Глава 6
Через несколько дней я наконец избавился от параши, ушел под нары, там освободилось место, то ли освободили, то ли в «веники» отправили. Под нарами было вроде прохладнее, хотя сырость была еще пуще. А духота стоит сырая до такой степени, что тело все время мокрое, скользкое, ведь там под нарами считай все голые и лежали на голом цементном полу, от которого чуть-чуть тянуло холодком.
[Читать дальше]
Вот рядом со мной, моего возраста, четыре парня их взяли за какое-то воровство, как я понял из их вкрадчивого разговора. Они сочиняли письмо домой, в село где-то около Орши, описывали они «прелесть» их жизни и слезно молили своих родителей не жалеть ничего, но чтоб их выкупили. Да. Думаю себе у ваших родителей видимо есть что продать. Ну нет, я такого писать не стану, будь что будет. В нашей камере был один здоровый парень, который служил всей камере вроде бы развлечением. Дело в том, что он был дурковатым в самом настоящем смысле, как говорят «не таво». И вот этот парень все время играл со своим «хозяйством».
- Леша, давай-ка, поиграйся - скажет кто-либо. Ну Леша и играется…
- Го-го-го! Ха-ха-ха! Гоготали в камере, а он водит своими бессмысленными лазами и тоже хохочет.
Бедный ты человек, а тебя-то за что тут марындуют. За какие грехи, что ты им мог сделать такое, а ведь что-то есть. И так камера жила своей жизнью кто-нибудь что-либо рассказывал каждый думал о своем положении. Было видно, что в камере сидели разного рода люди были тут воры, были спекулянты, мародеры, но были тут и люди, которые не мирились с фашистским новым порядком. Недаром были обильно расписаны стены камеры со словами прощания или просьбой передать родным, что вот такого-то числа - расстреляны.
Один раз в неделю в тюрьме было событие, которое волновало все камеры. Это брали в «веники» - на расстрел. Термин «веники» получило за то, что немцы расстреливали этих обреченных в березовой роще близ Орши. Обычно это происходило ночью со вторника на среду, первым вестником было то, что во дворе тюрьмы появлялись машины «черный ворон», и гул проникал к нам в камеры. Конечно уже никто не спал, ибо каждый знал, что никогда еще камеру не минали, и что кого-то ждет поездка с веники. Уже слышно, как по коридору проходят немцы (расстрел вели немцы), громко стуча коваными сапогами, выстраиваясь по коридору перед камерами. Лязг ключей и дверь со скрипом открывается. Взору предстает проем двери, а там фашист офицер, а за ним ряд солдат в касках. Все замерли, кажется даже гниды подохли, до того тихо. Душа твоя как бы застыла в неизвестном ожидании. Между тем офицер со списком в руках подсвечивал его фонариком, уже начал вызывать обреченных, а те еще не веря в то, что пришел их час, какое-то мгновение остаются в каком-то оцепенении, но повторный окрик заставляет человека подать голос и подыматься. Люди знали куда идут, поэтому наскоро прощались, последние просьбы передать родным, что вот так и так, передавали свою одежду товарищам, все равно она «там» им не нужна.
А в коридоре идет уже своя работа, обреченных ставят лицом к стене, руки назад и им их скручивают проволокой. Потом выводят и садят по машинам, слышна глухая возня, окрики немцев, и, наконец, гул машин замирает за воротами тюрьмы. Ну вот и ушли из жизни люди, вернее не ушли, а ее отняли у них, и кто знает сколько времени будут ждать их родные, близкие, знакомые.
Какая это кошмарная ночь, и сколько еще таких ночей придется пережить. И целый день после этой ночи все обитатели камеры, как убитые, подавленные, ни одной шутки, не ведется никаких разговоров, даже Лешу не беспокоят просьбами.
Однажды днем открывается камера и вызывают меня. Я еще знал, что это еще не домой, т.к. после выклика фамилии обычно говорили «с вещами». Это означало, что человека освобождают, но при моем вызове этого не было, а значит еще не все. Полицай повел меня по коридору, минуя тюремную конторку, выходим на улицу, а во дворе тюрьмы стоит легковушка и около нее мне знакомый унтер. Полицай подвел меня к нему и сам ушел. Унтер пригласил меня сесть в машину, сел и сам в машине находился тот же переводчик. Унтер порывшись в папке достает бумаги, отпечатанные на немецком языке, стал читать, а переводчик - переводит. Это был весь мой протокол допроса. Когда все было прочитано, немец спрашивает:
- Ты со всем этим согласен?
