Конкурс
Для начала вот:
Осень
Печалью печальна
Сестра моя осень.
Дожди на прощанье
И серая просинь.
- Знаешь, какую картину мне хочется написать?
Арина некоторое время просто смотрит мне в глаза, потом разворачивает коляску и подъезжает к окну. За стеклом - хмарь и сырость, грязная чёрная дорога, проезжающие авто, обливающие грязью стоящих на остановке, потому что водителю лень вовремя притормозить. Я тупо молчу. Я знаю, что ответа не требуется, потому что я для неё сейчас - не собеседник. Я - нечто вроде говорящего попугая, кота на коленях, даже если я что-то и скажу, она меня попросту не услышит. Я ей не нужен. Нет, не так. Ей нужен не я.
- Я бы взяла чистый лист бумаги, белый, и на весь лист - лицо девушки с длинными, распущенными волосами, отрешённым взглядом и грустной улыбкой. Я видела такие лица. Знаешь, что означает такой взгляд? - Она снова поворачивается ко мне и вопрошающе-серьёзным взглядом смотрит на меня. Я покорно делаю озадаченный вид. - Он означает, что человек потерял своё место в жизни. Она не знает, что будет дальше. Не видит перед собой будущего. И в этом нет виноватых, либо виноваты сразу все: родители, учителя, друзья, любимый человек, который, быть может, и не знает, что он любим. В таком состоянии прыгают с моста. Или режут вены. Или пишут стихи.
- Или рисуют картины. - Зачем я это сказал? На пару минут в комнате воцаряется ломкая тишина. Часы на книжной полке бьют семь. Я молчу, но мне кажется, что тишина разбилась от боя часов, и мы оба сейчас порежемся её осколками. Она испуганно смотрит на меня, потом продолжает:
- Это должна быть графика. Чёрные линии на белом листе, тонкие, кое-где изломанные… - вздыхает. - Как её судьба. Её мысли. Она смотрит на нас через автобусное стекло, по которому стекают извилистые струйки дождя. Их немного, но капли - почти как слёзы.
Пару минут мы опять молчим. Я жду, когда она выговорится. Вообще-то, мне уже нужно идти, но если я прерву её сейчас, то неизлившееся встанет между нами на долгие месяцы. Это значит, ночные телефонные звонки с рассказами взахлёб, давясь слезами, как она ничего не может, ничего не получается, она - бездарность, она не в состоянии, не умеет рисовать, она никому не нужна, её талант - на исходе, не будет ни выставки, ни общения со знакомыми художниками, они все отвернутся от неё, а ей так это нужно… выезды на природу, и молчание в течение многих часов, пока она пытается изобразить кленовый лист, падающий в пожелтелую траву, а потом - жалобы на неподходящий оттенок красок, и мучительные часы долгих поездок и поисков по магазинам.
Я подожду. Подожду последнего, сакраментального вопроса неуверенного в себе гения.
- А за стеклом… - Ариша задумывается, но я знаю, что это - пауза Станиславского. Вдруг именно сейчас я решу что-то сказать, что-то такое, отчего тщательно прорисованная, дышащая, уже живущая в ней картинка рассыплется на мозаичные кусочки, и она убедится в том, что всё это - глупо, банально и смешно. Она боится разувериться сама и ждёт, что мои слова дадут ей опору для её неверия. Я молчу.
- Внизу я нарисовала бы дорогу… осенние, почти облетевшие деревья… покосившиеся деревенские домики и легковую машину у обочины, чей водитель - мужчина - стоит спиной к зрителю и смотрит на село, в котором он вырос. - Она опять ловит мой взгляд. Я спокоен. Я просто жду, глядя на неё. Видимо, в моём взгляде что-то такое есть, отчего она успокаивается и продолжает:
- Это будет самое трудное. Дать понять зрителю, что это - именно его село. Он оглядывается на прожитую жизнь, потому что должен идти вперёд, сделать что-то… что-то трудное для него. Поэтому он вернулся и теперь вспоминает минувшее. Потому что прежде, чем идти в будущее, нужно знать, не бежишь ли ты от чего-то в прошлом. Чтобы не совершить ошибки. Я назову это - осень. - Некоторое время мы оба молчим, потом Ариша всё же задаёт мне тот самый вопрос:
- Как ты думаешь, у меня получится?
Мне почти смешно. Спрашивая меня, она превращается в маленькую девочку, ищущую одобрения взрослых. Но я знаю, что она не задаст этого вопроса больше никому и никогда. Я наклоняюсь и беру ладонями её лицо, всматриваюсь в её глаза. Они - бездонно-чёрные, два провала в космос. Я почти шепчу, но знаю, что она меня слышит. Она услышит, даже если я буду шептать с другого конца комнаты. Потому что внутренне уже знает мой ответ. Иначе я прервал бы её раньше.
- У тебя обязательно получится.
Я отхожу. На часах - четверть восьмого. Мне совсем пора.
- Тебе пора.
- Я знаю.
Иду обуваться. Её коляска мягко катится вслед за мной. Она знает, что это необязательно, у меня есть второй ключ, но мы всегда соблюдаем этот маленький ритуал - закрытие дверей. Я могу открыть дверь своим ключом, но закроет Ариша сама, проводив меня до порога. Это - символ нашей дружбы. Мы давно могли бы переступить эту черту, но - она боится, а я… я сам не знаю, почему поддерживаю этот страх, хотя иногда, ночами, сам себе сознаюсь: мне всё равно, что она - инвалид и не может ходить, всё равно, что придётся всю жизнь носить её на руках. Что мы не сможем почти никуда ездить, как я привык. Всё равно. Я счёл бы за счастье собакой сидеть возле её ног. Тогда почему? Не знаю. Может быть, я тоже боюсь. Реакции окружающих, например. Хотя, кажется, ещё немного, и даже на мнение моих родителей мне будет наплевать.
