Воспоминания о блокаде
Евгений Шусторович
(двоюродный брат моей тёщи)
Я выжил и продолжаю жить.
( из книги "Война в сердце моем", Buffalo 1996)
В ящике моего письменого стола лежит удостоверение № 645. выданное мне по поручению исполкома Ленсовета 30 марта 1990 гада. На зелёном фоне лёгкой картонной книжечки золотыми буквами написано: „Удостоверение к знаку „Жителю блокадного Ленинграда". На протяжении всей моей жизни считанные разы я имел повод вспомнить о том, что я был одним из жителей блокадного Ленинграда, которых, кстати, не так давно приравняли к участникам Великой Отечественной войны. Иногда мне кажется, за давностью лет, что то, что было со мной, что я видел своими глазами, происходило вовсе не со мной, а это я где то прочитал или видел в документальных фильмах.
Я помню начало войны. Она застала меня на даче в посёлке Вырица под Ленинградом. Прошло всего несколько дней, как мы обустроились в небольшой комнатке старенького бревенчатого дома на берегу речки, как совершенно неожиданно мы стали паковаться, чтобы в спешном порядке вернуться в Ленинград. Я помню суматоху на железнодорожном вокзальчике и третью полку повидавшего виды железнодорожного вагона, куда я был засунут с большим трудом.
В Ленинграде люди были возбуждены, но большинство разговоров взрослых, свидетелем которых мне приходилось быть, сводились к тому, что немцев в город не пустят и через несколько дней их разгромят. Я помню, как отец пришёл из военкомата в военной форме со шпалой в петлице, с наганом, и я, держась за его руку, гордо сопровождал папу по двору нашего многоэтажного дома-колодца на проспекте Майорова, дом 31. Многие наши соседи подходили к нему попрощаться, поговорить. Через 2 или 3 месяца я так же прогуливался с отцом по нашему двору, когда он вернулся домой после госпиталя с простреленной навылет грудью, чуть выше сердца. Осень 1941 г. выдалась тёплой и солнечной. Я помню частые прогулки с мамой по городу, когда в магазинах практически уже нечего было купить. С каким сожалением я смотрел на витрины продуктовых магазинов, где были выставлены такие аппетитные и красивые булки и конфеты, пряники, колбаса, называемые взрослыми непонятным для меня словом - бутафория. Рацион питания сокращал:я очень быстро и чувство голода начинало становиться постоянным и болезненным. С тех пор это чувство я испытывал на протяжении 6 лет своего детства.
Почти каждое утро, а иногда и в другое время, ваша дворничиха - тётя Нюра - добрый гений нашей дворовой детворы, вытаскивала на середину двора сирену и в течении нескольких минут накручивала её, предупреждая всех жильцов о начале воздушной тревоги. Мама хватала младшего брата и мы поспешно спускались в бомбоубежище, оборудованное в подвале нашего дома, С каждым днём воздушнные тревоги становились чаще и продолжительнее. Мы проводили в бомбоубежищах долгие часы, а иногда и дни. Чтобы как-то скрасить наше пребывание здесь, занять детей, успокоить родителей, организовывались некоторые развлечения - небольшие детские концерты, рисование цветными карандашами и красками. В нашем доме жила дочь известного русского художника Бруни, чьё полотно в русском музее считается самым большим в мире. Татьяна Григорьевна, ставшая впоследствии крупным театральным художником, (народным художником Росcuu), учила нас рисовать. Свои рисунки мы развешивали по всем стенам бомбоубежища. Однажды, уже находясь в бомбоубежище, мы услышали долго не прекращавшийся грохот, ощутили содрогание сте« и потолка. Как потом выяснилось, наш микрорайон подвергся массированному обстрелу, в результате которого была полностью разрушена школа напротив нашего дома, повреждено много других зданий. Снаряд попал в гранитную тумбу рядом с моей парадной. Тумба разлетелась на мелкие осколки, а выходивший в это время из парадной мой сосед по квартире, двухметровый молодой милиционер, был убит взрывной волной. Помню случай, когда во время одного из артобстрелов, после падения снаряда недалеко от выхода из убежища, я выскочил во двор и подобрал несколько ещё горячих больших осколков, после чего был признан моими приятелями смельчаком и лидером.