- Да. Согласен.
- Тогла подпиши вот эти бумаги, ты скоро пойдешь домой. И мы надеемся, что ты с оружием больше играть не будешь и не попадешь больше сюда.
И опять камера, еще более недели я тут просидел и вот однажды, дело было к обеду, вызывают:
- Жихарев, с вещами…
Как я ждал этих вот слов, одному Богу известно. Пока я собирал свое тряпье, ребята кругом напутствовали
- Привет там на воле
- Ну винтовка, всего тебе доброго.
Ну я уже пулей выскочил из камеры. Полицай повел меня в тюремную конторку, где мне вернули все, что отняли: портсигар, монета, ремень и ножик. Вручали там мне пропуск, и я, наконец, свободный пошел. В воротах полицай, проверив пропуск пропустил меня.
На улице я ажно опьянел от свежего воздуха. Ну и вид у меня. Одежда моя черт знает во что превратилась: грязная, мокрая, покрылась плесенью, а когда начала высыхать, то стала как мешковина. Зашел на рынок в нанежде продать свою монету. И правда загнал я свой полтинник за 5 немецких марок и на марки купил 5 штук блинчиков. Мне казалось, что вкуснее вот этих блинцов, я не ел, а как я их ел, так по-маленечку откусывая, чтоб продлить удовольствие еды. Пока я шел по городу, насобирал штук 10 бычков, а когда закурил, то сразу опьянел. В это день я до совей деревни так и не дошел, ночевал в одной деревне. На другой день к обеду я подходил к своей деревне. Мне навстречу попал Пятрок Высоцкий, долго он смотрел на меня, сказал:
- Няужэли гэта ты, Иванька? Ну и худющий ты, а матка твоя сягонни пашла у Воршу, передачу тебе понисла.
Вот тебе на, и как я с ней мог разминуться, зря только сходит. Подхожу к своему дому, и меня уже издали узнала Валя вот и Мишка, брат мой бежит навстречу по тропинке через картошку, где только головёнка белая его мелькает. Бабушка наша все смеялась над ним, приговаривая
- Тебе, Мишок, кто-то голову сметаной облил, что такая беленькая.
А за Мишей колдыбал Валентин, этот был толстенький бутуз? Бежит в длинной посконной рубашонке, до того замызганная соплями, что ажно лоснится. Ну давай меня дома помаленьку откармливать, я дня четыре на чердаке избы только и знал, что поел и опять на чердак. На чердаке у меня было укромное местечко, где я любил отдыхать.
Отец еще до сих пор работал в Богушевске. Начал и я помаленьку помогать в домашних делах. Надо было готовить на зиму дрова. У нас близко лесов давно нет, поэтому выручал всегда мох (болото). Корчевали карчи, копали и сушили торф, вот тем и отапливались. Карчи (старые пни деревьев) хорошо горят, но вот их тяжело колоть, крутишь его так и эдак, пока его расчленишь. Наконец, вернулся мой отец из Богушевска. Работы прибавилось как по дому, так и вне дома.
Деревня наша стояла вдали от железных и шоссейных дорог. Не было близко ни озер, ни речек, с водой было плохо. На деревню было пору колодцев, но воды из низ на всех всегда не хватало. Вот мне было всегда вменено в обязанности доставлять воду. Летом на коромысле очень рано утром делал 3-4 ходки по воду. Зимой ставил на саночки бидон молочный, брал с собой еще корзину и шел в «центр». Центром у нас считалось место, где было все сконцентрировано в колхозе: контора, конюшня, коровники, кладовые, хоздвор и т.п. первым делом я набирал бидон чистой воды, после шел на конюшню и осматривал стойки лошадей, подбирая конский кал, у нас его добавляли в корм свиньям. Люди у нас говорили - гиблое это место Ивашково, но никакой тебе выгоды, ни леса, ни воды, ни пастбищ для скота. Сенокосные угодья были выделены для нашего колхоза, километров за 15 - Курэйшиво. Какое это было прекрасное время - сенокос. Сначала едут одни косцы. Косить начинали очень рано, далеко до восхода солнца, пока роса. Косцы становились в ряд и пошел: тонко запели косы, срезанная трава ложилась ровными рядками, воздух наполнился приятно-дурманящим запахам свежесрезанной травы. Ж - ж - жзик, ж - ж - жзик, только и было слышно, становилось теплее, кое-кто начал снимать пиджаки. Кое-кто останавливался подточить косу, цевьем упирал в землю, пучком травы вытирал косу и ловко забегал брусок по лезвию косы зик - зик - зик. И как это не порежет себе руку. И опять вперед. всходит солнце, становится совсем тепло, кое-кто уже остался в тельной рубашке и как бы птицы, взмахивали крыльями, в полете так раскачивались косцы. Итак косили чуть ли не до обеда. После обедали и долго отдыхали, пока самая жара. И вот под вечер опять пошли. Днем я обычно уходил в лес, благо он был рядом. Лес был полуболотистый, и там было обилие черники, приносил я отцу, хотелось ягод, и сам был сыт. Руки черные, губы, зубы, язык до смешного черное все.
