Сказка про Диво дивное, Чудо чудесное да двух братьев - Ивана да Дмитро
Жила-была семья. Все как положено - мама, папа и пятнадцать сыновей и дочерей. Жили по-разному, чаще хорошо, иногда ругались - все как в обычной семье. Как-то раз лихие люди напали, так ничо. Собрались вместе и лихим людям кирдык и устроили.
Но пришло время злое, не доброе. Лихие люди снова появились. Только не с топорами да копьями. С ласкою, да улыбкою. Ласка только ядовитой была, а улыбка змеиной.
Пустили их в дом, за стол посадили. Посидели гости, поводили руками паучьими, посмотрели глазами совиными и ушли в ночь, аки тати. Под утро батя и помер, опоенный сладкой ведьминской водою. А мать с ума сошла да и побрела вслед за татями.
Ну што делать? И дети стали разбредаться. Три самых младших сестры уехали в свои коммунальные комнатки, когда-то батей купленные у заезжего свея. Остальные - кто куда. Кто в горы высокие, кто в пустыни жаркие.
Остались в родительском доме только старший Ванька, сестричка Олеся Синеока, да Дмитро с Аймаком. Аймак на коня и на пастбище, не могу, говорит в доме пустом, я лучше табунщиком в степях, но если что - зовите.
Синеока Олеся поселилась рядом, соседушкой, да так, что с Ваниным домом и забор решили не ставить. А што? Родные ж, чего делить то? Картошку в мундире и ту пополам.
А вот Дмитро сказал, что он сам по себе и потребовал себе отдельное хозяйство. По началу и с его стороны забор не ставили, да Дмитро настоял, чтоб плетень поставили. Невысокий, чай не чужие, но для порядку. Штоб видно, це мое, а це не мое.
Ну, раз хозяйствами обзавелись - жениться надо. Первый то раз ума нет, подсказать не кому. Одна Олеся быстро поняла что к чему, да первого ухажера выгнала с позором. Да и вышла замуж за хитрого Луку. Так до сих пор и живет - не богато, да счастливо. Ванька ж женился на бабе высокой да мясистой. Говорила много да красиво, да вот пила много. То с мостков в пруд упадет, когда белье стирать пойдет, то колесо телеги обфурит, а то в гости к кому придет и ну давай плясать неприлично и гармонистом дирижировать невпопад. Хотел было Ванька ее коромыслом проучить. Да оказалось, что баба хоть и некрасивая, да гулящая. Пришли семь ростовщиков, да с охраною. Так Ванютку избили, что шесть лет он с печки не вставал. А как встал - дома не узнал. Репу потоптали, дрова покрали, яблони и те поломали гости незваные. Чернее тучи лицо Ванькино стало. Женка увидала взгляд страшный, да поклонилась ему в ноги: "Ой, устала я от тебя Ванечка, ухожу я". И припустила со двора, гуся прихватив самого жирного. Семь ростовщиков привели Ивану новую невесту - маленькую, невзрачненькую. Говорит мало и ест как птичка. В понедельник позавтракает, в среду отобедает, в субботу полдник, а ужинать вообще не любит. Да вот прошло время - новая жена, что новая метла - глядь, один ростовщик помер на чужбине, другой в яме безсудной сидит, а третьи полы в доме метут, да на Ваню глянуть боятся. Как так? Бабы народ хитрый. Но вот и яблоньки зацвели, и репа посажена - хоть и не лепота отцовская, но все ж щи на столе появились. С дровами только беда.
А вот Дмитро наш - без ласки материнской и пригляда отцовского - во все тяжкие пустился. Горькую запил. Жинки ему такие попадались, чи шо? Первая скрипела все, что "Будем, мол, с тобой Митенька, по-французски жить" Да только не дождался Дмитро французской любви. Темной ночью на лодку села, сети вытащила и вместе с уловом была такова. Вторая жена попалась - хитрая. Днем с соседями дружит, а ночью Дмитрусю под одеялом нашептывает: Ты, бачь, не из этих. Ты из других. Твои деды пруд-то выкопали, пока Ванька в лесу своем за дровами шарачился. Кстати, о дровах-то... И утром шла дров у соседушки просить.