Зима 1941-1942 годов была самым тяжелым периодом эпопеи Ленинградской блокады, Жестокий голод, холод, периодические обстрелы подвели всё живое в городе на грань гибели. Не было еды, воды, дров, света. Наши оконные рамы были забиты фанерой или заткнуты подушками, на столе еле светилась коптилка - маленькая бутылочка с машинным маслом и фитильком, тут же стояли таз или ведро со снегом или льдом. Около ставшей обычной для наших квартир железной круглой печки-"буржуйки", которой иногда протапливалась комната, кипятилась вода. Топили буржуйку мебеью, книгами, старыми газетами, всем, что горело. хлебный рацион регулярно снижался и достиг в янаре 1942 года 125 граммов. К маленькому кусочку сырого, неизвестно из чего сделанного хлеба, иногда добавлялись галеты из опилок, изобретённые какимо профессором-химиком, жмых, а по праздникам для детей выдавали по две соевые конфеты. Несколько раз в нашем доме варился студень из столярного клея. Из небольшой плитки его наваивалось столько, что заполнялась вся посуда, имевшаяся в доме. Даже тогда, есть этот студень было противно, но мы съедали его полностью. В свои восемь лет я был истощён, как и многие другие, до дистрофии 2-ой степени, приведшей в дальнейшем к открытой форме туберкулёза. Я очень хорошо помню своё психологическое состояние. Я не знал страха, всё воспринимал спокойно, как должное. Помню ночь, когда умер мой дядя Люся, брат моего отца. Его, семнадцатилетнего парня, вконец слабевшего, привели под руки с завода, где он работал, двое рабочих и положили на кровать. Дома :роме меня никого не было, я сел на стул напротив него и долго смотрел в его грустные, угаающие глаза. Так с открытыми глазами он и умер, ставив нам свою продовольственную карточку на те 10 дней, которые он не дожил до конца месяца.
Долгими днями, лёжа под одеялом в пальто и валенках на кровати, я вспоминал довоенное сытое время. Я проклинал себя за то, что не доел и не допил то, что тогда мне давали.
Единственной коммунальной услугой, которой мы пользовались весь блокадный период, было радио. По нему объявляли начало и отбой воздушной тревоги. Радио извещало нас о снижении норм выдачи хлеба, передавало последние известия. Я помню частые выступления поэтессы Ольги Берггольц, Она, в частности, говорила, что все жители блокадного Ленинграда, включая детей и стариков - герои, которые получат свои высокие награды сразу же, как только враг будет разбит.
Помню, как набирал в ведро снег в Юсу«о«ском саду и приносил его домой, чтобы натопить воды для питья. Снега много - воды мало. Каждый поход в сад на Садовой улице (угол ул. Римского Корсакова) отнимал много сил, давался с большим трудом. В памяти проявляются несколько случаев, когда у меня на глазах люди, мужчины и женщины, останавливались, садились на снежный сугроб и навечно засыпали. Когда стало совсем невмоготу и представилась возможность, мама на санках перевезла меня к дедушке и бабушке, жившим «а Петроградской стороне. Дом, куда я приехал, был двухэтажным, деревянным. Однажды ночью мы услышали сильный стук топоров и ломов.Выглянув наружу мы увидели, что солдаты ломают дом на дрова. Нас переселили в соседний многоэтажный дом, в одну из брошенных эвакуированными хозяевами квартир, где, впервые за долгое время, была натоплена старинная каминная печь. Пытаясь погреться, я нечаянно дотронулся пальцем до раскалённой докрасна дверце печи и получил сильнейший ожог, следы которого остались у меня до сих пор. Здесь же на Большом проспекте вскоре умерли мои бабушка и дедушка, ещё не старые и очень любившие меня. Мой дядя по матери умер несколько раньше своих родителей в госпитале от ран, полученных в результате разорвавшейся на нём связке гранат. Смерть была на каждом шагу - умерли все соседи в нашей четырёхкомнатной коммунальной квартире, умерли многие жильцы нашего дома, знакомые моих родителей, их друзья. Мой отец трижды получал тяжёлые ранения и после короткого лечения трижды уходил обратно на фронт. Летом 1942 года маму мобилизовали на оборонные работы, а нас с младшим братом отдали в круглосуточный детский сад. Среди воспитателей были доведённые до отчаяния голодом люди, которые отбирали у маленьких детей их еду. Делалось это исподтишка, уговорами и угрозами. Я помню, как ненавидел этих людей. Меня они не трогали. Мой внешний вид и независимая манера поведения пугала многих детей и взрослых.
