sei wachsam
Пакую себя в пальто, наливаю сок, пятнадцатиградусный, аж занавеска зябнет. Опять невозможный подъем. И болит висок. И хочется лечь обратно, но нет, нельзя, нет, влачи себя до метро, благо тут почти четыре минуты, чтоб выпрямиться и прямо, и радостно умереть. Но без десяти на вогнутой стенке будут крутить рекламу.
Вот вроде уж не рождество, а еще вертеп, Мария, младенец в обшарпанной колеснице, и вот - просыпаются бабочки в животе, потом просыпаются веки, потом ресницы. Потом просыпаются люди на полпути, бессмысленно нежным взглядом глядят наружу, мы будем вместе качаться, потом идти, смотреть друг на друга ясно и безоружно.
Потом - ну, такое потом, в общем, как всегда, я вспомню, зачем эта ночь для меня сбывалась, как в самых зеленых глазах мои поезда сперва отражались, а после чередовались, они становились фарами тех машин, что вечно невовремя встанут для нас у входа, потом отъезжающим счастьям маши, маши, потом уходи, вздыхая от несвободы.
Я мало что ем, но снится какую ночь все хлеб и масло, намазывать, жрать без счета, и это похоже на жизнь мою, где невмочь не знать ничего, но мечтать, но мечтать о чем-то. Когда ты спросонья прян, золотист и тем лишь жив, что кто-то с утра поет, то... то это совсем не бабочки в животе, помилуй, Господи, это же самолеты.
Я буду тебе писать. И ты не сердись, сжигай сообщения, если нельзя прибить их. Ведь тот, который на правом плече сидит, считает, что именно он и есть истребитель. А ты низачем, ты взлетная полоса, взлетать без тебя - воистину, было б проще, пакуешь себя в пальто, принимаешь сан: кофейный тугой переулок, пустая площадь,
В безусых и снулых рыбах густая сеть, звенит чешуя: вы выходите? я нескоро, Диспетчер твердит, что нам невозможно сесть, но где тут сидеть, час-пик, золотой осколок, не стоит садиться, поскольку пора вставать "Мне маленький кофе. Хорошего дня. Вам также". Вам так же хорошего солнца, и вам, и вам, и тех предрешений, что нынче судьба покажет,
А мне - мне осталось стараться и падать ниц, от станции до работы. И знать, как больно безумное солнце коснется твоих ресниц взвихрит фотографии девочек на обоях. Поймает в стакане льдинки. Среди теней, похожих на нас, потянешься в свете белом. И может быть, вспомнишь немножечко обо мне, скорее, не вспомнишь, но, впрочем, я о тебе ли,
Скорее я тут о технике изнутри,
Горят пулемётные ленты и ветер лёг так,
Что гусеницы на танках, смотри, смотри
Уже превратились в звенящие самолёты.
Вот вроде уж не рождество, а еще вертеп, Мария, младенец в обшарпанной колеснице, и вот - просыпаются бабочки в животе, потом просыпаются веки, потом ресницы. Потом просыпаются люди на полпути, бессмысленно нежным взглядом глядят наружу, мы будем вместе качаться, потом идти, смотреть друг на друга ясно и безоружно.
Потом - ну, такое потом, в общем, как всегда, я вспомню, зачем эта ночь для меня сбывалась, как в самых зеленых глазах мои поезда сперва отражались, а после чередовались, они становились фарами тех машин, что вечно невовремя встанут для нас у входа, потом отъезжающим счастьям маши, маши, потом уходи, вздыхая от несвободы.
Я мало что ем, но снится какую ночь все хлеб и масло, намазывать, жрать без счета, и это похоже на жизнь мою, где невмочь не знать ничего, но мечтать, но мечтать о чем-то. Когда ты спросонья прян, золотист и тем лишь жив, что кто-то с утра поет, то... то это совсем не бабочки в животе, помилуй, Господи, это же самолеты.
Я буду тебе писать. И ты не сердись, сжигай сообщения, если нельзя прибить их. Ведь тот, который на правом плече сидит, считает, что именно он и есть истребитель. А ты низачем, ты взлетная полоса, взлетать без тебя - воистину, было б проще, пакуешь себя в пальто, принимаешь сан: кофейный тугой переулок, пустая площадь,
В безусых и снулых рыбах густая сеть, звенит чешуя: вы выходите? я нескоро, Диспетчер твердит, что нам невозможно сесть, но где тут сидеть, час-пик, золотой осколок, не стоит садиться, поскольку пора вставать "Мне маленький кофе. Хорошего дня. Вам также". Вам так же хорошего солнца, и вам, и вам, и тех предрешений, что нынче судьба покажет,
А мне - мне осталось стараться и падать ниц, от станции до работы. И знать, как больно безумное солнце коснется твоих ресниц взвихрит фотографии девочек на обоях. Поймает в стакане льдинки. Среди теней, похожих на нас, потянешься в свете белом. И может быть, вспомнишь немножечко обо мне, скорее, не вспомнишь, но, впрочем, я о тебе ли,
Скорее я тут о технике изнутри,
Горят пулемётные ленты и ветер лёг так,
Что гусеницы на танках, смотри, смотри
Уже превратились в звенящие самолёты.