Завязав шнурки, я выпрямляюсь. Сегодня Ариша почему-то не хочет включать свет. Нигде. На улице - сумеречно-грозовая погода, дождь, яростно хлещущий в полукруглые окна мастерской, ветер хлопает полуоторванными жестяными листами на крыше, я видел, как на потолке начинает темнеть стык потолочного шва под просачивающимся с крыши дождём. В любой другой день я бы воспользовался этим предлогом, чтобы остаться дольше, может быть, даже на ночь. Лазил бы по крыше с молотком и гвоздями под грозой до самой темноты, рискуя свалиться с пятого этажа, или словить молнию, быть может, даже шаровую. Весь бы вымок, даже, наверное, порвал бы рубашку и пошёл мыться в душ и греться на диванчик для гостей за антресоли со старыми полотнами, завернувшись в клетчатый лоскутный плед. Ариша сшила его сама, из кусочков, оставшихся от изготовления кукол для нового спектакля в кукольном театре. Она зашивала бы мне рубашку, а я рассказывал бы дурацкие анекдоты про тыгыдымского коня и, может быть, сумел, наконец, прогнать страх из её глаз. Хотя бы на эту ночь…
Должно быть, я задумался слишком глубоко. Стою, как идиот, с правым ботинком в левой руке. Она слегка дотрагивается до моей руки:
- Тебе пора. - Это звучит уже настойчивее. Я вздрагиваю, натягиваю и шнурую ботинок. В её глазах ясно читается: «Не уходи». Но она не скажет этого вслух. Жаль. Я смотрю на неё, и в глубине души возникает только одно: безмолвная просьба. Скажи это, скажи вслух, и я плюну на всё и останусь. Переступи черту.
Она молчит. Я про себя чертыхаюсь. Наверное, она права. Мы оба ещё не готовы. Иначе, я остался бы без всякой просьбы.
Ненавижу семейные праздники. Юбилей бабы Ани - восемьдесят пять. Умом я понимаю, что побывать на нём необходимо: поздравить нашу бабушку - мало кто доживает до её возраста, и друзей-ровесников почти не осталось, поэтому присутствие родных и близких особенно важно и значимо. Но именно сегодня во мне что-то сломалось. Я не могу больше ждать. Если в следующий раз она не попросит меня остаться, я сделаю это сам.
Я почти бегу домой. Не потому, что дождь, а потому, что если всё обойдётся, то я до полуночи ещё успею вернуться.
Мама открывает дверь. На лице - растерянность, слёзы, неверие.
- Что? - мой голос мгновенно садится.
- Бабушка в больнице.
Отец растерян также, как мама. В доме - хаос. Наверное, если вместо свадьбы попасть на похороны, ощущения будут примерно схожими. Толкутся родственники, съехавшиеся на юбилей. Большинство молчат, глядя в стену, и стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Мои племянник и две племянницы потерянно жмутся в углу. Так. Про детей все забыли.
Я подзываю к себе Мишу и девчонок, веду к себе в комнату. Там мы некоторое время возимся с моей коллекцией машинок и паззлами, изображающими покемонов, которые я купил пару лет назад: меня заинтриговали смешные цветные картинки зверюшек с крылышками и шипами. Паззлы переставляются друг с другом, в результате получаются смешанные покемуны с чужими хвостами и головами. Девчата постепенно начинают улыбаться.
- Есть хотите?
Мишка мотает головой, он слишком увлечён машинками, но я предполагаю, что их не кормили как минимум с приезда, то есть часов с трёх. Мои племяшки, Алла и Алиса, робко заявляют, что попили бы чаю. Я снова про себя чертыхаюсь. Моя тётка со своими представлениями о хорошем воспитании заморит девчонок голодом.
Я иду на кухню. Холодильник полон, но почти всё требует либо дополнительной готовки, либо разогрева. Ладно. Я нагружаю поднос бутербродами и сладким, ставлю туда же чайник, четыре кружки и сахарницу и, осторожно лавируя между родственниками, пробираюсь в комнату. Попутно узнаю, что у бабушки - инфаркт, правда, врач сказал, что вовремя вызвали скорую, так что может быть всё ещё обойдётся.
В моей комнате - маленький локальный конфликт. Мишка соорудил из найденной колоды карт гараж и скоростную шестиполосную автостраду с постами ГИБДД, а близняшкам приспичило поиграть в дурачка.
- Так, ша, банда! Генерал пришёл!
Девчонки восторженно виснут у меня на шее. Миша хмуро сопит, но долго обижаться он не умеет. Я отдаю ему поднос:
- Приказ по армии: ужин рядовому составу! Лейтенант, обеспечь!
Пока они разливают чай, я включаю компьютер.
Мультики нужно заряжать часа на четыре. Отыскиваю диск DVD «4в1»: «Мулан», «Синбад - легенда семи морей», «Планета сокровищ», «Лило и Стич». Что называется, и для девчат, и про войну. Хотя такие, как у меня, девчата… Они в обнимку не с куклой или плюшевым медведем спят. У Альки под подушкой - пластиковая копия «Беретты», у Алиски - пластмассовый мачете. Вдвоём они затерроризировали весь детский сад. Воспитатели только что по струнке не ходят. Миша - тот просто медведь. Он уже во втором классе, и на девчат посматривает свысока, что, однако, его от них не спасает. Вдвоём они забрасывают Мишку подушками, потом заваливают на пол и щекочут до тех пор, пока он не начинает очень громко орать. Тогда обычно прибегает кто-нибудь из взрослых и разнимает эту вопяще-орущую кучу малу. Впрочем, надолго выговора не хватает, также, как и Мишкиных обид на сестёр. Через полчаса всё начинается сначала. Причём он обычно солидно разъясняет, что обязан их развлекать. Они же маленькие. Маленькие тем временем в углу или под столом готовят новую пакость.