Прознал про то Ванька. Откудова? Так Дмитро и сказал, когда очи горилкой залил в очередной раз: "Дмитро это не Ванька!". Покрутил пальцем у виска Иван, спать пошел. А утром смотрит - стоит брат и кума у порога, дров опять просят. Опять плюнул и дал им дров - родная ж кровь, куды его девать? А куме пудовый кулак показал, для порядку. Митьку ж спрашиват:
- Братко, я ж тебе угля клеть бездонную отдал. Что ж ты клеть то свою забросил? Сходи да ведер пять то принеси - все теплее.
- Чижолый он больно, - вздыхат Дмитро. - Жена говорит, как его...
Шевелит Митька губами, вспоминает слово научное.
- Дотационный, вона. Мене трэба стока сала да горилки, что я больше сьем, чем принесу, во!
Ну как-то ночью кума и сбежала. Коня прихватила, а на телегу плуг. Борону Дмитро уже пропил.
Третья жена была краше всех - не лицо, а Берлин в мае сорок пятого. Зато обещала пчел завести и медом все село накормить и еще в город продавать. Заодно научила не просить дров, а ночью таскать из Ванькиной поленницы. А потом и на ходу научились. Надо дров воз доставить на другой конец села - рябая с Дмитрусем тут как тут: ой, да поможем, Ванечка! Рябая на возок сядет и по дороге по полешку - бросит да кинет, бросит да кинет. А за возком Дмитро бежит, весь взопрел, полешки собирает. Покупатель ругается потом, мол, трех вязанок не хватат. Ванька плечами жмет - как так? А братка с рябой, тем временем, две вязанки продадут - третью в печку. Горилки купят, сальца. Вечером гульба, эх! Тяпнет рюмочку Дмитро, лучком закусит и ну давай плясать гопак в рубахе оранжевой! Лепота! Так под песни да пляски рябая стащила ходики со стены, ложки люминивые, да кастрюлю-скороварку. Больше неча было.
Четвертая жена модная была. Все с батоном золотым на шее ходила. Сядет, бывалоча, вечером за столом, батоном любуется. А жрать нечего, понимаешь. И борщ стоит, и пампушки с часныком, и цибуля пахнет, и подчеревок розовый блестит. Но все не то. Не то, что у братца окаянного - бананы заморские каждый день, птичьи ноги заокеанские. И давай стенать Дмитро наш:
- Эти-то глянь, то в Туреччину сьездиют, то в Нимеччину. В Таиланччине так вапще живут зимой, - и повторяет за скрипучей, хитрой да рябой. - А ведь мое первородство-то, не яво!
- Твое, твое, - ласково модница его по голове гладит.
Сидит Дмитро, горюет.
- Не плачь, не рыдай, - красавица-жена ему говорит. - Поедем и мы в Угорщину. Да не туристами, а житти!
- Нельзя мне в Угорщину, - розмовляет Дмитро. - Братко, который не братко мне оттудова.
- Оттудова? - жена блестяща да глупа больно была.
- Оттудова да еще с Суомщины, сиречь с Финляндччины.
- Эко? Тогда в Европейщину поедем.
- Жити?
- Жити!
- Эх!
Тут горилка опять кончилась.
Утром давай жинка бегать по дворам соседским. И стать бы Европейщине Всепропейщиной, да старосты того конца вовремя сообразили, что Дмитро им даром не нужен. Разве что в крепостные батраки. Побежала модница к Ваньке, а тот забор из досок ладный мастерит вместо плетня старого. Мастерит да приговаривает:
- Ну идешь, Митя, в тот конец, так и иди куда знаешь. Только оттудова ко мне вечно одни варнаки в дом лазят. Не обессудь.
- Ну хоть на опохмел дай...
- У друзей своих новых проси.
Модница в дом, тут Дмитро и рассвирепел. Побежал за ней, на крыльце перекошенном - хлобысть! - нос расквасил, кровишша, ой, че понеслось. Баба визжит, батон свой потеряла, за ней Митька по майданчику свому кругами бегат, батоном машет. Свиньи повылезли, хрюкают, пятаками водят - интересно тваринам. Тут конек крыши-то подгнившей не выдержал и упал - тюк в темечко Дмитру-то. Баба явонная забор перескочила да за деверем спряталася.
Присказка вся, теперь само что ни на есть сказка начинается.
В стародавние времена, когда гаджеты были большие, а люди читали книги - Ванька Митьке подарил Диво дивное, Чудо чудесное. Митька по молодости ли, по глупости ли, плечами пожал, да в сундук его и кинул.