Блокадные дни закончились для меня в апреле 1943 года. В конец истощённых, нас решили эвакуировать из Ленинграда через Ладогу на Большую Землю. Я хорошо помню, как привезли нас на Московский вокзал и дали огромные, по тому времени, пайки. Было много чёрного и белого хлеба и чего-то другого очень вкусного. Нас посадили в вагоны и повезли до станции Кабоны, где мы должны были пересесть на катера. Из-за сильной бомбёжки поезд несколько раз возвращался в Ленинград, а затем снова направлялся в Кабоны. В конце концов мы были погружены на катера и поплыли на другой берег Ладожского озера. Одновременно загружалось три катера-шаланды, человек по сто в каждый. Нам достался третий, последний. Но именно он оказался счастливым. Наш моторист молодой, курчавый и веселый парень всё время шутил, пел песни, но постепенно намного обогнал два других катера. Когда в сумерках мы причалили к берегу Большой Земли, кто-то сказал, что остальные катера потоплены немецкими самолётами, До сентября 1945 г. мы пробыли в эвакуации, а затем вернулись домой, в Ленинград.
Не помню в каком месяце точно, но в 1947 году, в день отмены карточной системы, я, выстояв огромную очередь, вошёл в булочную напротив моего дома, где мы отоваривались в блокадное время. Помещение булочной было залито электрическим светом. Полки ломились от белых свежих 6атонов и бубликов, баранок и других хлебо-булочных изделий. Я увидел наяву то, о чём мечтал лёжа в пальто и валенках под одеялом в суровую зиму 1941-42 года.
Я выжил и продолжаю жить, за что бесконечно благодарен своему Спасителю, который многократно на протяжении жизни оказывал и оказывает мне своё покровительство.
(двоюродный брат моей тёщи)
Я выжил и продолжаю жить.
( из книги "Война в сердце моем", Buffalo 1996)
В ящике моего письменого стола лежит удостоверение № 645. выданное мне по поручению исполкома Ленсовета 30 марта 1990 гада. На зелёном фоне лёгкой картонной книжечки золотыми буквами написано: „Удостоверение к знаку „Жителю блокадного Ленинграда". На протяжении всей моей жизни считанные разы я имел повод вспомнить о том, что я был одним из жителей блокадного Ленинграда, которых, кстати, не так давно приравняли к участникам Великой Отечественной войны. Иногда мне кажется, за давностью лет, что то, что было со мной, что я видел своими глазами, происходило вовсе не со мной, а это я где то прочитал или видел в документальных фильмах.
Я помню начало войны. Она застала меня на даче в посёлке Вырица под Ленинградом. Прошло всего несколько дней, как мы обустроились в небольшой комнатке старенького бревенчатого дома на берегу речки, как совершенно неожиданно мы стали паковаться, чтобы в спешном порядке вернуться в Ленинград. Я помню суматоху на железнодорожном вокзальчике и третью полку повидавшего виды железнодорожного вагона, куда я был засунут с большим трудом.
В Ленинграде люди были возбуждены, но большинство разговоров взрослых, свидетелем которых мне приходилось быть, сводились к тому, что немцев в город не пустят и через несколько дней их разгромят. Я помню, как отец пришёл из военкомата в военной форме со шпалой в петлице, с наганом, и я, держась за его руку, гордо сопровождал папу по двору нашего многоэтажного дома-колодца на проспекте Майорова, дом 31. Многие наши соседи подходили к нему попрощаться, поговорить. Через 2 или 3 месяца я так же прогуливался с отцом по нашему двору, когда он вернулся домой после госпиталя с простреленной навылет грудью, чуть выше сердца. Осень 1941 г. выдалась тёплой и солнечной. Я помню частые прогулки с мамой по городу, когда в магазинах практически уже нечего было купить. С каким сожалением я смотрел на витрины продуктовых магазинов, где были выставлены такие аппетитные и красивые булки и конфеты, пряники, колбаса, называемые взрослыми непонятным для меня словом - бутафория. Рацион питания сокращал:я очень быстро и чувство голода начинало становиться постоянным и болезненным. С тех пор это чувство я испытывал на протяжении 6 лет своего детства.