Пока они смотрят «Планету сокровищ» (девчонки восторженно ахают на каждом крутом вираже космического фрегата), беру подаренный моей Аришей альбом с её первой выставки - подарочный экземпляр с личным автографом автора. Вообще-то, они тогда продавались. Но мы, вероятно, с первой встречи что-то почувствовали. Что-то, что связало нас обоих, раз и навсегда…
Я не большой любитель ходить по выставкам, особенно благотворительным. В благотворительности есть что-то, что унижает как того, кто в ней участвует, так и того, кто принимает её результат. Не знаю. Однако на это мероприятие я пошёл - мама уговорила. Она у нас крутится в богеме - администратор художественной галереи - так что местных знаменитостей и не очень, кстати, не только в области живописи, знает наперечёт. Её восторженная наивность привлекает к ней самый разный народ. Зато папа - нечто вроде пугала. После того, как он пару раз пересчитал при помощи форменной обуви рёбра и зубы особенно настойчивым маминым поклонникам, непрофессиональный интерес к ней резко поубавился.
Однако помимо этого, наша мама - ещё и эксперт в области художественного искусства, этого у неё не отнимешь. Если она начинает рассказывать, какое чудо - картины вот этого художника, значит, не позднее, чем через полгода о нём будут трубить все местные и федеральные СМИ. Так что когда матушка говорит, что стоит сходить и посмотреть, я иду и смотрю. Кстати, ни разу ещё не пожалел.
Так было и в тот раз. Я заехал за матушкой в галерею, чтоб везти на дачу, а она потащила меня в зал, где проводилась выставка. Работ было немного, но я их тогда и не запомнил. Я завис на первой же от входа картине, названия которой сразу не увидел. Чётко помню лишь, что меня поразила её почти фотографическая точность: работа была сделана пастелью, однако при взгляде на неё появлялось ощущение остановившегося кадра кинохроники, что полностью сбивало с толку. На картоне была изображена церковь, точнее, даже не сама церковь, а церковное окно с решёткой и кустом жимолости под ней. Решётка проржавела и давно не подкрашивалась. Потёки ржавчины от осенних дождей чётко угадывались на светлом фоне старой краски. Побелка стены облупилась, кое-где вывалились кирпичи. Куст стоял почти облетевший, только местами угадывались сухие, поблёкшие листья. Я стоял около картины столбом, не в силах двинуться с места. Мне казалось, что если я сделаю шаг, то попаду в запущенный церковный сад, а, заглянув за раму, - увижу вход в старенькую, перекосившуюся церковь, за которой давно никто не смотрит, потому что последний священник лежит хворый у себя на дворе, и пригляд за ним - две бабушки-соседки, которые ещё помнят, как было до прихода новой власти. Конечно, ни батюшке, седовласому старичку, ни сердобольным старушкам не под силу заново выбелить и отремонтировать церковь. А больше никому в селе это не нужно - грядёт новая эпоха…
- Вы так долго смотрите на мою церковь. Я выросла рядом с такой.
Тихий голос вырвал меня из миража-полугрёзы. Честно сказать, я не заметил коляску, мне показалось, что она сама по себе - маленькая, хрупкая, темноволосая девушка с бездонными чёрными глазами. Её тонкое, одухотворённое лицо, схожее с ликом Богоматери на старообрядческих иконах, и пламя, горевшее в глубине чёрных глаз, притягивали настолько, что окружающее будто меркло в сравнении с ним. Только когда она едва не наехала мне на ногу колесом, я обратил внимание, что передвигается она на инвалидной коляске.
- Давайте знакомиться, - я протянул ей руку. - Павел. Программист.
Она вложила худенькую руку в мою ладонь.
- Арина Стрижанова. Художница. Автор выставки.
- Так это ваши картины? - Я обалдело хлопал ресницами, не в состоянии связать глубинную силу изображения, его эмоциональный настрой с обликом маленькой девочки. Такой она мне показалась тогда. Такой она остаётся для меня и поныне. - Простите… Это удивительно.
- Так многие говорят, - она смущённо улыбнулась, и, будто исподтишка, сквозь задёрнутые шторы и жалюзи в зал прокралось солнце. Вот когда, кажется, я впервые понял, что пропал…
- А вы не верите?
- Не знаю. Рисование - это моя жизнь. Не мне судить, хороша она, или плоха. Пойдёмте, я покажу вам дальше.
На дачу, как собирались, мы с мамой так и не попали. Она три раза подходила ко мне, потом уехала домой одна. Мы с Ариной пробродили по залу до окончания рабочего дня. На прощание я получил альбом с репродукциями и автографом, выпросил у неё телефон и обещание, что она примет меня в гостях на неделе. Через месяц я бывал у неё каждый день. Ещё через месяц я получил второй ключ.
Миша и девчонки почти спят. Я укладываю их на свой диван, укрываю Мишку пледом, девчатам - два одеяла, иначе к утру Алька окажется раздетой. Сам - на полу, на пенке и в спальнике. Утро вечера мудренее…
Утро для меня растянулось на две недели. Две недели, и две чаши весов, на которые неведомо для меня легли две жизни: одна - женщины, давшей жизнь моему отцу, другая - женщины которую я любил.
Меня подняли в пять утра. Нашли штатного семейного шофёра: отвезти родню в больницу - бабушке стало хуже, позвонил врач. Съездить за кардиохирургом, нейрохирургом… развести консилиум по домам… увезти домой родственников, живущих в городе. К вечеру я умотался так, что едва добрался до дивана, как моментально заснул.
