Рассказ "Поле". Часть первая "Невроз"
Сейчас я хочу рассказать вам историю, которая приснилась мне и втянула меня в себя. Я не знаю, как правильно надо это делать - рассказывать сон, кошмарный смысл которого стал содержанием моей жизни. Я до сих пор не знаю как проснуться и, возможно, я выберусь из этой пропасти, цепляясь за эти наскоро нарубленные строки.
**** **** ****
Я открыл глаза совсем ранним утром, еще не было и пяти, но сердце уже стучало в груди так тревожно и гулко, как стучат соседи в двери о пожаре.
Я часто просыпался с такими ощущениями и привык уже их не бояться, научившись самоуспокоению, - словам самому себе, что это пришел новый день, и просто надо переждать и не пить кофе, я скрывался от попыток назвать мучавший меня страх словами, от придания ему смысла, от кажущейся необходимости срочно куда-то бежать.
Впрочем, чаще всего я не выдерживал и бежал. Чтобы перегорела во мне эта беспокойная химия, которую чувствовал даже в дрожащих своих зрачках, нервных веках. И ноги становились прыгучими и легкими, и я бежал - по окружившим мой хутор степям, летом так горько-терпко-сладко пахнувшим полынью. Там в степях иногда на пути встречались бедно засеянные поля, куцыми побегами культур и рыхлой пахотой напоминавшие о том, что тут человек пробовал бороться с каждым годом становящейся все более удушливой засухой и ее следами в виде выжженной, потресканной земли, которую и техникой-то полить вдоволь невозможно. Земля не напивалась, вода просачивалась в расколотый грунт и умирала в нем.
Впрочем, местные власти давно махнули на эти просторы - уже высох последний пруд в хуторе, водокачка забивалась илом и постоянно требовала ремонта, не было пользы что-то пытаться тут вырастить, да и незачем почти - молодежь уезжала, старики просто доживали здесь свою непростую жизнь.
Но все же иногда каким-то чудом что-то из этой мертвой тишины в земле прорастало, будто вопреки. В этом году вот выросло нутовое поле, которое засаживали со скандалом в верхушке местной власти: говорили, что кто-то опять зарабатывает шальные деньги, закидывая в бесплодную землю дешевые семена, а неприхотливый нут взял и пророс.
Я бежал по грунтовой пыльной дороге вдоль нутового поля и заросшей колючими сорняками степи. Сухой ветер неровно покрывал все скроенное еще с юности в деревенских трудах мое тело. Мне казалось, что это не ветер меня обдувает, а я сам ныряю в ветреную пылающую реку и плыву против течения. А потом, разворачиваясь к дому, бегу вдвойне сильнее, подталкиваемый в спину этим жаром, который, впрочем, всё равно быстрее меня.
Я боялся покоя - так естественно волнующееся при беге сердце звучало набатом в моих ушах во время бездействия. Со временем пришлось свыкнуться с этой родившейся однажды и растущей с каждым днем тревогой в моем теле. Но так было не всегда.
Когда это всё началось? В какой-то момент меня стали пронизывать мышечные спазмы, словно от тока судорогами подергивались то маленькие жилки на кистях рук, то тонкая кожа век, то начал я просыпаться от возникшего сна, потому что клацали зубы друг о друга, сбрасывая напряжение в постоянно сжатых челюстях.
В какой момент, слушая своих оппонентов в зале судебного заседания, я начал ощущать пустоту в голове и совершенное бессилие перед наступающей минутой - минутой, когда я должен буду изложить свои объяснения коллегии судей, возразить на доводы другой стороны, заявить необходимое ходатайство, совершить важное здесь и сейчас процессуальное действие?
Когда случилось так, что захватывающий меня всегда ранее поток работы над документом или разбора темы по новому клиенту стал короче, менее интенсивным, менее захватывающим и однажды пропал вовсе, оставляя меня на разрыв минутным бесконечным беспокойствам, внутреннему ажиотажу, неспособности сосредоточиться, запомнить, объяснить и, самое главное в моей профессии - собирать пазлы разрозненной информации в целые картины?
