(no subject)
Из книги Феликса Канделя "Шёл старый еврей по Новому Арбату...". Книгу приобрела вчера в книжном магазине "Исрадон" на Адаре. Чему несказанно рада.
---------------------------------------
ПОВТОРЮ ИЗ ДАВНЕЙ СВОЕЙ КНИГИ...
... не смогу удержаться.
Нашим первым учителем иврита был крохотный старичок Мордехай...
Игрушечный человечек с большой головой, в потрепанном костюмчике с бахромой на рукавах, в вечных, неснимаемых галошах на прохудившихся ботиночках мальчикового размера...
Это он показал нам первые буквы алфавита, он научил первым словам, крохотный человечек с застарелым испугом в глазах от прожитой жизни и с несокрушимой верой в сердце. Испуг у него был снаружи, на поверхности, а вера запрятана глубоко внутри, подальше от грубых рук и подозрительных взглядов. Порой даже казалось, что испуг - это маскировка, надёжное прикрытие для защиты его веры.
Он пришел на первый урок, старичок Мордехай, со свертком подмышкой, обернутым в газету и перевязанным лохматой бечевкой. Долго развязывал, конфузясь, неподдающиеся узлы, а потом положил на стол Танах (Библию) старого издания, новенький еврейский календарь из Израиля и молитвенник. По календарю он показал мне первые буквы алфавита: алеф, бейт, гимел... По Танаху прочитал нараспев: «Да погибнут враги твои, Израиль!..» Или что-то вроде этого.
Мы с братом не запомнили ещё буквы. Не имели понятия о том, как будет на иврите «папа-мама», «стол-стул», «пить-есть», но мы уже знали: «Да погибнут враги твои, Израиль!» Или что-то вроде этого.
Потом он приходил раз в неделю, крохотный старичок Мордехай, с неизменным свертком подмышкой. Разматывал плохонький шарфик, снимал легкое, продувное пальтишко, солдатскую шапку-ушанку и долго потом отогревался с мороза, потирал красные озябшие руки.
Мы предлагали ему пообедать, но он вежливо отказывался всякий раз, будто только что из-за стола. Предлагали чай с дороги, но он тоже отказывался: чай пил в перерыве между уроками, словно уже отработал за этот чай. Съедал с наслаждением шоколадную конфету, брал, конфузясь, другую, а третью подкладывали мы с братом. Ему нравилось пить чай, нравилось сидеть в теплой, уютной кухне, разговаривать на всякие темы, чтобы потом, с новыми силами: «Да погибнут враги твои, Израиль!..» Или что-то вроде этого.
А еще были у нас вечные скандалы с деньгами, потому что он не хотел брать, а если соглашался, то на мизерную сумму, и всякий раз приходилось выдерживать бой, чтобы запихнуть в его карман смятую бумажку. Наматывал на горло плохонький шарфик, натягивал продувное пальтишко, шапку-ушанку, пихал подмышку газетный сверток и уходил на улицу, в мороз и снег, и ехал на метро с пересадками, затем на автобусе в продутый ветрами новый микрорайон, в неприбранное жилище одинокого старика.
Было интересно на его уроках, когда он раскрывал Танах, читал фразу за фразой, с наслаждением разъяснял, но через пару уроков догадался, что так оно будет всегда. Всегда он будет читать Танах, всегда наслаждаться, - для этого он и приходит, - но языка мы знать не будем.
- Морэ, - сказали мы, и он прямо засветился от удовольствия: не химик, не технолог - морэ-учитель. - Нам бы выучиться читать и разговаривать на иврите, а уж потом Танах.
Он очень огорчился этим, крохотный старичок Мордехай, стал убеждать нас, что в Танахе есть все необходимое, что через пару месяцев мы будем знать язык лучше его. Он даже польстил насчет наших удивительных способностей, но мы были настойчивы, и в этот день он без удовольствия выпил чай с шоколадной конфетой и ушел на улицу, в мороз и снег, маленький, несчастный, сокрушенный.
Через неделю сказали ему:
- Морэ, - сказали мы, - давайте так: до перерыва учим иврит, после перерыва - читаем Танах.
И опять он засветился на слово «морэ», и обрадовался, что Танах мы все-таки будем читать, будем читать Танах! Этим он занимался в детстве, этим бы ему заниматься до старости: читать книгу, да комментировать, ссылаясь на авторитеты, но жизнь выкинула его в мир, заставила окончить химический институт, работать технологом на заводе, чтобы на исходе дней вернуться к тому, с чего начал, от чего бы не уходить ему никогда.
Начали заниматься ивритом, и сразу же выяснилось, что он совсем не знает грамматику, крохотный старичок Мордехай, нет у него методики преподавания, нет плана, и мы, скорее всего, первые его ученики, которых надо обучить читать и разговаривать. Он прекрасно знал иврит, это был его язык, язык его души, - но ведь и птица, что поет на ветке, она тоже не знает нотной записи, она тоже не может научить другую птицу: поет себе и поет - и все тут.
И тогда на каждый урок мы стали готовить список из двадцати-тридцати новых слов, - стол-стул, пол-потолок, чашка-ложка, дать-взять, - а через неделю он приносил список обратно, и против каждого слова по-русски оно было написано на иврите. До перерыва разбирали эти слова, и он чувствовал себя, наш учитель, скованно и неуютно, потом долго пили чай и беседовали, и, наконец, раскрывали Танах: то, чего он ждал весь урок, крохотный старичок Мордехай, то, ради чего приходил ко мне: «Да погибнут враги твои, Израиль!» Или что-то вроде этого..
И вот я здесь, и иврит вокруг меня, - на улице, по радио. в доме, но нет рядом моего первого учителя, крохотного старичка Мордехая, что показал мне алфавит и дал самые первые слова на иврите: стол-стул, пол-потолок, пить-есть..., нет его нигде.
Я говорил когда-то:
- Морэ, - говорил я, и он светился от удовольствия: не химик, не технолог - морэ-учитель. - Морэ, - говорил я, - а как вы насчет Израиля?
- Куда мне... - отвечал, конфузясь. - Старость... Болезни...
А в глазах - желание: пусть его опровергнут, пусть!..
И вот я закрываю теперь тлаза, ожидаю с минуту и, наконец, слышу: звонят в мою дверь. Открываю поспешно, и на пороге встает, конфузясь, маленький человечек с большой головой, в плохоньком пальто, в солдатской шапке-ушанке, в неизменных калошах, надетых на прохудившиеся ботинки мальчикового размера. И подмышкой у него - газетный сверток, обернутый лохматой бечевкой.
- Шалом, - говорит он мне, потирая озябшие руки.
- Шалом, - отвечаю я. - Шалом, морэ!
Снова сидим за одним столом, плечом к плечу, и разбираем новые слова, и читаем Танах, «Да погибнут враги твои, Израиль!» - а потом он уходит на улицу, в снег и мороз, маленький, одинокий, с вечным испугом в глазах и несокрушимой верой в сердце, уходит, чтобы больше уже никогда не вернуться, не позвонить в мою дверь.
- Шалом, - говорю я вослед, в последнюю ею дорогу. - Шалом, морэ. Шалом…