Луга тут были заливные, по этим лугам текла красивая, лесная речушка, заросшая по берегам густым кустарником, но были места, где мы обычно купались. Дня через два-три едут на сенокос девчата, женщины на сушку сена. Сено граблями переворачивают несколько раз.
И какие это были чудные вечера, молодежь играет, песни поет, визг девчат. Мы с отцом идет рыбачить при помощи сочка, отец ведет сочок, а я палкой бью по воде, загоняя рыбу в сочок. А какая это уха, Бог ты мой, кажется я такой с того времени и не ел. Спали наспех в построенных шалашах, навалив сухого сена, зароешься в него, высунув только нос, но и его находил комар. Аромат свежего сена, чистый свежий воздух, нечасто сейчас это испытаешь. Еще долго не утихал гомон и смех молодежи, но замирали и они. Над лугами повисает белесый, редкий туман, становится свежо и до того тихо, что слышно шепот травы, только изредка ночную тишь нарушал дергач - ночная птица, ее крик подобен как бы два раза резко провести по расческе чем-либо и опять тишь.
Вот и сейчас мы с отцом отправились косить сено на второй укос. Это где-то в августе. Как это было уже далеко не то. Косили так человек пять. Сено сушить пришлось с трудом, мешали дожди. Кое-как просушив мы везли сено домой. И вот однажды везем мы сено и в село Яново, появились немцы. И отобрали они у нас воз сена, как отец не упрашивал - бесполезно. И пошли обыденные для деревни того времени дни. По ночам наведывались партизаны, а днем полицаи немцы. Поуходили в партизаны наши ходоки. Кой-кому оставили после себя «память» вдовушкам или молодым женщинам. Вот они приходили к нам уже как свои. Однажды дело было под осень, поздно ночью приходят к нам партизаны свои и говорят:
- Михлка (так звали моего отца) большая просьба у нас к тебе и сыну. Нужно отыскать груз, сброшенный с самолета, два парашюта мы не нашли, нужно осмотреть участок Ивашково-Коковчино-Пильковичи. Вот в этом треугольнике где-то должны быть. Где бы не нашли, там и спрячьте, а особенно сами парашюты, их ведь сразу засекут с самолета, поэтому на день оставлять нельзя.
До утра уже было и не так далеко, когда мы с отцом отправились с поле. Сначала подались к моху на Хамиччину, обошли все, так ничего и не обнаружив. После подались на Симашовщину. И вот близ «Сорокина болота» мы увидели как бы снегом посылало участки поля. Это были парашюты, словно огромные белые птицы лежали, распластав крылья на темном поле. Мы поспешили туда… Парашюты были большие, из тонкой хорошей материи и множество строп. К стропам были прикреплены брезентовыми ремнями два ящика, а под ящиками были тюк отходов из швейной фабрики для амортизации удара о землю. Мы первым делом свернули парашюты и все это хозяйство перетащили на Сорокино болото. Там когда-то при вспашке трактором были взворочены целые пласты целины. Вот мы этими кусками дерна и обложили ящики и парашюты. Пока возились, уже изрядно рассвело, а добрались до деревни - уже выгоняли скот в поле.
На следующую ночь мы уже ожидали партизан, а приехали они только в полночь. Пошли мы туда, где все было спрятано. Подвода осталась на дороге, и нам пришлось все это перетаскивать на телегу. В двух ящиках были гранаты, подобные «лимонке», только в жестяном корпусе и два ящика патрон для автоматов. Пока все это перетащили на телегу, изрядно устали. Я «выцыганил» у ребят две гранаты, и они дали нам один парашют. Вот дома для нас было беспокойство, пока этот парашют был надежно спрятан, ибо попади в руки немцев, нам несдобровать.