Я не помнил момента начала, но уже понимал, что долгим путем шел к закономерному этому итогу, когда, наконец-то, были услышаны и увидены все поломки, лязги, скрипы организма: сбои в нервных настройках, некогда адекватных психических реакциях, когда-то спокойном сне - настолько спокойном, что кастанедовские практики осознанных сновидений мне казались забавой для несмышленых неофитов, увлекшихся эзотерикой.
Сейчас я то ли вспоминаю, то ли поддаюсь ложной памяти о ложном себе, как умел в самых нервозных и неудобных ситуациях сочинить стих, или уставиться в точку в стене, успокаивая разбежавшийся от внезапной тревоги пульс, сначала растаскивая по углам зарвавшиеся мысли, потом выбирая с этих углов важное и возвращая себя в реальность. В этой реальности - где бы она не происходила: при деловой рабочей встрече, при конфликте, при написании сложного и важного документа в трехчасовой ночи пустого офиса - я чувствовал себя растворенным и, одновременно, собранным, сконцентрированным, легким и, тут же, весомым, присутствующим и сразу же уходящим, готовым быть безупречным и все-таки исправить любую ошибку. Я когда-то казался себе таким и был спокоен.
Тогда меня удивляли в окружающих страхи за будущее, инертность в настоящем, копошение в прошлом. Если и боялся я чего-то, то лишь не объять необъятное.
Наверное, самым заметным нарушением в привычном укладе жизни стали периодические бессонницы. В эти долгие ночи мой ум будоражило незаконченное дело, недописанный документ, оборванный в связи с излишней затянутостью, разговор. На подушках я додумывал, досказывал, планировал, прогнозировал, воодушевлялся планами и совсем забывал про сон.
Пропадая из реальности под утро на несколько часов, я, как мне казалось, успевал отдохнуть, выбегал из дома, на ходу выпивая кофе, радуясь своим планам, занятости, задачам, стоящим этим утром передо мной, готовностью отдать все силы на их решение. Впрочем, зачастую задачи не требовали все силы, но я считал, что вложенная в них нервная энергия стоит результата - сверхудовлетворение интересов клиента, восхищение коллег, ощущение чуда: когда только передо мной поставленная теорема могла быть доказана только моими силами, самым неожиданным прекрасным способом. Решение это было не похоже ни на что, не было предсказуемым, но совершенно бесценным следствием моих совокупных усилий.
И вот как-то само по себе, совершенно незаметно, что сейчас мне кажется странным - как такой ком тревог мог поселиться у меня где-то в горле незаметно? - бессонницы, вспышки страха и раздражительности, зависимость от кофе и еды, боязнь ошибок и избегание ответственности в рабочих и личных делах стали моей реальностью каждый день.
Ночью я мечтал о рассвете - моменте, когда у меня появлялась надежда растворить этот внутренний ужас в дневной суете. Но я был вынужден признаться себе - эта видимая активность моя с какого-то момента стала непродуктивной. Основная часть моей юридической работы: анализ ситуации, систематизация документов, погружение в закон и судебную практику по теме клиента, формирование позиции по делу, описание этой позиции в соответствующем документе - стала для меня неподъемной.
Ни сосредоточения, ни внимательности, ни возможности придти хоть к какому-то варианту решения задачи, ни способности написать абзац текста по заданной проблеме. Стали появляться сначала банальные ошибки, вызванные, как я это называл, «дрожащими зрачками»: я не мог, как раньше, читать закон аккуратно, останавливаясь на каждой строчке, структурируя его и разбивая на части, наслаждаясь ясностью мысли законодателя, его логикой и игрой смысла, заложенного в маленькую статью.
Раньше я ловил волны наслаждения внутри грудной клетки, когда словно дешифровщик устанавливал неочевидный сигнал этих сухих строчек, я чувствовал себя нейрохирургом, рассматривая тонкие паутинки смысла в разобранном на косточки законе, сопоставленном с анализируемой ситуацией. Я видел эту работу в разных образах: например, иногда я эту тоненькую паутинку накладывал словно лекала на ничего пока не говорящую ткань проблемы, - предварительно очищенную и разглаженную мною. Передо мной рождалось чудо соответствия прекрасной формы и уникального содержания. В другие моменты завораживающе выстраивался диалог в судебном заседании, когда я, вооруженной своей выверенной накануне работой, отвечал на возражения оппонентов и вопросы суда.