Следующие дни напоминали мои худшие ночные кошмары: на работе аврал, дома - не лучше. То за врачом, то родителей в больницу, то из больницы, то дальней родне приспичило приехать, и я две ночи подряд таскал машину за две с половиной сотни км от города в другую область. Как следствие, приезжал измотанный, доползая только до кровати. В тот день, когда нам сообщили, что угроза жизни, наконец, миновала, я набрался. Сидел вечером в последнем, работавшем в нашем районе летнем кафе, ещё не закрывшемся на зимний период, и тупо накачивался пивом от облегчения, собираясь после второй бутылки пойти к Арине. Ариша…
Ко мне подсели. Я поднял голову, собираясь изгнать непрошеного гостя за пределы моей нынешней зоны комфорта, и узнал Сабину. Как всегда, с крашеными рыжими волосами, в чёрном костюме и сумочкой «а-ля рус», она легко порхнула за мой столик.
Сабина - это был наш с Ариной кошмар. Сабина тоже была художницей, одного с Аришей выпуска, однако дальше, как моя девочка, учиться она не пошла. Устроилась в какую-то жёлтую газетёнку художником-оформителем, и, хотя неплохо зарабатывала, завидовала Арине смертно, стремясь подгадить где только можно. Пару раз стрижановские выставки спасало только вмешательство моей мамы, поскольку Сабина была накоротке с большинством начальников, невзирая на постоянные жалобы, что для зачисления в Союз художников нужно иметь определенные отношения с кем-либо из членов совета, на что она, якобы, не способна. Вполне естественно, что она была последним человеком, которого мне хотелось бы сейчас видеть. Я приветствовал Сабину дежурной шуткой, которую та терпеть не могла, обычно её хватало, чтобы оформительница, фыркнув, исчезла из поля зрения.
- По ком траур носишь, Сабиночка? По очередному любовнику?
Против обыкновения, Сабина сладко улыбнулась:
- Нет, дорогой, по твоей ненаглядной Стрижановой!
Меня как будто ударили. Мгновенно перехватило дыхание. Не может быть. Мы разговаривали три дня назад. Я не мог заехать, но звонил регулярно. Я бы знал… Сабина довольно ухмыльнулась:
- Что, не знал?
- Ты врёшь, - прохрипел я. - Я говорил с ней… позавчера.
- А она позавчера как раз из окна и выбросилась. Из мастерской.
- Врёшь…
- Не веришь? - Она пожала плечами. - Дело твоё. Вот, посмотри. - Она кинула мне свою газетку. На первой полосе, в траурной рамке - фотография Арины. И ниже статья под заголовком: «Отчего умирают знаменитости?». Я с трудом смог прочитать короткий текст. Статья была полна яда - явно постаралась Сабина, хотя автор был указан другой. Я непроизвольно смял гнусную бумажку в руке.
- Передай тому, кто это писал: я его найду.
- Мне всё равно, - Сабина вытащила губную помаду и начала поправлять макияж. - Похороны были сегодня. Поминки в Союзе художников. Странно, что ты не знаешь, я там твою мать видела. Кстати, самоубийство на почве эмоциональной неуравновешенности- не такая уж редкая у художников вещь. - Она взглянула на меня и добавила:
- Особенно при беременности.
Должно быть, я побледнел. Сабина не замечала ничего кругом, любуясь собой в зеркале, и продолжала:
- Кто-то у неё, видимо, был. Более ловкий, чем ты, красавчик. Надо же, инвалидка, а сумела настоящего мужика отхватить…
Я встал. Опёрся на столик. Тихо, и с угрозой сказал:
- Это был мой ребёнок.
- Да ладно, красавчик, - она махнула рукой, на секунду оторвавшись от зеркала. - Все знают про ваши платонические чувства. Не пытайся обмануть обманщицу.
Я взял Сабину за запястье, сжал. Не очень сильно. Тюбик помады полетел под стол. Сабина взвизгнула:
- С ума сошёл? Руку сломаешь!
- Я дважды не повторяю. Мы должны были завтра идти в ЗАГС. - Я второй рукой вытащил связку ключей, выложил на столик. - Узнаёшь?
Не узнать ключа от Аришиной квартиры-мастерской было нельзя: бронзовая загогулина от древнего, чуть ли не дореволюционного замка выделялась среди остальной связки, как лайнер среди китайских джонок. Глаза Сабины расширились, она только молча кивнула.
- Так что думай, прежде чем говорить о моей жене.
Я отпустил её руку и тяжело опустился на своё место. В голове было пусто и тихо-тихо что-то звенело. Арина. Ариша. Аречка…
Перепуганная Сабина по-тихому куда-то смылась. Тем лучше для неё. Надеюсь, она всё правильно поняла.
Думать я не мог. Плакать тоже. В горле, пережимая связки, стоял противный комок. Такой обычно промывается водкой. Я взял у стойки пол-литра и два стакана. Я не смог тебя проводить. Так хоть помянуть. Прости меня.
Мы оба знали, что я не воспользуюсь ключом, предварительно не позвонив. Ты могла не опасаться, что я увижу вас вдвоём. Но как же ты не подумала о том, что я не брошу тебя, ни при каких обстоятельствах. Даже если бросит тот, другой.
Я не знаю, кто он. Может быть, трус. Может, просто слабовольный, слабохарактерный человек. Может быть, он не сумел справиться с обстоятельствами. Я не буду его осуждать. Но и тебя ему никогда не прощу. И не допущу, чтобы всякая шваль трепала твоё имя…
Домой я пришёл после полуночи. Как ни странно, пришёл сам. Мама увидела моё лицо и всё поняла без слов. С отцом мы не говорили. Утром он только молча сжал мне руку и налил сто грамм.
… Девушка с распущенными волосами, отрешённым взглядом и грустной улыбкой… дорога… осенние, почти облетевшие деревья… покосившиеся деревенские домики и легковая машина у обочины, чей водитель - мужчина - стоит спиной к зрителю и смотрит на село, в котором он вырос… должен идти вперёд, сделать что-то… что-то трудное для него… он вернулся и теперь вспоминает минувшее. Потому что прежде, чем идти в будущее, нужно знать, не бежишь ли ты от чего-то в прошлом. Чтобы не совершить ошибки. Я назову это - осень.
1996г. - 21 августа 2005г.