Когда от брата отделялся, сундук с барахлом к себе утащил. А про Диво дивное, Чудо чудесное - забыл. И пылилось оно никому не нужное. Как-то Дмитро на него наткнулся - захотел его ковбойцам продать, что на той стороне лужи живут. Да больно невзрачным оно показалось ему. А помыть не догадался. Рябая хотела было продать, да не успела - сбежала.
И вот день настал, когда и модница сбежала, а выпить нечего. Тогда встал Дмитро, подошел к сундуку, где раньше кафтаны нарядные были. Лежит в углу Диво дивное, Чудо чудесное. Берет он его в руки думает, не продам, так в печку кину, гори оно проклятущее, чтоб и памяти о брате-предателе не осталося.
И только руку поднял как встрепенулось Диво дивное, Чудо чудесное, расправилось. Стены задрожали и крыша приподнялася да рядом упала. И поплыли по небу корабли летучие, а во дворе богатыри вежливые в сапогах сафьяновых да с пищалями новыми. Как топнули ногами богатыри, как ухнули разом тут и Диво дивное, Чудо чудесное к солнышку взлетело да запело голосом нечеловеческим, да людским: Вставайте, люди русские! Пора домой, пойдем домой!
- Куды ты! - Митька орет, - Ты ж мое! Мне тебя пропити трэба!
Тут бы сказке конец, а кто слушал - молодец, да нет.
Искры от Дива дивного, Чуда чудесного клеть с углем дотационным подпалили. Да как полыхнул - не подойдешь.
И тут откуда ни возьмись баба новая во дворе. Ликом ну точь в точь четверта. Да характером недобра. Колотит Митьку, в огонь лезть заставляет. Тот уж и волосы-то обжег, и руки до костей спалил, и глаза-то не видят.
А свирепа баба все колотит и колотит его, аж юшка бежит. И по спине бежит и из носа.
А погасить никак не получается. Оно и конечно, кто ж горящий уголь адским порошком то тушит.
Олеся Синеока и та прибежала - угомонитесь, мол. Митька кашляет, чихает, глаза слезами застило, слова сказать не может. Баба свирепа улыбается подленько Олесе-то, а сама из-подтишка Дмитруся пинает - беги туши.
Так и живут. А ночами, когда Митьке часик прикорнуть дают, лежит он и грезится ему, что плывут в небе корабли летучие, а по земле идут богатыри вежливые. И Диво дивное, Чудо чудесное говорит ему ласково:
- Митя, пойдем домой!
Но пришло время злое, не доброе. Лихие люди снова появились. Только не с топорами да копьями. С ласкою, да улыбкою. Ласка только ядовитой была, а улыбка змеиной.
Пустили их в дом, за стол посадили. Посидели гости, поводили руками паучьими, посмотрели глазами совиными и ушли в ночь, аки тати. Под утро батя и помер, опоенный сладкой ведьминской водою. А мать с ума сошла да и побрела вслед за татями.
Ну што делать? И дети стали разбредаться. Три самых младших сестры уехали в свои коммунальные комнатки, когда-то батей купленные у заезжего свея. Остальные - кто куда. Кто в горы высокие, кто в пустыни жаркие.
Остались в родительском доме только старший Ванька, сестричка Олеся Синеока, да Дмитро с Аймаком. Аймак на коня и на пастбище, не могу, говорит в доме пустом, я лучше табунщиком в степях, но если что - зовите.
Синеока Олеся поселилась рядом, соседушкой, да так, что с Ваниным домом и забор решили не ставить. А што? Родные ж, чего делить то? Картошку в мундире и ту пополам.
А вот Дмитро сказал, что он сам по себе и потребовал себе отдельное хозяйство. По началу и с его стороны забор не ставили, да Дмитро настоял, чтоб плетень поставили. Невысокий, чай не чужие, но для порядку. Штоб видно, це мое, а це не мое.