Я мог касаться этого чуда и был счастлив в эти моменты. И ощущение этого счастья, вкус и цвет этого счастья навсегда стали частью меня самого, без чего я уже и не представлял смысл существования. Я жалел тех кому не пришлось пройти этот путь в десятки тысяч часов - путь труда и наслаждения в труде, я понимал, что путь этот волею тысячи случаев и обстоятельств, открывается не каждому.
Все менялось постепенно.
Назначенные врачами антидепрессанты и транквилизаторы помогали уснуть первые месяцы приема, потом врач менял препараты, потом начал говорить о саббатикале, настаивая на шестимесячном, как минимум, отпуске, но я не верил в необходимость таких кардинальных мер. Нет, я не верил, что вообще возможно говорить о моем состоянии, как о требующем таких срочных и серьезных мер.
Понадобилось целое прошлое лето, чтобы я, наконец, смог признаться себе, что больше не могу работать. Пока я носил в себе эту мысль, со мной впервые случился срыв по какому-то незначительному рабочему вопросу, который не решался, который нельзя было делегировать, про который нельзя было забыть, но и найти сил в себе, чтобы взяться за него, я тоже уже не смог. Я обнаружил себя кричащим на коллегу, я обнаружил себя разбивающим свой ноутбук, обнаружил, что многолетний ком в горле душил мой крик, превращая то в шипение, то в срывающиеся постыдные для воспоминаний рыдания.
Через несколько часов дома, свернувшись в напряженный узел на диване, я почувствовал хруст на зубах, будто между ними попали песчинки пыли, или крупинки песка. Не сразу я понял, что эти белые крошки - эмаль, осыпавшаяся с переднего ряда зубов, оголившая их корни. Зубы не выдержали напряжения всегда сжатых челюстей. Не выдержал и я, сдав ключи от съемной квартиры раздосадованной хозяйке, собрав два небольших чемодана вещей холостяка и уехав на хутор, в котором родился и рос до семнадцати лет, и с тех же лет там и не был.
Я ехал в трещащем пазике в глухие степи, увозя с собой невнятные представления о том, что со мной произошло, и с десяток конвалют психотропных препаратов, в очередной раз назначенных мне ничего не понявшим психиатром.
**** **** ****
Я открыл глаза совсем ранним утром, еще не было и пяти, но сердце уже стучало в груди так тревожно и гулко, как стучат соседи в двери о пожаре.
Я часто просыпался с такими ощущениями и привык уже их не бояться, научившись самоуспокоению, - словам самому себе, что это пришел новый день, и просто надо переждать и не пить кофе, я скрывался от попыток назвать мучавший меня страх словами, от придания ему смысла, от кажущейся необходимости срочно куда-то бежать.
Впрочем, чаще всего я не выдерживал и бежал. Чтобы перегорела во мне эта беспокойная химия, которую чувствовал даже в дрожащих своих зрачках, нервных веках. И ноги становились прыгучими и легкими, и я бежал - по окружившим мой хутор степям, летом так горько-терпко-сладко пахнувшим полынью. Там в степях иногда на пути встречались бедно засеянные поля, куцыми побегами культур и рыхлой пахотой напоминавшие о том, что тут человек пробовал бороться с каждым годом становящейся все более удушливой засухой и ее следами в виде выжженной, потресканной земли, которую и техникой-то полить вдоволь невозможно. Земля не напивалась, вода просачивалась в расколотый грунт и умирала в нем.
Впрочем, местные власти давно махнули на эти просторы - уже высох последний пруд в хуторе, водокачка забивалась илом и постоянно требовала ремонта, не было пользы что-то пытаться тут вырастить, да и незачем почти - молодежь уезжала, старики просто доживали здесь свою непростую жизнь.
Но все же иногда каким-то чудом что-то из этой мертвой тишины в земле прорастало, будто вопреки. В этом году вот выросло нутовое поле, которое засаживали со скандалом в верхушке местной власти: говорили, что кто-то опять зарабатывает шальные деньги, закидывая в бесплодную землю дешевые семена, а неприхотливый нут взял и пророс.
