Красное колесо
По привычке дочитывать начатые книги до конца дочитал наконец-то "Красное колесо". То самое повествование в отмеренных сроках. Ушло у меня на этот подвиг около четырех лет, т.к. часто делал перерывы, иногда довольно продолжительные.
Что сказать? "Август Четырнадцатого" и "Октябрь Шестнадцотого" - стандартные и вполне читабельные исторические романы. Не без оригинальных форм таких, например, как (не знаю как это правильно назвать, пусть будет) кинотекст: некоторые сцены описывается так, словно они разворачивается на экране. В таких кино-сценах как правило появляется и само красное колесо: то в виде горящей мельницы, то колеса поезда и т.п. (интересно, что спустя сорок лет Б.Акунин напишет целую серию романов-кино, посвященных тому же периоду российской истории). В общем, два первых Узла можно прочитать даже не без удовольствия.
С "Марта Семнадцотого" и до конца повествования (а это между прочим шесть увесистых томов) чтение эпопеи уже требует серьезных усилий. Чтобы пояснить, в чем заключается специфика солженицыновского opus magnum приведу цитату из 4 книги "Марта Семнадцатого". Цитата вроде бы относится к П.Н.Милюкову, но на самом деле, именно в этом фрагменте, автор явно пишет о себе:
"От начала и жарче всего он думал отдать себя русской истории. Он испытывал боль, что широкое обстоятельное историческое повествование у нас обрывалось на смерти Сергея Соловьева - и в середине царствования Екатерины. И 120 лет с тех пор - может быть решающий век России - не исхожен с терпеливым светильником, а оставлен нам в наследство как полузапретный, полутемный, лишь местами высвеченный писателями-художниками, да в темную исколотый шпагами пристрастий и противострастий публицистами всех лагерей. Молодой рязанец нес надежду на профессора Ключевского ... Курс его был - ослепителен, но и он не был терпеливым, последовательным фактическим освещением, в котором же так нуждается Россия, это были все прорезающие лучи, лучи взглядов, выводов, обобщений."
Короче говоря, Солженицын берется за терпеливое, последовательное фактическое освещение событий марта и апреля 1917 г. Если вы не читали "Март Семнадцотого" (а тем более "Апрель"), поверьте, вам трудно представить насколько последовательно автор освещает фактические события, и какое терпение требуется от читателя, чтобы дойти до финала. Помнится, Саня Григорьев тренировал силу воли чтением "Записок охотника". Наивный юноша.
Возникает такое невольное впечатление, что автор включает в текст едва ли не весь собранный им материал. Получается просто таки тотальное описание всего и вся, час за часом, шаг за шагом. Поначалу это даже захватывает, но потом... С ростом объема текста ("уже трудного для читателя", как заметил сам автор в 1988 г., дописав "Апрель") наростает и однообразие текста. Только попадаешь взглядом на фамилию в начале очередной главы - Милюков / Керенский / Корнилов / Ленин и т.д. - и уже точно знаешь, что будет дальше (по крайней мере, в смысле оценок). Однако автор не опускает свой терпеливый светильник. Во 2 кн. "Апреля Семнадцатого" это приводит к тому, что Солженицын по сути дела уже просто копипейстит фрагменты протоколов революционных собраний, вставляя в них небольшие комментарии, или пересказывает кусками опубликованные воспоминания действующих лиц (на свой манер, конечно), или обильно цитирует прессу того времени. По мере нарастания революционной стихии вымышленные персонажи уходят на второй и третий планы - автору уже не до них. Повествование становится все более хроникерским.