Осень
Печалью печальна
Сестра моя осень.
Дожди на прощанье
И серая просинь.
- Знаешь, какую картину мне хочется написать?
Арина некоторое время просто смотрит мне в глаза, потом разворачивает коляску и подъезжает к окну. За стеклом - хмарь и сырость, грязная чёрная дорога, проезжающие авто, обливающие грязью стоящих на остановке, потому что водителю лень вовремя притормозить. Я тупо молчу. Я знаю, что ответа не требуется, потому что я для неё сейчас - не собеседник. Я - нечто вроде говорящего попугая, кота на коленях, даже если я что-то и скажу, она меня попросту не услышит. Я ей не нужен. Нет, не так. Ей нужен не я.
- Я бы взяла чистый лист бумаги, белый, и на весь лист - лицо девушки с длинными, распущенными волосами, отрешённым взглядом и грустной улыбкой. Я видела такие лица. Знаешь, что означает такой взгляд? - Она снова поворачивается ко мне и вопрошающе-серьёзным взглядом смотрит на меня. Я покорно делаю озадаченный вид. - Он означает, что человек потерял своё место в жизни. Она не знает, что будет дальше. Не видит перед собой будущего. И в этом нет виноватых, либо виноваты сразу все: родители, учителя, друзья, любимый человек, который, быть может, и не знает, что он любим. В таком состоянии прыгают с моста. Или режут вены. Или пишут стихи.
- Или рисуют картины. - Зачем я это сказал? На пару минут в комнате воцаряется ломкая тишина. Часы на книжной полке бьют семь. Я молчу, но мне кажется, что тишина разбилась от боя часов, и мы оба сейчас порежемся её осколками. Она испуганно смотрит на меня, потом продолжает:
- Это должна быть графика. Чёрные линии на белом листе, тонкие, кое-где изломанные… - вздыхает. - Как её судьба. Её мысли. Она смотрит на нас через автобусное стекло, по которому стекают извилистые струйки дождя. Их немного, но капли - почти как слёзы.
Пару минут мы опять молчим. Я жду, когда она выговорится. Вообще-то, мне уже нужно идти, но если я прерву её сейчас, то неизлившееся встанет между нами на долгие месяцы. Это значит, ночные телефонные звонки с рассказами взахлёб, давясь слезами, как она ничего не может, ничего не получается, она - бездарность, она не в состоянии, не умеет рисовать, она никому не нужна, её талант - на исходе, не будет ни выставки, ни общения со знакомыми художниками, они все отвернутся от неё, а ей так это нужно… выезды на природу, и молчание в течение многих часов, пока она пытается изобразить кленовый лист, падающий в пожелтелую траву, а потом - жалобы на неподходящий оттенок красок, и мучительные часы долгих поездок и поисков по магазинам.
Я подожду. Подожду последнего, сакраментального вопроса неуверенного в себе гения.
- А за стеклом… - Ариша задумывается, но я знаю, что это - пауза Станиславского. Вдруг именно сейчас я решу что-то сказать, что-то такое, отчего тщательно прорисованная, дышащая, уже живущая в ней картинка рассыплется на мозаичные кусочки, и она убедится в том, что всё это - глупо, банально и смешно. Она боится разувериться сама и ждёт, что мои слова дадут ей опору для её неверия. Я молчу.
- Внизу я нарисовала бы дорогу… осенние, почти облетевшие деревья… покосившиеся деревенские домики и легковую машину у обочины, чей водитель - мужчина - стоит спиной к зрителю и смотрит на село, в котором он вырос. - Она опять ловит мой взгляд. Я спокоен. Я просто жду, глядя на неё. Видимо, в моём взгляде что-то такое есть, отчего она успокаивается и продолжает:
- Это будет самое трудное. Дать понять зрителю, что это - именно его село. Он оглядывается на прожитую жизнь, потому что должен идти вперёд, сделать что-то… что-то трудное для него. Поэтому он вернулся и теперь вспоминает минувшее. Потому что прежде, чем идти в будущее, нужно знать, не бежишь ли ты от чего-то в прошлом. Чтобы не совершить ошибки. Я назову это - осень. - Некоторое время мы оба молчим, потом Ариша всё же задаёт мне тот самый вопрос:
- Как ты думаешь, у меня получится?
Мне почти смешно. Спрашивая меня, она превращается в маленькую девочку, ищущую одобрения взрослых. Но я знаю, что она не задаст этого вопроса больше никому и никогда. Я наклоняюсь и беру ладонями её лицо, всматриваюсь в её глаза. Они - бездонно-чёрные, два провала в космос. Я почти шепчу, но знаю, что она меня слышит. Она услышит, даже если я буду шептать с другого конца комнаты. Потому что внутренне уже знает мой ответ. Иначе я прервал бы её раньше.
- У тебя обязательно получится.
Я отхожу. На часах - четверть восьмого. Мне совсем пора.
- Тебе пора.
- Я знаю.
Иду обуваться. Её коляска мягко катится вслед за мной. Она знает, что это необязательно, у меня есть второй ключ, но мы всегда соблюдаем этот маленький ритуал - закрытие дверей. Я могу открыть дверь своим ключом, но закроет Ариша сама, проводив меня до порога. Это - символ нашей дружбы. Мы давно могли бы переступить эту черту, но - она боится, а я… я сам не знаю, почему поддерживаю этот страх, хотя иногда, ночами, сам себе сознаюсь: мне всё равно, что она - инвалид и не может ходить, всё равно, что придётся всю жизнь носить её на руках. Что мы не сможем почти никуда ездить, как я привык. Всё равно. Я счёл бы за счастье собакой сидеть возле её ног. Тогда почему? Не знаю. Может быть, я тоже боюсь. Реакции окружающих, например. Хотя, кажется, ещё немного, и даже на мнение моих родителей мне будет наплевать.