Ну, раз хозяйствами обзавелись - жениться надо. Первый то раз ума нет, подсказать не кому. Одна Олеся быстро поняла что к чему, да первого ухажера выгнала с позором. Да и вышла замуж за хитрого Луку. Так до сих пор и живет - не богато, да счастливо. Ванька ж женился на бабе высокой да мясистой. Говорила много да красиво, да вот пила много. То с мостков в пруд упадет, когда белье стирать пойдет, то колесо телеги обфурит, а то в гости к кому придет и ну давай плясать неприлично и гармонистом дирижировать невпопад. Хотел было Ванька ее коромыслом проучить. Да оказалось, что баба хоть и некрасивая, да гулящая. Пришли семь ростовщиков, да с охраною. Так Ванютку избили, что шесть лет он с печки не вставал. А как встал - дома не узнал. Репу потоптали, дрова покрали, яблони и те поломали гости незваные. Чернее тучи лицо Ванькино стало. Женка увидала взгляд страшный, да поклонилась ему в ноги: "Ой, устала я от тебя Ванечка, ухожу я". И припустила со двора, гуся прихватив самого жирного. Семь ростовщиков привели Ивану новую невесту - маленькую, невзрачненькую. Говорит мало и ест как птичка. В понедельник позавтракает, в среду отобедает, в субботу полдник, а ужинать вообще не любит. Да вот прошло время - новая жена, что новая метла - глядь, один ростовщик помер на чужбине, другой в яме безсудной сидит, а третьи полы в доме метут, да на Ваню глянуть боятся. Как так? Бабы народ хитрый. Но вот и яблоньки зацвели, и репа посажена - хоть и не лепота отцовская, но все ж щи на столе появились. С дровами только беда.
А вот Дмитро наш - без ласки материнской и пригляда отцовского - во все тяжкие пустился. Горькую запил. Жинки ему такие попадались, чи шо? Первая скрипела все, что "Будем, мол, с тобой Митенька, по-французски жить" Да только не дождался Дмитро французской любви. Темной ночью на лодку села, сети вытащила и вместе с уловом была такова. Вторая жена попалась - хитрая. Днем с соседями дружит, а ночью Дмитрусю под одеялом нашептывает: Ты, бачь, не из этих. Ты из других. Твои деды пруд-то выкопали, пока Ванька в лесу своем за дровами шарачился. Кстати, о дровах-то... И утром шла дров у соседушки просить.
Прознал про то Ванька. Откудова? Так Дмитро и сказал, когда очи горилкой залил в очередной раз: "Дмитро это не Ванька!". Покрутил пальцем у виска Иван, спать пошел. А утром смотрит - стоит брат и кума у порога, дров опять просят. Опять плюнул и дал им дров - родная ж кровь, куды его девать? А куме пудовый кулак показал, для порядку. Митьку ж спрашиват:
- Братко, я ж тебе угля клеть бездонную отдал. Что ж ты клеть то свою забросил? Сходи да ведер пять то принеси - все теплее.
- Чижолый он больно, - вздыхат Дмитро. - Жена говорит, как его...
Шевелит Митька губами, вспоминает слово научное.
- Дотационный, вона. Мене трэба стока сала да горилки, что я больше сьем, чем принесу, во!
Ну как-то ночью кума и сбежала. Коня прихватила, а на телегу плуг. Борону Дмитро уже пропил.
Третья жена была краше всех - не лицо, а Берлин в мае сорок пятого. Зато обещала пчел завести и медом все село накормить и еще в город продавать. Заодно научила не просить дров, а ночью таскать из Ванькиной поленницы. А потом и на ходу научились. Надо дров воз доставить на другой конец села - рябая с Дмитрусем тут как тут: ой, да поможем, Ванечка! Рябая на возок сядет и по дороге по полешку - бросит да кинет, бросит да кинет. А за возком Дмитро бежит, весь взопрел, полешки собирает. Покупатель ругается потом, мол, трех вязанок не хватат. Ванька плечами жмет - как так? А братка с рябой, тем временем, две вязанки продадут - третью в печку. Горилки купят, сальца. Вечером гульба, эх! Тяпнет рюмочку Дмитро, лучком закусит и ну давай плясать гопак в рубахе оранжевой! Лепота! Так под песни да пляски рябая стащила ходики со стены, ложки люминивые, да кастрюлю-скороварку. Больше неча было.
Четвертая жена модная была. Все с батоном золотым на шее ходила. Сядет, бывалоча, вечером за столом, батоном любуется. А жрать нечего, понимаешь. И борщ стоит, и пампушки с часныком, и цибуля пахнет, и подчеревок розовый блестит. Но все не то. Не то, что у братца окаянного - бананы заморские каждый день, птичьи ноги заокеанские. И давай стенать Дмитро наш:
- Эти-то глянь, то в Туреччину сьездиют, то в Нимеччину. В Таиланччине так вапще живут зимой, - и повторяет за скрипучей, хитрой да рябой. - А ведь мое первородство-то, не яво!
- Твое, твое, - ласково модница его по голове гладит.