Почти каждое утро, а иногда и в другое время, ваша дворничиха - тётя Нюра - добрый гений нашей дворовой детворы, вытаскивала на середину двора сирену и в течении нескольких минут накручивала её, предупреждая всех жильцов о начале воздушной тревоги. Мама хватала младшего брата и мы поспешно спускались в бомбоубежище, оборудованное в подвале нашего дома, С каждым днём воздушнные тревоги становились чаще и продолжительнее. Мы проводили в бомбоубежищах долгие часы, а иногда и дни. Чтобы как-то скрасить наше пребывание здесь, занять детей, успокоить родителей, организовывались некоторые развлечения - небольшие детские концерты, рисование цветными карандашами и красками. В нашем доме жила дочь известного русского художника Бруни, чьё полотно в русском музее считается самым большим в мире. Татьяна Григорьевна, ставшая впоследствии крупным театральным художником, (народным художником Росcuu), учила нас рисовать. Свои рисунки мы развешивали по всем стенам бомбоубежища. Однажды, уже находясь в бомбоубежище, мы услышали долго не прекращавшийся грохот, ощутили содрогание сте« и потолка. Как потом выяснилось, наш микрорайон подвергся массированному обстрелу, в результате которого была полностью разрушена школа напротив нашего дома, повреждено много других зданий. Снаряд попал в гранитную тумбу рядом с моей парадной. Тумба разлетелась на мелкие осколки, а выходивший в это время из парадной мой сосед по квартире, двухметровый молодой милиционер, был убит взрывной волной. Помню случай, когда во время одного из артобстрелов, после падения снаряда недалеко от выхода из убежища, я выскочил во двор и подобрал несколько ещё горячих больших осколков, после чего был признан моими приятелями смельчаком и лидером.
Зима 1941-1942 годов была самым тяжелым периодом эпопеи Ленинградской блокады, Жестокий голод, холод, периодические обстрелы подвели всё живое в городе на грань гибели. Не было еды, воды, дров, света. Наши оконные рамы были забиты фанерой или заткнуты подушками, на столе еле светилась коптилка - маленькая бутылочка с машинным маслом и фитильком, тут же стояли таз или ведро со снегом или льдом. Около ставшей обычной для наших квартир железной круглой печки-"буржуйки", которой иногда протапливалась комната, кипятилась вода. Топили буржуйку мебеью, книгами, старыми газетами, всем, что горело. хлебный рацион регулярно снижался и достиг в янаре 1942 года 125 граммов. К маленькому кусочку сырого, неизвестно из чего сделанного хлеба, иногда добавлялись галеты из опилок, изобретённые какимо профессором-химиком, жмых, а по праздникам для детей выдавали по две соевые конфеты. Несколько раз в нашем доме варился студень из столярного клея. Из небольшой плитки его наваивалось столько, что заполнялась вся посуда, имевшаяся в доме. Даже тогда, есть этот студень было противно, но мы съедали его полностью. В свои восемь лет я был истощён, как и многие другие, до дистрофии 2-ой степени, приведшей в дальнейшем к открытой форме туберкулёза. Я очень хорошо помню своё психологическое состояние. Я не знал страха, всё воспринимал спокойно, как должное. Помню ночь, когда умер мой дядя Люся, брат моего отца. Его, семнадцатилетнего парня, вконец слабевшего, привели под руки с завода, где он работал, двое рабочих и положили на кровать. Дома :роме меня никого не было, я сел на стул напротив него и долго смотрел в его грустные, угаающие глаза. Так с открытыми глазами он и умер, ставив нам свою продовольственную карточку на те 10 дней, которые он не дожил до конца месяца.
Долгими днями, лёжа под одеялом в пальто и валенках на кровати, я вспоминал довоенное сытое время. Я проклинал себя за то, что не доел и не допил то, что тогда мне давали.