Завязав шнурки, я выпрямляюсь. Сегодня Ариша почему-то не хочет включать свет. Нигде. На улице - сумеречно-грозовая погода, дождь, яростно хлещущий в полукруглые окна мастерской, ветер хлопает полуоторванными жестяными листами на крыше, я видел, как на потолке начинает темнеть стык потолочного шва под просачивающимся с крыши дождём. В любой другой день я бы воспользовался этим предлогом, чтобы остаться дольше, может быть, даже на ночь. Лазил бы по крыше с молотком и гвоздями под грозой до самой темноты, рискуя свалиться с пятого этажа, или словить молнию, быть может, даже шаровую. Весь бы вымок, даже, наверное, порвал бы рубашку и пошёл мыться в душ и греться на диванчик для гостей за антресоли со старыми полотнами, завернувшись в клетчатый лоскутный плед. Ариша сшила его сама, из кусочков, оставшихся от изготовления кукол для нового спектакля в кукольном театре. Она зашивала бы мне рубашку, а я рассказывал бы дурацкие анекдоты про тыгыдымского коня и, может быть, сумел, наконец, прогнать страх из её глаз. Хотя бы на эту ночь…
Должно быть, я задумался слишком глубоко. Стою, как идиот, с правым ботинком в левой руке. Она слегка дотрагивается до моей руки:
- Тебе пора. - Это звучит уже настойчивее. Я вздрагиваю, натягиваю и шнурую ботинок. В её глазах ясно читается: «Не уходи». Но она не скажет этого вслух. Жаль. Я смотрю на неё, и в глубине души возникает только одно: безмолвная просьба. Скажи это, скажи вслух, и я плюну на всё и останусь. Переступи черту.
Она молчит. Я про себя чертыхаюсь. Наверное, она права. Мы оба ещё не готовы. Иначе, я остался бы без всякой просьбы.
Ненавижу семейные праздники. Юбилей бабы Ани - восемьдесят пять. Умом я понимаю, что побывать на нём необходимо: поздравить нашу бабушку - мало кто доживает до её возраста, и друзей-ровесников почти не осталось, поэтому присутствие родных и близких особенно важно и значимо. Но именно сегодня во мне что-то сломалось. Я не могу больше ждать. Если в следующий раз она не попросит меня остаться, я сделаю это сам.
Я почти бегу домой. Не потому, что дождь, а потому, что если всё обойдётся, то я до полуночи ещё успею вернуться.
Мама открывает дверь. На лице - растерянность, слёзы, неверие.
- Что? - мой голос мгновенно садится.
- Бабушка в больнице.
Отец растерян также, как мама. В доме - хаос. Наверное, если вместо свадьбы попасть на похороны, ощущения будут примерно схожими. Толкутся родственники, съехавшиеся на юбилей. Большинство молчат, глядя в стену, и стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Мои племянник и две племянницы потерянно жмутся в углу. Так. Про детей все забыли.
Я подзываю к себе Мишу и девчонок, веду к себе в комнату. Там мы некоторое время возимся с моей коллекцией машинок и паззлами, изображающими покемонов, которые я купил пару лет назад: меня заинтриговали смешные цветные картинки зверюшек с крылышками и шипами. Паззлы переставляются друг с другом, в результате получаются смешанные покемуны с чужими хвостами и головами. Девчата постепенно начинают улыбаться.
- Есть хотите?
Мишка мотает головой, он слишком увлечён машинками, но я предполагаю, что их не кормили как минимум с приезда, то есть часов с трёх. Мои племяшки, Алла и Алиса, робко заявляют, что попили бы чаю. Я снова про себя чертыхаюсь. Моя тётка со своими представлениями о хорошем воспитании заморит девчонок голодом.
Я иду на кухню. Холодильник полон, но почти всё требует либо дополнительной готовки, либо разогрева. Ладно. Я нагружаю поднос бутербродами и сладким, ставлю туда же чайник, четыре кружки и сахарницу и, осторожно лавируя между родственниками, пробираюсь в комнату. Попутно узнаю, что у бабушки - инфаркт, правда, врач сказал, что вовремя вызвали скорую, так что может быть всё ещё обойдётся.
В моей комнате - маленький локальный конфликт. Мишка соорудил из найденной колоды карт гараж и скоростную шестиполосную автостраду с постами ГИБДД, а близняшкам приспичило поиграть в дурачка.
- Так, ша, банда! Генерал пришёл!
Девчонки восторженно виснут у меня на шее. Миша хмуро сопит, но долго обижаться он не умеет. Я отдаю ему поднос:
- Приказ по армии: ужин рядовому составу! Лейтенант, обеспечь!
Пока они разливают чай, я включаю компьютер.
Мультики нужно заряжать часа на четыре. Отыскиваю диск DVD «4в1»: «Мулан», «Синбад - легенда семи морей», «Планета сокровищ», «Лило и Стич». Что называется, и для девчат, и про войну. Хотя такие, как у меня, девчата… Они в обнимку не с куклой или плюшевым медведем спят. У Альки под подушкой - пластиковая копия «Беретты», у Алиски - пластмассовый мачете. Вдвоём они затерроризировали весь детский сад. Воспитатели только что по струнке не ходят. Миша - тот просто медведь. Он уже во втором классе, и на девчат посматривает свысока, что, однако, его от них не спасает. Вдвоём они забрасывают Мишку подушками, потом заваливают на пол и щекочут до тех пор, пока он не начинает очень громко орать. Тогда обычно прибегает кто-нибудь из взрослых и разнимает эту вопяще-орущую кучу малу. Впрочем, надолго выговора не хватает, также, как и Мишкиных обид на сестёр. Через полчаса всё начинается сначала. Причём он обычно солидно разъясняет, что обязан их развлекать. Они же маленькие. Маленькие тем временем в углу или под столом готовят новую пакость.