Пародокс последних двух узлов эпопеи заключается в том, что несмотря на их лето(часо-минутно)писный характер, смысл изложенных в них событий не раскрывается, а скорее даже наоборот затемняется. Есть люди, предпочитающие составлять свое мнение о веке Екатерины по текстам Пикуля, о сталинских временах - по текстам Рыбакова, о буддизме - по Пелевину и т.д. Если кто вдруг решится "изучить историю" русской революции по Солженицыну и преуспеет в этом, то загрузит себе в мозг призму, через которую события 1917 г. будет видеть как плоское, черно-белое изображение. Подход почти карлайловский: история - дело рук героев / антигероев, которые даже не олицетворяют какие-то глубинные противоречия общества, а так, играют в свои собственные игры. На сцене действуют демонические злодеи (Ленин - сверхчеловек. Все эти разные люди пересекались как в центре - в Ленине. Взаимодействовали с ним - и уже как бы истекали из него) , от рождения благородные рыцари, безответственные интеллигенты-трепачи и податливая масса (Банальная фраза: "Народ - это сфинкс". Надо добавить: дикий сфинкс, невежественный, с детской жестокостью - и не верящий ни своим же избранным, ни тем, кто знает больше, ни даже самому себе - но легко верящий любому встречному ветрогону)
В самой российской жизни в преддверии революции Солженицын никаких противоречий не усматривает. Так бы и продолжался российский "золотой век", не раскачай злодеи лодку едва ли не накануне победы, ага. В одной сцене в деревне в "Воскресении" Толстого истоки русской революции раскрыты глубже, чем во всех томах "Красного колеса".
Впрочем, о причинах-истоках можно (и нужно) спорить. Интереснее, на мой взгляд, другое. Последние два узла эпопеи Солженицына показывают, что тотальное описание (последовательное фактическое освещение) непродуктивно с т.з. прояснения смыслов. И наоборот, прорезающие лучи, точнее, один в каждом конкретном случае прорезающий луч, позволяют раскрыть и понять куда как больше, чем это может сделать терпеливый светильник. Например, всю историю русской революции хоть историк, хоть романист (не будем сейчас обсуждать, насколько эти позиции рознятся) может собрать и рассказать через историю одной партии, офицерского корпуса, петроградского совета и т.п., да хоть одного дома или одной семьи. Всегда можно найти такие фокусы, через которые как из точки Алеф можно увидеть если не весь мир, то по крайней мере весь интересующий сюжет. Колесо не повернуть ни в ту, ни в другую сторону, т.е. это и не историческое исследование, и не роман. Впрочем, как определенный этап переосмысления советской официозной версии октябрьского переворота этот труд, вполне возможно, был даже необходим.
Что сказать? "Август Четырнадцатого" и "Октябрь Шестнадцотого" - стандартные и вполне читабельные исторические романы. Не без оригинальных форм таких, например, как (не знаю как это правильно назвать, пусть будет) кинотекст: некоторые сцены описывается так, словно они разворачивается на экране. В таких кино-сценах как правило появляется и само красное колесо: то в виде горящей мельницы, то колеса поезда и т.п. (интересно, что спустя сорок лет Б.Акунин напишет целую серию романов-кино, посвященных тому же периоду российской истории). В общем, два первых Узла можно прочитать даже не без удовольствия.
С "Марта Семнадцотого" и до конца повествования (а это между прочим шесть увесистых томов) чтение эпопеи уже требует серьезных усилий. Чтобы пояснить, в чем заключается специфика солженицыновского opus magnum приведу цитату из 4 книги "Марта Семнадцатого". Цитата вроде бы относится к П.Н.Милюкову, но на самом деле, именно в этом фрагменте, автор явно пишет о себе:
"От начала и жарче всего он думал отдать себя русской истории. Он испытывал боль, что широкое обстоятельное историческое повествование у нас обрывалось на смерти Сергея Соловьева - и в середине царствования Екатерины. И 120 лет с тех пор - может быть решающий век России - не исхожен с терпеливым светильником, а оставлен нам в наследство как полузапретный, полутемный, лишь местами высвеченный писателями-художниками, да в темную исколотый шпагами пристрастий и противострастий публицистами всех лагерей. Молодой рязанец нес надежду на профессора Ключевского ... Курс его был - ослепителен, но и он не был терпеливым, последовательным фактическим освещением, в котором же так нуждается Россия, это были все прорезающие лучи, лучи взглядов, выводов, обобщений."
