Ах, угонят их в степь, арлекинов моих...
Он просыпался тяжело, выглядывал во сне из окна в густоту вишневого сада, крался, открывал фрамугу и дышал липким воздухом. Во сне он слышал немощные звуки, уже не голоса, - рассыпчатые и печальные...
Нашарил тапки, побрел к окну, задышал, закружилась голова и голос его позвал: "Берегись, берегись..."
Но он уже шел по влажным дорожкам, тропинкам, вскрикивали ночные птицы и вот он вышел на дорогу, пролегавшую неподалеку от дома.
И увидел пятна света. Чадили, надвигались из плотной тьмы пятна розового, желтого, сиреневого света. Раздалось глухое пение - показались плененные, закованные в кандалы, измученные люди.
На головах у некоторых были шутовские колпаки, которые бросал тень на все лицо, у других - белые лица с кроваво очерченными ртами, размалеванными, клоунскими ртами. Они пели и глядели безумно и просто, словно увидели звезды впервые в жизни и на минуты, словно их заведут сейчас в непроницаемые тюрьмы-особняки, и погрузят в глубокие ущелья и проклянут, забудут, а звезды останутся в памяти - останутся не гореть, не чадить, а затухать под вздрагивающие веки вечные.
- Кто это? - спросил он седого хмурого надсмотрщика.
Тот прошел близко и молчаливо поклонился изъяну света в его глазах. Он сам себе казался тенью, рядом с грубой плотью надсмотрщика, который сделав пять или шесть шагов, обернулся вдруг и посмотрел на него так, будто хотел выжечь и забыть.
- Арлекины, - не сказал, не выдохнул, а прорычал глухо надсмотрщик.
Когда возмутившийся воздух умерил сердцебиение, он догнал седого и хмурого, чтобы спросить:
- За что?
Но тот отвечал странно, невпопад, и совсем иначе - нежно высвистел, выпел, вымолил:
- В степь...
И вытянул руку вперед, указывая на тайную ночь впереди, которая стекала с небосвода под ноги шутам-арлекинам.
За его домом начиналась степь. Край мира, звезды рушатся, коконы звезд, осы звезд, жалят, собирают мед печалей человеческих.
И последний мальчик - еще не шут, уже не арлекин, подбежал к нему, просяще, умоляще отобрал у него ладонь, будто присвоил и вложил в нее что-то гладкое и бессмысленное. И плача, вытирая звездные капли, под бичом последнего - страшного и серого надсмотрщика - бросился к своим.
И когда ни шума, ни ропота не осталось в степи, когда он вернулся в свой вишневый сад и долго сидел на скрипучем крыльце и ребро крыльца впивалось в поясницу, он раскрыл ладонь, и взлядом залетел в раскрытую ладонь, как шмель залетает на клевер...
Был шар - золотой и теплый. Он встряхнул его - и внутри пошли волны, волны, волны. Стекло треснуло - и по ладони потекла вода, и на ладони его встал город с дворцами, церквями и каналами. И маленькие женщины, удивленно улыбаясь, склоняли головки, мочили хрупкие ступни, бродили по его ладошке, и мужчины с охапками сирени тянулись за женщинами, бормотали влюбленно серенады, и тонкие изящные кораблики скользили и перешетывались их капитаны, слышались голоса и пение рассветных птиц.
С протянутой ладонью он шел по саду, а на голове его рос шутовской колпак.
- Мама, арлекин! - услышал он. - Это последний, мама?
Он повернул голову - слегка-слегка и рассмотрел белолицего кудрявого малыша. Рядом стояла рыжая женщина, она смотрела изумленно и благодарно.
И мама, лучшая на свете мама присела рядом с малышом, и сказала сквозь новорожденную улыбку.
- Это первый, сынок...
Нашарил тапки, побрел к окну, задышал, закружилась голова и голос его позвал: "Берегись, берегись..."
Но он уже шел по влажным дорожкам, тропинкам, вскрикивали ночные птицы и вот он вышел на дорогу, пролегавшую неподалеку от дома.
И увидел пятна света. Чадили, надвигались из плотной тьмы пятна розового, желтого, сиреневого света. Раздалось глухое пение - показались плененные, закованные в кандалы, измученные люди.
На головах у некоторых были шутовские колпаки, которые бросал тень на все лицо, у других - белые лица с кроваво очерченными ртами, размалеванными, клоунскими ртами. Они пели и глядели безумно и просто, словно увидели звезды впервые в жизни и на минуты, словно их заведут сейчас в непроницаемые тюрьмы-особняки, и погрузят в глубокие ущелья и проклянут, забудут, а звезды останутся в памяти - останутся не гореть, не чадить, а затухать под вздрагивающие веки вечные.
- Кто это? - спросил он седого хмурого надсмотрщика.
Тот прошел близко и молчаливо поклонился изъяну света в его глазах. Он сам себе казался тенью, рядом с грубой плотью надсмотрщика, который сделав пять или шесть шагов, обернулся вдруг и посмотрел на него так, будто хотел выжечь и забыть.
- Арлекины, - не сказал, не выдохнул, а прорычал глухо надсмотрщик.
Когда возмутившийся воздух умерил сердцебиение, он догнал седого и хмурого, чтобы спросить:
- За что?
Но тот отвечал странно, невпопад, и совсем иначе - нежно высвистел, выпел, вымолил:
- В степь...
И вытянул руку вперед, указывая на тайную ночь впереди, которая стекала с небосвода под ноги шутам-арлекинам.
За его домом начиналась степь. Край мира, звезды рушатся, коконы звезд, осы звезд, жалят, собирают мед печалей человеческих.
И последний мальчик - еще не шут, уже не арлекин, подбежал к нему, просяще, умоляще отобрал у него ладонь, будто присвоил и вложил в нее что-то гладкое и бессмысленное. И плача, вытирая звездные капли, под бичом последнего - страшного и серого надсмотрщика - бросился к своим.
И когда ни шума, ни ропота не осталось в степи, когда он вернулся в свой вишневый сад и долго сидел на скрипучем крыльце и ребро крыльца впивалось в поясницу, он раскрыл ладонь, и взлядом залетел в раскрытую ладонь, как шмель залетает на клевер...
Был шар - золотой и теплый. Он встряхнул его - и внутри пошли волны, волны, волны. Стекло треснуло - и по ладони потекла вода, и на ладони его встал город с дворцами, церквями и каналами. И маленькие женщины, удивленно улыбаясь, склоняли головки, мочили хрупкие ступни, бродили по его ладошке, и мужчины с охапками сирени тянулись за женщинами, бормотали влюбленно серенады, и тонкие изящные кораблики скользили и перешетывались их капитаны, слышались голоса и пение рассветных птиц.
С протянутой ладонью он шел по саду, а на голове его рос шутовской колпак.
- Мама, арлекин! - услышал он. - Это последний, мама?
Он повернул голову - слегка-слегка и рассмотрел белолицего кудрявого малыша. Рядом стояла рыжая женщина, она смотрела изумленно и благодарно.
И мама, лучшая на свете мама присела рядом с малышом, и сказала сквозь новорожденную улыбку.
- Это первый, сынок...