Пока они смотрят «Планету сокровищ» (девчонки восторженно ахают на каждом крутом вираже космического фрегата), беру подаренный моей Аришей альбом с её первой выставки - подарочный экземпляр с личным автографом автора. Вообще-то, они тогда продавались. Но мы, вероятно, с первой встречи что-то почувствовали. Что-то, что связало нас обоих, раз и навсегда…
Я не большой любитель ходить по выставкам, особенно благотворительным. В благотворительности есть что-то, что унижает как того, кто в ней участвует, так и того, кто принимает её результат. Не знаю. Однако на это мероприятие я пошёл - мама уговорила. Она у нас крутится в богеме - администратор художественной галереи - так что местных знаменитостей и не очень, кстати, не только в области живописи, знает наперечёт. Её восторженная наивность привлекает к ней самый разный народ. Зато папа - нечто вроде пугала. После того, как он пару раз пересчитал при помощи форменной обуви рёбра и зубы особенно настойчивым маминым поклонникам, непрофессиональный интерес к ней резко поубавился.
Однако помимо этого, наша мама - ещё и эксперт в области художественного искусства, этого у неё не отнимешь. Если она начинает рассказывать, какое чудо - картины вот этого художника, значит, не позднее, чем через полгода о нём будут трубить все местные и федеральные СМИ. Так что когда матушка говорит, что стоит сходить и посмотреть, я иду и смотрю. Кстати, ни разу ещё не пожалел.
Так было и в тот раз. Я заехал за матушкой в галерею, чтоб везти на дачу, а она потащила меня в зал, где проводилась выставка. Работ было немного, но я их тогда и не запомнил. Я завис на первой же от входа картине, названия которой сразу не увидел. Чётко помню лишь, что меня поразила её почти фотографическая точность: работа была сделана пастелью, однако при взгляде на неё появлялось ощущение остановившегося кадра кинохроники, что полностью сбивало с толку. На картоне была изображена церковь, точнее, даже не сама церковь, а церковное окно с решёткой и кустом жимолости под ней. Решётка проржавела и давно не подкрашивалась. Потёки ржавчины от осенних дождей чётко угадывались на светлом фоне старой краски. Побелка стены облупилась, кое-где вывалились кирпичи. Куст стоял почти облетевший, только местами угадывались сухие, поблёкшие листья. Я стоял около картины столбом, не в силах двинуться с места. Мне казалось, что если я сделаю шаг, то попаду в запущенный церковный сад, а, заглянув за раму, - увижу вход в старенькую, перекосившуюся церковь, за которой давно никто не смотрит, потому что последний священник лежит хворый у себя на дворе, и пригляд за ним - две бабушки-соседки, которые ещё помнят, как было до прихода новой власти. Конечно, ни батюшке, седовласому старичку, ни сердобольным старушкам не под силу заново выбелить и отремонтировать церковь. А больше никому в селе это не нужно - грядёт новая эпоха…
- Вы так долго смотрите на мою церковь. Я выросла рядом с такой.
Тихий голос вырвал меня из миража-полугрёзы. Честно сказать, я не заметил коляску, мне показалось, что она сама по себе - маленькая, хрупкая, темноволосая девушка с бездонными чёрными глазами. Её тонкое, одухотворённое лицо, схожее с ликом Богоматери на старообрядческих иконах, и пламя, горевшее в глубине чёрных глаз, притягивали настолько, что окружающее будто меркло в сравнении с ним. Только когда она едва не наехала мне на ногу колесом, я обратил внимание, что передвигается она на инвалидной коляске.
- Давайте знакомиться, - я протянул ей руку. - Павел. Программист.
Она вложила худенькую руку в мою ладонь.
- Арина Стрижанова. Художница. Автор выставки.
- Так это ваши картины? - Я обалдело хлопал ресницами, не в состоянии связать глубинную силу изображения, его эмоциональный настрой с обликом маленькой девочки. Такой она мне показалась тогда. Такой она остаётся для меня и поныне. - Простите… Это удивительно.
- Так многие говорят, - она смущённо улыбнулась, и, будто исподтишка, сквозь задёрнутые шторы и жалюзи в зал прокралось солнце. Вот когда, кажется, я впервые понял, что пропал…
- А вы не верите?
- Не знаю. Рисование - это моя жизнь. Не мне судить, хороша она, или плоха. Пойдёмте, я покажу вам дальше.
На дачу, как собирались, мы с мамой так и не попали. Она три раза подходила ко мне, потом уехала домой одна. Мы с Ариной пробродили по залу до окончания рабочего дня. На прощание я получил альбом с репродукциями и автографом, выпросил у неё телефон и обещание, что она примет меня в гостях на неделе. Через месяц я бывал у неё каждый день. Ещё через месяц я получил второй ключ.
Миша и девчонки почти спят. Я укладываю их на свой диван, укрываю Мишку пледом, девчатам - два одеяла, иначе к утру Алька окажется раздетой. Сам - на полу, на пенке и в спальнике. Утро вечера мудренее…
Утро для меня растянулось на две недели. Две недели, и две чаши весов, на которые неведомо для меня легли две жизни: одна - женщины, давшей жизнь моему отцу, другая - женщины которую я любил.
Меня подняли в пять утра. Нашли штатного семейного шофёра: отвезти родню в больницу - бабушке стало хуже, позвонил врач. Съездить за кардиохирургом, нейрохирургом… развести консилиум по домам… увезти домой родственников, живущих в городе. К вечеру я умотался так, что едва добрался до дивана, как моментально заснул.