Сидит Дмитро, горюет.
- Не плачь, не рыдай, - красавица-жена ему говорит. - Поедем и мы в Угорщину. Да не туристами, а житти!
- Нельзя мне в Угорщину, - розмовляет Дмитро. - Братко, который не братко мне оттудова.
- Оттудова? - жена блестяща да глупа больно была.
- Оттудова да еще с Суомщины, сиречь с Финляндччины.
- Эко? Тогда в Европейщину поедем.
- Жити?
- Жити!
- Эх!
Тут горилка опять кончилась.
Утром давай жинка бегать по дворам соседским. И стать бы Европейщине Всепропейщиной, да старосты того конца вовремя сообразили, что Дмитро им даром не нужен. Разве что в крепостные батраки. Побежала модница к Ваньке, а тот забор из досок ладный мастерит вместо плетня старого. Мастерит да приговаривает:
- Ну идешь, Митя, в тот конец, так и иди куда знаешь. Только оттудова ко мне вечно одни варнаки в дом лазят. Не обессудь.
- Ну хоть на опохмел дай...
- У друзей своих новых проси.
Модница в дом, тут Дмитро и рассвирепел. Побежал за ней, на крыльце перекошенном - хлобысть! - нос расквасил, кровишша, ой, че понеслось. Баба визжит, батон свой потеряла, за ней Митька по майданчику свому кругами бегат, батоном машет. Свиньи повылезли, хрюкают, пятаками водят - интересно тваринам. Тут конек крыши-то подгнившей не выдержал и упал - тюк в темечко Дмитру-то. Баба явонная забор перескочила да за деверем спряталася.
Присказка вся, теперь само что ни на есть сказка начинается.
В стародавние времена, когда гаджеты были большие, а люди читали книги - Ванька Митьке подарил Диво дивное, Чудо чудесное. Митька по молодости ли, по глупости ли, плечами пожал, да в сундук его и кинул.
Когда от брата отделялся, сундук с барахлом к себе утащил. А про Диво дивное, Чудо чудесное - забыл. И пылилось оно никому не нужное. Как-то Дмитро на него наткнулся - захотел его ковбойцам продать, что на той стороне лужи живут. Да больно невзрачным оно показалось ему. А помыть не догадался. Рябая хотела было продать, да не успела - сбежала.
И вот день настал, когда и модница сбежала, а выпить нечего. Тогда встал Дмитро, подошел к сундуку, где раньше кафтаны нарядные были. Лежит в углу Диво дивное, Чудо чудесное. Берет он его в руки думает, не продам, так в печку кину, гори оно проклятущее, чтоб и памяти о брате-предателе не осталося.
И только руку поднял как встрепенулось Диво дивное, Чудо чудесное, расправилось. Стены задрожали и крыша приподнялася да рядом упала. И поплыли по небу корабли летучие, а во дворе богатыри вежливые в сапогах сафьяновых да с пищалями новыми. Как топнули ногами богатыри, как ухнули разом тут и Диво дивное, Чудо чудесное к солнышку взлетело да запело голосом нечеловеческим, да людским: Вставайте, люди русские! Пора домой, пойдем домой!
- Куды ты! - Митька орет, - Ты ж мое! Мне тебя пропити трэба!
Тут бы сказке конец, а кто слушал - молодец, да нет.
Искры от Дива дивного, Чуда чудесного клеть с углем дотационным подпалили. Да как полыхнул - не подойдешь.
И тут откуда ни возьмись баба новая во дворе. Ликом ну точь в точь четверта. Да характером недобра. Колотит Митьку, в огонь лезть заставляет. Тот уж и волосы-то обжег, и руки до костей спалил, и глаза-то не видят.
А свирепа баба все колотит и колотит его, аж юшка бежит. И по спине бежит и из носа.
А погасить никак не получается. Оно и конечно, кто ж горящий уголь адским порошком то тушит.
Олеся Синеока и та прибежала - угомонитесь, мол. Митька кашляет, чихает, глаза слезами застило, слова сказать не может. Баба свирепа улыбается подленько Олесе-то, а сама из-подтишка Дмитруся пинает - беги туши.
Так и живут. А ночами, когда Митьке часик прикорнуть дают, лежит он и грезится ему, что плывут в небе корабли летучие, а по земле идут богатыри вежливые. И Диво дивное, Чудо чудесное говорит ему ласково:
- Митя, пойдем домой!