А вчера был день освобождения Николаева от немецко-фашистских захватчиков...
Дедушка мой принял лютую смерть в николаевском отделении гестапо. Хоть сам он членом местной подпольной организации не был, но что-то там знал про подпольщиков такое, что гестаповцы тоже очень сильно хотели узнать. Допросы, пытки... Попавшему в гестапо была тогда только одна дорога - на тот свет. Не сдашь своих - немцы замучают, сознаешься - свои же и замочат. И вся-то разница была лишь в том, что фрицы убивали только тебя лично, а уж наши - жестоко мстили еще и семьям предателей. Поэтому дед выбрал себе смерть в гестапо - хоть и нелегко было там умирать, ой как нелегко. Но не сдал, выдержал...
Фрицы засунули его в мешок, по которому били молотком. После этой процедуры дед прожил еще целых три дня, изломанный, неподвижный, способный лишь блевать кровью, кашлять кровью, ссать кровью. И разговаривать с моей бабушкой, которая ходила к нему пешком, через весь город, оставляя двоих малолетних дочерей дома одних, без присмотра, жуткой зимой 43-го. Пускали немцы родных к уже замученным, но еще не совсем сдохшим арестантам - поговорить через решетку напоследок... О чем они разговаривали тогда друг с другом, что чувствовали - Бог знает.
Даже статуса участника войны дед посмертно не удостоился - а была бы бабке хорошая надбавка к пенсии. Но - не дали...
На освободившееся в квартире место немцы подселили своего, офицера. Фриц был на вид суровый, строгий и страдал патологическим немецким чистоплюйством и аккуратностью. Мама ужасно его боялась поначалу, как и бабушка. Немцев стоило бояться, сами понимаете: захватчики, фашисты. А у этого была еще такая вот сволочная манера: постоянно оставлял в своей комнате на столе тарелку, полную шоколадных конфет. Да еще и подходил каждый раз к бабке, показывал на тарелку с шоколадками и говорил что-то - строго и сурово, в обычной своей манере. Ах, как бабушка боялась тогда, что опухшие с голодухи дети не выдержат, да и сопрут конфетку-другую, сожрут! У немцев ведь очень строго было насчет воровства - запросто могли и расстрелять вора, хоть бы даже и ребенка... И бабушка, проклиная фашистскую сволочь, целыми днями только и волновалась, что об этих чертовых конфетах.
А через пару недель уже немец не выдержал, притащил из коммендатуры переводчика, и тогда уж кричал, топал ногами, сердился - мол, почему шоколадки не жрете, дурачье, я ж для вас, для детей эти конфеты оставляю, а вы думали я поиздеваться над вами хочу, да за кого ж вы меня принимаете?! Вот так. Человеком оказался фриц...
А потом пришли наши. И вместо одного немца на квартиру подселили сразу пол-взвода русских пехотинцев. Правда, пожили они всего-то пару дней - да и ушли куда-то дальше воевать. После их ухода в доме не осталось ни вилок, ни ложек, ни кружек - сперли солдатики, освободители, спиздили. Приходят дети утром на кухню, а там - ну, никакой посуды вообще. И только бабушка сидит, утирает с глаз слезы умиления, и поторяет, как заведенная: "Наши, русские, родные, слава Богу! НАШИ ПРИШЛИ!!"
Фрицы засунули его в мешок, по которому били молотком. После этой процедуры дед прожил еще целых три дня, изломанный, неподвижный, способный лишь блевать кровью, кашлять кровью, ссать кровью. И разговаривать с моей бабушкой, которая ходила к нему пешком, через весь город, оставляя двоих малолетних дочерей дома одних, без присмотра, жуткой зимой 43-го. Пускали немцы родных к уже замученным, но еще не совсем сдохшим арестантам - поговорить через решетку напоследок... О чем они разговаривали тогда друг с другом, что чувствовали - Бог знает.
Даже статуса участника войны дед посмертно не удостоился - а была бы бабке хорошая надбавка к пенсии. Но - не дали...
На освободившееся в квартире место немцы подселили своего, офицера. Фриц был на вид суровый, строгий и страдал патологическим немецким чистоплюйством и аккуратностью. Мама ужасно его боялась поначалу, как и бабушка. Немцев стоило бояться, сами понимаете: захватчики, фашисты. А у этого была еще такая вот сволочная манера: постоянно оставлял в своей комнате на столе тарелку, полную шоколадных конфет. Да еще и подходил каждый раз к бабке, показывал на тарелку с шоколадками и говорил что-то - строго и сурово, в обычной своей манере. Ах, как бабушка боялась тогда, что опухшие с голодухи дети не выдержат, да и сопрут конфетку-другую, сожрут! У немцев ведь очень строго было насчет воровства - запросто могли и расстрелять вора, хоть бы даже и ребенка... И бабушка, проклиная фашистскую сволочь, целыми днями только и волновалась, что об этих чертовых конфетах.
А через пару недель уже немец не выдержал, притащил из коммендатуры переводчика, и тогда уж кричал, топал ногами, сердился - мол, почему шоколадки не жрете, дурачье, я ж для вас, для детей эти конфеты оставляю, а вы думали я поиздеваться над вами хочу, да за кого ж вы меня принимаете?! Вот так. Человеком оказался фриц...
А потом пришли наши. И вместо одного немца на квартиру подселили сразу пол-взвода русских пехотинцев. Правда, пожили они всего-то пару дней - да и ушли куда-то дальше воевать. После их ухода в доме не осталось ни вилок, ни ложек, ни кружек - сперли солдатики, освободители, спиздили. Приходят дети утром на кухню, а там - ну, никакой посуды вообще. И только бабушка сидит, утирает с глаз слезы умиления, и поторяет, как заведенная: "Наши, русские, родные, слава Богу! НАШИ ПРИШЛИ!!"