Следующие дни напоминали мои худшие ночные кошмары: на работе аврал, дома - не лучше. То за врачом, то родителей в больницу, то из больницы, то дальней родне приспичило приехать, и я две ночи подряд таскал машину за две с половиной сотни км от города в другую область. Как следствие, приезжал измотанный, доползая только до кровати. В тот день, когда нам сообщили, что угроза жизни, наконец, миновала, я набрался. Сидел вечером в последнем, работавшем в нашем районе летнем кафе, ещё не закрывшемся на зимний период, и тупо накачивался пивом от облегчения, собираясь после второй бутылки пойти к Арине. Ариша…
Ко мне подсели. Я поднял голову, собираясь изгнать непрошеного гостя за пределы моей нынешней зоны комфорта, и узнал Сабину. Как всегда, с крашеными рыжими волосами, в чёрном костюме и сумочкой «а-ля рус», она легко порхнула за мой столик.
Сабина - это был наш с Ариной кошмар. Сабина тоже была художницей, одного с Аришей выпуска, однако дальше, как моя девочка, учиться она не пошла. Устроилась в какую-то жёлтую газетёнку художником-оформителем, и, хотя неплохо зарабатывала, завидовала Арине смертно, стремясь подгадить где только можно. Пару раз стрижановские выставки спасало только вмешательство моей мамы, поскольку Сабина была накоротке с большинством начальников, невзирая на постоянные жалобы, что для зачисления в Союз художников нужно иметь определенные отношения с кем-либо из членов совета, на что она, якобы, не способна. Вполне естественно, что она была последним человеком, которого мне хотелось бы сейчас видеть. Я приветствовал Сабину дежурной шуткой, которую та терпеть не могла, обычно её хватало, чтобы оформительница, фыркнув, исчезла из поля зрения.
- По ком траур носишь, Сабиночка? По очередному любовнику?
Против обыкновения, Сабина сладко улыбнулась:
- Нет, дорогой, по твоей ненаглядной Стрижановой!
Меня как будто ударили. Мгновенно перехватило дыхание. Не может быть. Мы разговаривали три дня назад. Я не мог заехать, но звонил регулярно. Я бы знал… Сабина довольно ухмыльнулась:
- Что, не знал?
- Ты врёшь, - прохрипел я. - Я говорил с ней… позавчера.
- А она позавчера как раз из окна и выбросилась. Из мастерской.
- Врёшь…
- Не веришь? - Она пожала плечами. - Дело твоё. Вот, посмотри. - Она кинула мне свою газетку. На первой полосе, в траурной рамке - фотография Арины. И ниже статья под заголовком: «Отчего умирают знаменитости?». Я с трудом смог прочитать короткий текст. Статья была полна яда - явно постаралась Сабина, хотя автор был указан другой. Я непроизвольно смял гнусную бумажку в руке.
- Передай тому, кто это писал: я его найду.
- Мне всё равно, - Сабина вытащила губную помаду и начала поправлять макияж. - Похороны были сегодня. Поминки в Союзе художников. Странно, что ты не знаешь, я там твою мать видела. Кстати, самоубийство на почве эмоциональной неуравновешенности- не такая уж редкая у художников вещь. - Она взглянула на меня и добавила:
- Особенно при беременности.
Должно быть, я побледнел. Сабина не замечала ничего кругом, любуясь собой в зеркале, и продолжала:
- Кто-то у неё, видимо, был. Более ловкий, чем ты, красавчик. Надо же, инвалидка, а сумела настоящего мужика отхватить…
Я встал. Опёрся на столик. Тихо, и с угрозой сказал:
- Это был мой ребёнок.
- Да ладно, красавчик, - она махнула рукой, на секунду оторвавшись от зеркала. - Все знают про ваши платонические чувства. Не пытайся обмануть обманщицу.
Я взял Сабину за запястье, сжал. Не очень сильно. Тюбик помады полетел под стол. Сабина взвизгнула:
- С ума сошёл? Руку сломаешь!
- Я дважды не повторяю. Мы должны были завтра идти в ЗАГС. - Я второй рукой вытащил связку ключей, выложил на столик. - Узнаёшь?
Не узнать ключа от Аришиной квартиры-мастерской было нельзя: бронзовая загогулина от древнего, чуть ли не дореволюционного замка выделялась среди остальной связки, как лайнер среди китайских джонок. Глаза Сабины расширились, она только молча кивнула.
- Так что думай, прежде чем говорить о моей жене.
Я отпустил её руку и тяжело опустился на своё место. В голове было пусто и тихо-тихо что-то звенело. Арина. Ариша. Аречка…
Перепуганная Сабина по-тихому куда-то смылась. Тем лучше для неё. Надеюсь, она всё правильно поняла.
Думать я не мог. Плакать тоже. В горле, пережимая связки, стоял противный комок. Такой обычно промывается водкой. Я взял у стойки пол-литра и два стакана. Я не смог тебя проводить. Так хоть помянуть. Прости меня.
Мы оба знали, что я не воспользуюсь ключом, предварительно не позвонив. Ты могла не опасаться, что я увижу вас вдвоём. Но как же ты не подумала о том, что я не брошу тебя, ни при каких обстоятельствах. Даже если бросит тот, другой.
Я не знаю, кто он. Может быть, трус. Может, просто слабовольный, слабохарактерный человек. Может быть, он не сумел справиться с обстоятельствами. Я не буду его осуждать. Но и тебя ему никогда не прощу. И не допущу, чтобы всякая шваль трепала твоё имя…
Домой я пришёл после полуночи. Как ни странно, пришёл сам. Мама увидела моё лицо и всё поняла без слов. С отцом мы не говорили. Утром он только молча сжал мне руку и налил сто грамм.
… Девушка с распущенными волосами, отрешённым взглядом и грустной улыбкой… дорога… осенние, почти облетевшие деревья… покосившиеся деревенские домики и легковая машина у обочины, чей водитель - мужчина - стоит спиной к зрителю и смотрит на село, в котором он вырос… должен идти вперёд, сделать что-то… что-то трудное для него… он вернулся и теперь вспоминает минувшее. Потому что прежде, чем идти в будущее, нужно знать, не бежишь ли ты от чего-то в прошлом. Чтобы не совершить ошибки. Я назову это - осень.
1996г. - 21 августа 2005г.