Я бежал по грунтовой пыльной дороге вдоль нутового поля и заросшей колючими сорняками степи. Сухой ветер неровно покрывал все скроенное еще с юности в деревенских трудах мое тело. Мне казалось, что это не ветер меня обдувает, а я сам ныряю в ветреную пылающую реку и плыву против течения. А потом, разворачиваясь к дому, бегу вдвойне сильнее, подталкиваемый в спину этим жаром, который, впрочем, всё равно быстрее меня.
Я боялся покоя - так естественно волнующееся при беге сердце звучало набатом в моих ушах во время бездействия. Со временем пришлось свыкнуться с этой родившейся однажды и растущей с каждым днем тревогой в моем теле. Но так было не всегда.
Когда это всё началось? В какой-то момент меня стали пронизывать мышечные спазмы, словно от тока судорогами подергивались то маленькие жилки на кистях рук, то тонкая кожа век, то начал я просыпаться от возникшего сна, потому что клацали зубы друг о друга, сбрасывая напряжение в постоянно сжатых челюстях.
В какой момент, слушая своих оппонентов в зале судебного заседания, я начал ощущать пустоту в голове и совершенное бессилие перед наступающей минутой - минутой, когда я должен буду изложить свои объяснения коллегии судей, возразить на доводы другой стороны, заявить необходимое ходатайство, совершить важное здесь и сейчас процессуальное действие?
Когда случилось так, что захватывающий меня всегда ранее поток работы над документом или разбора темы по новому клиенту стал короче, менее интенсивным, менее захватывающим и однажды пропал вовсе, оставляя меня на разрыв минутным бесконечным беспокойствам, внутреннему ажиотажу, неспособности сосредоточиться, запомнить, объяснить и, самое главное в моей профессии - собирать пазлы разрозненной информации в целые картины?
Я не помнил момента начала, но уже понимал, что долгим путем шел к закономерному этому итогу, когда, наконец-то, были услышаны и увидены все поломки, лязги, скрипы организма: сбои в нервных настройках, некогда адекватных психических реакциях, когда-то спокойном сне - настолько спокойном, что кастанедовские практики осознанных сновидений мне казались забавой для несмышленых неофитов, увлекшихся эзотерикой.
Сейчас я то ли вспоминаю, то ли поддаюсь ложной памяти о ложном себе, как умел в самых нервозных и неудобных ситуациях сочинить стих, или уставиться в точку в стене, успокаивая разбежавшийся от внезапной тревоги пульс, сначала растаскивая по углам зарвавшиеся мысли, потом выбирая с этих углов важное и возвращая себя в реальность. В этой реальности - где бы она не происходила: при деловой рабочей встрече, при конфликте, при написании сложного и важного документа в трехчасовой ночи пустого офиса - я чувствовал себя растворенным и, одновременно, собранным, сконцентрированным, легким и, тут же, весомым, присутствующим и сразу же уходящим, готовым быть безупречным и все-таки исправить любую ошибку. Я когда-то казался себе таким и был спокоен.
Тогда меня удивляли в окружающих страхи за будущее, инертность в настоящем, копошение в прошлом. Если и боялся я чего-то, то лишь не объять необъятное.
Наверное, самым заметным нарушением в привычном укладе жизни стали периодические бессонницы. В эти долгие ночи мой ум будоражило незаконченное дело, недописанный документ, оборванный в связи с излишней затянутостью, разговор. На подушках я додумывал, досказывал, планировал, прогнозировал, воодушевлялся планами и совсем забывал про сон.
Пропадая из реальности под утро на несколько часов, я, как мне казалось, успевал отдохнуть, выбегал из дома, на ходу выпивая кофе, радуясь своим планам, занятости, задачам, стоящим этим утром передо мной, готовностью отдать все силы на их решение. Впрочем, зачастую задачи не требовали все силы, но я считал, что вложенная в них нервная энергия стоит результата - сверхудовлетворение интересов клиента, восхищение коллег, ощущение чуда: когда только передо мной поставленная теорема могла быть доказана только моими силами, самым неожиданным прекрасным способом. Решение это было не похоже ни на что, не было предсказуемым, но совершенно бесценным следствием моих совокупных усилий.