Короче говоря, Солженицын берется за терпеливое, последовательное фактическое освещение событий марта и апреля 1917 г. Если вы не читали "Март Семнадцотого" (а тем более "Апрель"), поверьте, вам трудно представить насколько последовательно автор освещает фактические события, и какое терпение требуется от читателя, чтобы дойти до финала. Помнится, Саня Григорьев тренировал силу воли чтением "Записок охотника". Наивный юноша.
Возникает такое невольное впечатление, что автор включает в текст едва ли не весь собранный им материал. Получается просто таки тотальное описание всего и вся, час за часом, шаг за шагом. Поначалу это даже захватывает, но потом... С ростом объема текста ("уже трудного для читателя", как заметил сам автор в 1988 г., дописав "Апрель") наростает и однообразие текста. Только попадаешь взглядом на фамилию в начале очередной главы - Милюков / Керенский / Корнилов / Ленин и т.д. - и уже точно знаешь, что будет дальше (по крайней мере, в смысле оценок). Однако автор не опускает свой терпеливый светильник. Во 2 кн. "Апреля Семнадцатого" это приводит к тому, что Солженицын по сути дела уже просто копипейстит фрагменты протоколов революционных собраний, вставляя в них небольшие комментарии, или пересказывает кусками опубликованные воспоминания действующих лиц (на свой манер, конечно), или обильно цитирует прессу того времени. По мере нарастания революционной стихии вымышленные персонажи уходят на второй и третий планы - автору уже не до них. Повествование становится все более хроникерским.
Пародокс последних двух узлов эпопеи заключается в том, что несмотря на их лето(часо-минутно)писный характер, смысл изложенных в них событий не раскрывается, а скорее даже наоборот затемняется. Есть люди, предпочитающие составлять свое мнение о веке Екатерины по текстам Пикуля, о сталинских временах - по текстам Рыбакова, о буддизме - по Пелевину и т.д. Если кто вдруг решится "изучить историю" русской революции по Солженицыну и преуспеет в этом, то загрузит себе в мозг призму, через которую события 1917 г. будет видеть как плоское, черно-белое изображение. Подход почти карлайловский: история - дело рук героев / антигероев, которые даже не олицетворяют какие-то глубинные противоречия общества, а так, играют в свои собственные игры. На сцене действуют демонические злодеи (Ленин - сверхчеловек. Все эти разные люди пересекались как в центре - в Ленине. Взаимодействовали с ним - и уже как бы истекали из него) , от рождения благородные рыцари, безответственные интеллигенты-трепачи и податливая масса (Банальная фраза: "Народ - это сфинкс". Надо добавить: дикий сфинкс, невежественный, с детской жестокостью - и не верящий ни своим же избранным, ни тем, кто знает больше, ни даже самому себе - но легко верящий любому встречному ветрогону)
В самой российской жизни в преддверии революции Солженицын никаких противоречий не усматривает. Так бы и продолжался российский "золотой век", не раскачай злодеи лодку едва ли не накануне победы, ага. В одной сцене в деревне в "Воскресении" Толстого истоки русской революции раскрыты глубже, чем во всех томах "Красного колеса".
Впрочем, о причинах-истоках можно (и нужно) спорить. Интереснее, на мой взгляд, другое. Последние два узла эпопеи Солженицына показывают, что тотальное описание (последовательное фактическое освещение) непродуктивно с т.з. прояснения смыслов. И наоборот, прорезающие лучи, точнее, один в каждом конкретном случае прорезающий луч, позволяют раскрыть и понять куда как больше, чем это может сделать терпеливый светильник. Например, всю историю русской революции хоть историк, хоть романист (не будем сейчас обсуждать, насколько эти позиции рознятся) может собрать и рассказать через историю одной партии, офицерского корпуса, петроградского совета и т.п., да хоть одного дома или одной семьи. Всегда можно найти такие фокусы, через которые как из точки Алеф можно увидеть если не весь мир, то по крайней мере весь интересующий сюжет. Колесо не повернуть ни в ту, ни в другую сторону, т.е. это и не историческое исследование, и не роман. Впрочем, как определенный этап переосмысления советской официозной версии октябрьского переворота этот труд, вполне возможно, был даже необходим.