Уже забыв об ужасах моего первого знакомства с фашистским гестапо, я все не находил себе покоя от сознания того, что у меня нет никакого оружия.
[Читать дальше]
Вот рядом со мной, моего возраста, четыре парня их взяли за какое-то воровство, как я понял из их вкрадчивого разговора. Они сочиняли письмо домой, в село где-то около Орши, описывали они «прелесть» их жизни и слезно молили своих родителей не жалеть ничего, но чтоб их выкупили. Да. Думаю себе у ваших родителей видимо есть что продать. Ну нет, я такого писать не стану, будь что будет. В нашей камере был один здоровый парень, который служил всей камере вроде бы развлечением. Дело в том, что он был дурковатым в самом настоящем смысле, как говорят «не таво». И вот этот парень все время играл со своим «хозяйством».
- Леша, давай-ка, поиграйся - скажет кто-либо. Ну Леша и играется…
- Го-го-го! Ха-ха-ха! Гоготали в камере, а он водит своими бессмысленными лазами и тоже хохочет.
Бедный ты человек, а тебя-то за что тут марындуют. За какие грехи, что ты им мог сделать такое, а ведь что-то есть. И так камера жила своей жизнью кто-нибудь что-либо рассказывал каждый думал о своем положении. Было видно, что в камере сидели разного рода люди были тут воры, были спекулянты, мародеры, но были тут и люди, которые не мирились с фашистским новым порядком. Недаром были обильно расписаны стены камеры со словами прощания или просьбой передать родным, что вот такого-то числа - расстреляны.
Один раз в неделю в тюрьме было событие, которое волновало все камеры. Это брали в «веники» - на расстрел. Термин «веники» получило за то, что немцы расстреливали этих обреченных в березовой роще близ Орши. Обычно это происходило ночью со вторника на среду, первым вестником было то, что во дворе тюрьмы появлялись машины «черный ворон», и гул проникал к нам в камеры. Конечно уже никто не спал, ибо каждый знал, что никогда еще камеру не минали, и что кого-то ждет поездка с веники. Уже слышно, как по коридору проходят немцы (расстрел вели немцы), громко стуча коваными сапогами, выстраиваясь по коридору перед камерами. Лязг ключей и дверь со скрипом открывается. Взору предстает проем двери, а там фашист офицер, а за ним ряд солдат в касках. Все замерли, кажется даже гниды подохли, до того тихо. Душа твоя как бы застыла в неизвестном ожидании. Между тем офицер со списком в руках подсвечивал его фонариком, уже начал вызывать обреченных, а те еще не веря в то, что пришел их час, какое-то мгновение остаются в каком-то оцепенении, но повторный окрик заставляет человека подать голос и подыматься. Люди знали куда идут, поэтому наскоро прощались, последние просьбы передать родным, что вот так и так, передавали свою одежду товарищам, все равно она «там» им не нужна.
А в коридоре идет уже своя работа, обреченных ставят лицом к стене, руки назад и им их скручивают проволокой. Потом выводят и садят по машинам, слышна глухая возня, окрики немцев, и, наконец, гул машин замирает за воротами тюрьмы. Ну вот и ушли из жизни люди, вернее не ушли, а ее отняли у них, и кто знает сколько времени будут ждать их родные, близкие, знакомые.
Какая это кошмарная ночь, и сколько еще таких ночей придется пережить. И целый день после этой ночи все обитатели камеры, как убитые, подавленные, ни одной шутки, не ведется никаких разговоров, даже Лешу не беспокоят просьбами.
Однажды днем открывается камера и вызывают меня. Я еще знал, что это еще не домой, т.к. после выклика фамилии обычно говорили «с вещами». Это означало, что человека освобождают, но при моем вызове этого не было, а значит еще не все. Полицай повел меня по коридору, минуя тюремную конторку, выходим на улицу, а во дворе тюрьмы стоит легковушка и около нее мне знакомый унтер. Полицай подвел меня к нему и сам ушел. Унтер пригласил меня сесть в машину, сел и сам в машине находился тот же переводчик. Унтер порывшись в папке достает бумаги, отпечатанные на немецком языке, стал читать, а переводчик - переводит. Это был весь мой протокол допроса. Когда все было прочитано, немец спрашивает:
- Ты со всем этим согласен?
- Да. Согласен.