И вот как-то само по себе, совершенно незаметно, что сейчас мне кажется странным - как такой ком тревог мог поселиться у меня где-то в горле незаметно? - бессонницы, вспышки страха и раздражительности, зависимость от кофе и еды, боязнь ошибок и избегание ответственности в рабочих и личных делах стали моей реальностью каждый день.
Ночью я мечтал о рассвете - моменте, когда у меня появлялась надежда растворить этот внутренний ужас в дневной суете. Но я был вынужден признаться себе - эта видимая активность моя с какого-то момента стала непродуктивной. Основная часть моей юридической работы: анализ ситуации, систематизация документов, погружение в закон и судебную практику по теме клиента, формирование позиции по делу, описание этой позиции в соответствующем документе - стала для меня неподъемной.
Ни сосредоточения, ни внимательности, ни возможности придти хоть к какому-то варианту решения задачи, ни способности написать абзац текста по заданной проблеме. Стали появляться сначала банальные ошибки, вызванные, как я это называл, «дрожащими зрачками»: я не мог, как раньше, читать закон аккуратно, останавливаясь на каждой строчке, структурируя его и разбивая на части, наслаждаясь ясностью мысли законодателя, его логикой и игрой смысла, заложенного в маленькую статью.
Раньше я ловил волны наслаждения внутри грудной клетки, когда словно дешифровщик устанавливал неочевидный сигнал этих сухих строчек, я чувствовал себя нейрохирургом, рассматривая тонкие паутинки смысла в разобранном на косточки законе, сопоставленном с анализируемой ситуацией. Я видел эту работу в разных образах: например, иногда я эту тоненькую паутинку накладывал словно лекала на ничего пока не говорящую ткань проблемы, - предварительно очищенную и разглаженную мною. Передо мной рождалось чудо соответствия прекрасной формы и уникального содержания. В другие моменты завораживающе выстраивался диалог в судебном заседании, когда я, вооруженной своей выверенной накануне работой, отвечал на возражения оппонентов и вопросы суда.
Я мог касаться этого чуда и был счастлив в эти моменты. И ощущение этого счастья, вкус и цвет этого счастья навсегда стали частью меня самого, без чего я уже и не представлял смысл существования. Я жалел тех кому не пришлось пройти этот путь в десятки тысяч часов - путь труда и наслаждения в труде, я понимал, что путь этот волею тысячи случаев и обстоятельств, открывается не каждому.
Все менялось постепенно.
Назначенные врачами антидепрессанты и транквилизаторы помогали уснуть первые месяцы приема, потом врач менял препараты, потом начал говорить о саббатикале, настаивая на шестимесячном, как минимум, отпуске, но я не верил в необходимость таких кардинальных мер. Нет, я не верил, что вообще возможно говорить о моем состоянии, как о требующем таких срочных и серьезных мер.
Понадобилось целое прошлое лето, чтобы я, наконец, смог признаться себе, что больше не могу работать. Пока я носил в себе эту мысль, со мной впервые случился срыв по какому-то незначительному рабочему вопросу, который не решался, который нельзя было делегировать, про который нельзя было забыть, но и найти сил в себе, чтобы взяться за него, я тоже уже не смог. Я обнаружил себя кричащим на коллегу, я обнаружил себя разбивающим свой ноутбук, обнаружил, что многолетний ком в горле душил мой крик, превращая то в шипение, то в срывающиеся постыдные для воспоминаний рыдания.
Через несколько часов дома, свернувшись в напряженный узел на диване, я почувствовал хруст на зубах, будто между ними попали песчинки пыли, или крупинки песка. Не сразу я понял, что эти белые крошки - эмаль, осыпавшаяся с переднего ряда зубов, оголившая их корни. Зубы не выдержали напряжения всегда сжатых челюстей. Не выдержал и я, сдав ключи от съемной квартиры раздосадованной хозяйке, собрав два небольших чемодана вещей холостяка и уехав на хутор, в котором родился и рос до семнадцати лет, и с тех же лет там и не был.
Я ехал в трещащем пазике в глухие степи, увозя с собой невнятные представления о том, что со мной произошло, и с десяток конвалют психотропных препаратов, в очередной раз назначенных мне ничего не понявшим психиатром.