Единственной коммунальной услугой, которой мы пользовались весь блокадный период, было радио. По нему объявляли начало и отбой воздушной тревоги. Радио извещало нас о снижении норм выдачи хлеба, передавало последние известия. Я помню частые выступления поэтессы Ольги Берггольц, Она, в частности, говорила, что все жители блокадного Ленинграда, включая детей и стариков - герои, которые получат свои высокие награды сразу же, как только враг будет разбит.
Помню, как набирал в ведро снег в Юсу«о«ском саду и приносил его домой, чтобы натопить воды для питья. Снега много - воды мало. Каждый поход в сад на Садовой улице (угол ул. Римского Корсакова) отнимал много сил, давался с большим трудом. В памяти проявляются несколько случаев, когда у меня на глазах люди, мужчины и женщины, останавливались, садились на снежный сугроб и навечно засыпали. Когда стало совсем невмоготу и представилась возможность, мама на санках перевезла меня к дедушке и бабушке, жившим «а Петроградской стороне. Дом, куда я приехал, был двухэтажным, деревянным. Однажды ночью мы услышали сильный стук топоров и ломов.Выглянув наружу мы увидели, что солдаты ломают дом на дрова. Нас переселили в соседний многоэтажный дом, в одну из брошенных эвакуированными хозяевами квартир, где, впервые за долгое время, была натоплена старинная каминная печь. Пытаясь погреться, я нечаянно дотронулся пальцем до раскалённой докрасна дверце печи и получил сильнейший ожог, следы которого остались у меня до сих пор. Здесь же на Большом проспекте вскоре умерли мои бабушка и дедушка, ещё не старые и очень любившие меня. Мой дядя по матери умер несколько раньше своих родителей в госпитале от ран, полученных в результате разорвавшейся на нём связке гранат. Смерть была на каждом шагу - умерли все соседи в нашей четырёхкомнатной коммунальной квартире, умерли многие жильцы нашего дома, знакомые моих родителей, их друзья. Мой отец трижды получал тяжёлые ранения и после короткого лечения трижды уходил обратно на фронт. Летом 1942 года маму мобилизовали на оборонные работы, а нас с младшим братом отдали в круглосуточный детский сад. Среди воспитателей были доведённые до отчаяния голодом люди, которые отбирали у маленьких детей их еду. Делалось это исподтишка, уговорами и угрозами. Я помню, как ненавидел этих людей. Меня они не трогали. Мой внешний вид и независимая манера поведения пугала многих детей и взрослых.
Блокадные дни закончились для меня в апреле 1943 года. В конец истощённых, нас решили эвакуировать из Ленинграда через Ладогу на Большую Землю. Я хорошо помню, как привезли нас на Московский вокзал и дали огромные, по тому времени, пайки. Было много чёрного и белого хлеба и чего-то другого очень вкусного. Нас посадили в вагоны и повезли до станции Кабоны, где мы должны были пересесть на катера. Из-за сильной бомбёжки поезд несколько раз возвращался в Ленинград, а затем снова направлялся в Кабоны. В конце концов мы были погружены на катера и поплыли на другой берег Ладожского озера. Одновременно загружалось три катера-шаланды, человек по сто в каждый. Нам достался третий, последний. Но именно он оказался счастливым. Наш моторист молодой, курчавый и веселый парень всё время шутил, пел песни, но постепенно намного обогнал два других катера. Когда в сумерках мы причалили к берегу Большой Земли, кто-то сказал, что остальные катера потоплены немецкими самолётами, До сентября 1945 г. мы пробыли в эвакуации, а затем вернулись домой, в Ленинград.
Не помню в каком месяце точно, но в 1947 году, в день отмены карточной системы, я, выстояв огромную очередь, вошёл в булочную напротив моего дома, где мы отоваривались в блокадное время. Помещение булочной было залито электрическим светом. Полки ломились от белых свежих 6атонов и бубликов, баранок и других хлебо-булочных изделий. Я увидел наяву то, о чём мечтал лёжа в пальто и валенках под одеялом в суровую зиму 1941-42 года.
Я выжил и продолжаю жить, за что бесконечно благодарен своему Спасителю, который многократно на протяжении жизни оказывал и оказывает мне своё покровительство.