- Тогла подпиши вот эти бумаги, ты скоро пойдешь домой. И мы надеемся, что ты с оружием больше играть не будешь и не попадешь больше сюда.
И опять камера, еще более недели я тут просидел и вот однажды, дело было к обеду, вызывают:
- Жихарев, с вещами…
Как я ждал этих вот слов, одному Богу известно. Пока я собирал свое тряпье, ребята кругом напутствовали
- Привет там на воле
- Ну винтовка, всего тебе доброго.
Ну я уже пулей выскочил из камеры. Полицай повел меня в тюремную конторку, где мне вернули все, что отняли: портсигар, монета, ремень и ножик. Вручали там мне пропуск, и я, наконец, свободный пошел. В воротах полицай, проверив пропуск пропустил меня.
На улице я ажно опьянел от свежего воздуха. Ну и вид у меня. Одежда моя черт знает во что превратилась: грязная, мокрая, покрылась плесенью, а когда начала высыхать, то стала как мешковина. Зашел на рынок в нанежде продать свою монету. И правда загнал я свой полтинник за 5 немецких марок и на марки купил 5 штук блинчиков. Мне казалось, что вкуснее вот этих блинцов, я не ел, а как я их ел, так по-маленечку откусывая, чтоб продлить удовольствие еды. Пока я шел по городу, насобирал штук 10 бычков, а когда закурил, то сразу опьянел. В это день я до совей деревни так и не дошел, ночевал в одной деревне. На другой день к обеду я подходил к своей деревне. Мне навстречу попал Пятрок Высоцкий, долго он смотрел на меня, сказал:
- Няужэли гэта ты, Иванька? Ну и худющий ты, а матка твоя сягонни пашла у Воршу, передачу тебе понисла.
Вот тебе на, и как я с ней мог разминуться, зря только сходит. Подхожу к своему дому, и меня уже издали узнала Валя вот и Мишка, брат мой бежит навстречу по тропинке через картошку, где только головёнка белая его мелькает. Бабушка наша все смеялась над ним, приговаривая
- Тебе, Мишок, кто-то голову сметаной облил, что такая беленькая.
А за Мишей колдыбал Валентин, этот был толстенький бутуз? Бежит в длинной посконной рубашонке, до того замызганная соплями, что ажно лоснится. Ну давай меня дома помаленьку откармливать, я дня четыре на чердаке избы только и знал, что поел и опять на чердак. На чердаке у меня было укромное местечко, где я любил отдыхать.
Отец еще до сих пор работал в Богушевске. Начал и я помаленьку помогать в домашних делах. Надо было готовить на зиму дрова. У нас близко лесов давно нет, поэтому выручал всегда мох (болото). Корчевали карчи, копали и сушили торф, вот тем и отапливались. Карчи (старые пни деревьев) хорошо горят, но вот их тяжело колоть, крутишь его так и эдак, пока его расчленишь. Наконец, вернулся мой отец из Богушевска. Работы прибавилось как по дому, так и вне дома.
Деревня наша стояла вдали от железных и шоссейных дорог. Не было близко ни озер, ни речек, с водой было плохо. На деревню было пору колодцев, но воды из низ на всех всегда не хватало. Вот мне было всегда вменено в обязанности доставлять воду. Летом на коромысле очень рано утром делал 3-4 ходки по воду. Зимой ставил на саночки бидон молочный, брал с собой еще корзину и шел в «центр». Центром у нас считалось место, где было все сконцентрировано в колхозе: контора, конюшня, коровники, кладовые, хоздвор и т.п. первым делом я набирал бидон чистой воды, после шел на конюшню и осматривал стойки лошадей, подбирая конский кал, у нас его добавляли в корм свиньям. Люди у нас говорили - гиблое это место Ивашково, но никакой тебе выгоды, ни леса, ни воды, ни пастбищ для скота. Сенокосные угодья были выделены для нашего колхоза, километров за 15 - Курэйшиво. Какое это было прекрасное время - сенокос. Сначала едут одни косцы. Косить начинали очень рано, далеко до восхода солнца, пока роса. Косцы становились в ряд и пошел: тонко запели косы, срезанная трава ложилась ровными рядками, воздух наполнился приятно-дурманящим запахам свежесрезанной травы. Ж - ж - жзик, ж - ж - жзик, только и было слышно, становилось теплее, кое-кто начал снимать пиджаки. Кое-кто останавливался подточить косу, цевьем упирал в землю, пучком травы вытирал косу и ловко забегал брусок по лезвию косы зик - зик - зик. И как это не порежет себе руку. И опять вперед. всходит солнце, становится совсем тепло, кое-кто уже остался в тельной рубашке и как бы птицы, взмахивали крыльями, в полете так раскачивались косцы. Итак косили чуть ли не до обеда. После обедали и долго отдыхали, пока самая жара. И вот под вечер опять пошли. Днем я обычно уходил в лес, благо он был рядом. Лес был полуболотистый, и там было обилие черники, приносил я отцу, хотелось ягод, и сам был сыт. Руки черные, губы, зубы, язык до смешного черное все.
