот самый следователь, который задержал меня. Очевидно, выловленную им рыбу он потрошил сам.
В общих чертах я уже знала, чего от меня хотят. Еще там, в районном отделении, он спрашивал об отношениях с редактором, говорил о «преступной связи с этим украинским националистом и шовинистом». Я была поражена: наш редактор - националист и шовинист?!
Почему же он брал меня под защиту от глупых нападок мальчишек-инструкторов, от хулигана машиниста и от пройдохи заведующего?
Почему в трудные годы талоны в закрытый распределитель на ботинки и брюки он отдал моему отцу, а сам летом ходил босиком? Он добрый человек, а добрые не могут быть преступниками. Он самый честный, самый чистый человек, какого я знаю. Какой дурак мог наговорить, что он националист, шовинист?
- Расскажите об организации, в которой вы состояли вместе с редактором. Назовите фамилии членов этой организации.
Чудак этот следователь! Я ему втолковываю, что в нашем местечке нет и не может быть никаких таких организаций. Слишком у нас все буднично. Простые люди думают о заработке, начальство - о планах. Все обожают Сталина и осуждают врагов народа. Откуда же взяться враждебной организации? А он не верит и в двадцатый раз задает одни и те же вопросы, пока ему самому не надоело и не захотелось пойти поужинать.
* * *
Сегодня на допросе появилось новое:
- Говорили вы, что встречные планы разоряют колхозы?
- Да, говорила. Но ведь это правда!
- Вы брали на себя смелость судить партию?
- Но ведь это же не партия творила, а какие-то отдельные люди.
- Вы слишком молоды, чтобы своим умом дойти до таких рассуждений. Кто вам внушил их?
- Никто. Это мои собственные умозаключения.
- Против кого вы собирались заниматься террором?
- Если бы я и состояла в какой-нибудь организации, то только не в террористической. Я и жука не раздавлю.
- Вот показания вашей подруги: «В 1935 году она собиралась украсть у редактора револьвер и заниматься террором...»
- Интересно! Я состою с редактором в одной организации и собираюсь украсть у него револьвер! Он же мог сам мне его дать. И почему, если она такая патриотка, она не рассказала об этом тогда же, в тридцать пятом году?
- Мы учли это. Она арестована за недонесение.
- Можно мне ее увидеть?
- В свое время мы предоставим вам такую возможность. А теперь расскажите...
И все начинается сначала.
Я устала, хотела спать, но он не отпускал. Только когда окна посветлели, и с улицы стал доноситься шум наступающего утра, он вызвал конвоира и отправил меня в тюрьму.
Как только я вошла в камеру, прозвучал горн. Подъем. Женщины вскакивали с постелей, оправляли одеяла с мыльницами и зубными щетками в руках садились на кровати в ожидании. Я легла, собираясь уснуть, но меня тут же растолкали:
- На оправку!
- Не хочу.
- Потом не пустят.
Нехотя встала и поплелась за другими в уборную.
К завтраку я не притронулась. Зачем в тюрьме есть? Нужно скорей дойти до истощения и умереть.
* * *
Снова попыталась прилечь, но меня подняли на поверку. Старший надзиратель объяснил, что днем в тюрьме спать не положено, и даже прислоняться к стене и закрывать глаза тоже нельзя.
- Но меня всю ночь держали на допросе!
- Это нас не касается.
Несмотря на запрет, я снова легла, не обращая внимания на стук надзирателя в волчок. А когда в обед я не приняла миски с супом, он оставил меня в покое, и я немного поспала.
После ужина - опять на допрос. И так - целую неделю. В голове у меня гудело, хотелось упасть на паркет и спать, спать, спать. В памяти всплыл рассказ Чехова «Спать хочется». Нянька задушила ребенка, который не давал ей спать. Может быть, задушить следователя? Я чуть не расхохоталась. Вот дура! Какой бред лезет в голову...
- Как вы дошли до жизни такой? - зевая, задавал следователь стереотипный чекистский вопрос.
- С вашей помощью,- отвечала я, тоже зевая. Когда я поняла, что мне не хотят верить, расхотелось их убеждать. Я или молчала, или отвечала какой-нибудь шуткой, или, глядя в сторону, зевала.
- Кто у тебя следователь, как его фамилия? - спросила меня однажды одна из сокамерниц.
- Ржавский.
- Ну и как? Сильно кричит?
- Нет, совсем не кричит. Только задает глупые вопросы. Кажется, он интеллигентный человек, только служба собачья.
- Хорош интеллигент! - с горечью сказала женщина.- Меня он таким матом обкладывал - сроду такого и не слышала...
И, отходя, пробормотала:
- Хорошо, у кого есть хоть какое-то преступление.
Я покраснела.
- Послушайте,- сказала я однажды следователю, с трудом разлепляя воспаленные от бессонницы веки. - Мне уже все надоело. Напишите что угодно. Но чтобы это касалось лично меня. А если будет затронут хоть один человек - даром время потеряете.
- А мы никуда не спешим, времени у нас хватает...
Моя личность их мало интересовала. На мне нельзя было нажить ни чести, ни славы. Им было приказано собезьянничать «Большой процесс» областного масштаба, и требовались имена «идейных руководителей».
Выдерживать бессонные ночи у следователя и бездельные дни в камере помогало мне крайнее напряжение нервов. Я знала, что дай я им волю на одну минуту - и я закачусь в позорной истерике.
* * *
В камере я жульничала: дремала то сидя, то положив голову на подушку. Но всякий раз вскакивала при стуке надзирателя в волчок. В конце концов, я обозлилась. Когда однажды к подъему меня привели в камеру, я сразу плюхнулась на койку, и ни оправка, ни завтрак, ни поверка не смогли заставить меня подняться. Я спала каменным сном до полудня. В полдень в тюрьму явилось какое-то высокое начальство. Меня с трудом растолкали, но, узнав, в чем дело, я опять легла. И вот начальство в камере. Я лежала, повернувшись лицом к стенке.
Задав обычные вопросы: «На что жалуетесь?» - и получив заверение, что «все хорошо», начальство обратило внимание на меня.
- А эта почему не встает?
- Она больна,- попытался кто-то робко выгородить меня.
- Если больна, должна лежать в больнице.
- Я не больна,- сказала я, чуть приподнявшись.- Мне уже целую неделю не дают спать.
Через час за мной пришли и отвели в карцер.
продолжение следует