Луга тут были заливные, по этим лугам текла красивая, лесная речушка, заросшая по берегам густым кустарником, но были места, где мы обычно купались. Дня через два-три едут на сенокос девчата, женщины на сушку сена. Сено граблями переворачивают несколько раз.
И какие это были чудные вечера, молодежь играет, песни поет, визг девчат. Мы с отцом идет рыбачить при помощи сочка, отец ведет сочок, а я палкой бью по воде, загоняя рыбу в сочок. А какая это уха, Бог ты мой, кажется я такой с того времени и не ел. Спали наспех в построенных шалашах, навалив сухого сена, зароешься в него, высунув только нос, но и его находил комар. Аромат свежего сена, чистый свежий воздух, нечасто сейчас это испытаешь. Еще долго не утихал гомон и смех молодежи, но замирали и они. Над лугами повисает белесый, редкий туман, становится свежо и до того тихо, что слышно шепот травы, только изредка ночную тишь нарушал дергач - ночная птица, ее крик подобен как бы два раза резко провести по расческе чем-либо и опять тишь.
Вот и сейчас мы с отцом отправились косить сено на второй укос. Это где-то в августе. Как это было уже далеко не то. Косили так человек пять. Сено сушить пришлось с трудом, мешали дожди. Кое-как просушив мы везли сено домой. И вот однажды везем мы сено и в село Яново, появились немцы. И отобрали они у нас воз сена, как отец не упрашивал - бесполезно. И пошли обыденные для деревни того времени дни. По ночам наведывались партизаны, а днем полицаи немцы. Поуходили в партизаны наши ходоки. Кой-кому оставили после себя «память» вдовушкам или молодым женщинам. Вот они приходили к нам уже как свои. Однажды дело было под осень, поздно ночью приходят к нам партизаны свои и говорят:
- Михлка (так звали моего отца) большая просьба у нас к тебе и сыну. Нужно отыскать груз, сброшенный с самолета, два парашюта мы не нашли, нужно осмотреть участок Ивашково-Коковчино-Пильковичи. Вот в этом треугольнике где-то должны быть. Где бы не нашли, там и спрячьте, а особенно сами парашюты, их ведь сразу засекут с самолета, поэтому на день оставлять нельзя.
До утра уже было и не так далеко, когда мы с отцом отправились с поле. Сначала подались к моху на Хамиччину, обошли все, так ничего и не обнаружив. После подались на Симашовщину. И вот близ «Сорокина болота» мы увидели как бы снегом посылало участки поля. Это были парашюты, словно огромные белые птицы лежали, распластав крылья на темном поле. Мы поспешили туда… Парашюты были большие, из тонкой хорошей материи и множество строп. К стропам были прикреплены брезентовыми ремнями два ящика, а под ящиками были тюк отходов из швейной фабрики для амортизации удара о землю. Мы первым делом свернули парашюты и все это хозяйство перетащили на Сорокино болото. Там когда-то при вспашке трактором были взворочены целые пласты целины. Вот мы этими кусками дерна и обложили ящики и парашюты. Пока возились, уже изрядно рассвело, а добрались до деревни - уже выгоняли скот в поле.
На следующую ночь мы уже ожидали партизан, а приехали они только в полночь. Пошли мы туда, где все было спрятано. Подвода осталась на дороге, и нам пришлось все это перетаскивать на телегу. В двух ящиках были гранаты, подобные «лимонке», только в жестяном корпусе и два ящика патрон для автоматов. Пока все это перетащили на телегу, изрядно устали. Я «выцыганил» у ребят две гранаты, и они дали нам один парашют. Вот дома для нас было беспокойство, пока этот парашют был надежно спрятан, ибо попади в руки немцев, нам несдобровать.
Уже забыв об ужасах моего первого знакомства с фашистским гестапо, я все не находил себе покоя от сознания того, что у меня нет никакого оружия.