Пашка на Нерли
Да. Нет. Может быть.
Жил на белом свете фальшивомонетчик по прозвищу Данетможетбыть. И была у него страсть - охотиться на бабочек. Пернатых бабочек и лохматых бабочек, золотых, как цехины и изменчивых, как закаты в Татрах. У фальшивомонетчика, понятное дело, было не только прозвище, но и фамилия. И фамилия его - если вспомнить, хорошенько задуматься, отвлечься от непристойного и заглянуть под шоры вечности - фамилия его была Подбоков. А имя, конечно, Сан Саныч.
Однажды Подбоков поймал бабочку вероятной красоты.
- Вероятная красота? - спрашивал Подбоков, заискивая и трепеща.
- Вероятная, - отвечал ему басом-профундо регент храма Всех бабочек первоапостольских Кожемяк Никита.
И вот однажды… Одна ж ты. Од на ж ты.
- Отрок Павел, ты плетешь редкостную ерунду, но слушаешь тебя с упоением. Ботало на шее у козы Нюси, когда она отправляется в ночное петь дуэтом с кузнечиками и искать сон-траву, меньше брякает, чем твой язык.
Шестнадцатилетний отрок Павел потупился, потянул с силой воздух и засосал кисло-сладкую травинку.
- Ну-ну, не тушуйся отрок, поменьше болтай, побольше думай… По-бо… Мда, какая-то неуклюжесть в теле и пупырчатость мыслей у меня с самой заутрени.
Отец Владимир прочистил легкие, закрутил вихры на голове отрока Павла в косичку-метелочку, потянул, подергал, поднял очи к царю Давиду и запел:
«Взбранной Воеводе победительная…»
Ушел в храм.
Отрок Павел прижался спиной к бело-прохладной кладке и шепнул августу на ушко:
«По - кро - ва. Крова - вам. И нам. И последние будут первыми».
И вот в этот-то благоуханный момент на камень опустилась бабочка. Сложила крылья и согнула усики.Паша воззрился на нее и пробасил: «Кто ты?»
Бабочка промолчала.
Паша потянулся рукой, но отвел руку. Страшно. Крылышки белые, а ветер-то усиливается. Сдует?
Бабочка дремала. Август шелестел иван-чаем и дурашливо хлопал пшеничными ресницами. Август был похож на большую прихожую, где места хватает всем - и званым и избранным. А кем была бабочка - звонкой или пристальной? Саня покатился с холма, да прямо в Нерль. И уж посмотрел на Пашу сонно. Уж, ужонок, только из пеленок. Уж, ужоныш, кыш.
Павел переплыл Нерль, прямо как был, в одежде. И разлегся на берегу, раскинул руки. Слышал сквозь дремоту ворчание шмеля и тихий перезвон к всенощной, и как облака жаловались ветру, мол, зачем ты несешь нас, сдуваешь, если нам здесь так беспечно. А потом прибежала Жучка Патрикеевна и засунула холодный нос Пашке подмышку. Отрок заворочался во сне, закрутился спросонья. А Патрикеевна села рядышком и произнесла нечеловеческим голосом: «Ботало-мотало, кыш перемотало…»
И снилось Пашке, будто все сердца в мире обернулись бабочками, и порхали всю ночь до рассвета, когда настала пора возвращаться домой.
Все проспал: и обед, и ужин, и ловлю ужей после всеночной, и жалобу козодоя в дальней роще.
А когда переплыл речку и подошел к Светлой, то вновь увидел бабочку. Она сидела там же, только усики разогнула, и легко помахивала крылышками.
- Выспалась? - спросил Павел.
Бабочка кивнула.
«Так ты говорить не умеешь?» - Пашка округлил глаза, всплеснул руками, как матушка, которая смеется и удивляется неразумному дитю своему. Не удержался, прыснул…
Молчала бабочка.
А если бы могла говорить, что сказала?
Я прилетела из дальней дали, из тех мест, где даль невесома и умещается в двух горстях.
Я выучила азбуку пространства и алфавит обмана и перестала понимать, где правда, а где вымысел.
Я ускользнула от юноши с сачком, но подарила ему бледное пламя своих нерукотворных крыльев.
Я видела, как тает огонь и горит лед, взмывала под горные пики, на каждом из которых пировали молчаливые тролли, зимними ночами я утешала бездомного Рафтери и благословляла бокал с шампанским, которое пил Фет за полчаса до ясности, я опускалась на всесокрушающую спину Моби Дика и порхала над спящим Шергиным, я бледнела от стыда, когда оплакивала навсегда мертвого Иуду и пылала жаром, когда рвалась в бой с непокорным Брюсом, и вот, пройдя миллионы испытаний и тысячи световых лет забвения, я стала тем, кем я стала - всесильной и слабой, как апрельский ландыш, согретый твоим дыханием.
Я не находила покоя ни днем, ни ночью, пока не прилетела сюда, мой Павел.
Я греюсь, я согрета, я горяча, и белоснежное сердце входит в меня и я становлюсь белоснежной кладкой, Павел.
Я знаю, что этот дом будет стоять вечно: четыре столпа и купол, в котором живут тысячи моих сестер, они оплачут меня и отпоют меня, и укроют меня чистым скоморошьим саваном, и поставят меня перед Тем, кто Светло просветит Светлую душу мою.
Я - октябрьская пчела, Павел, но не плачь обо мне, улыбнись, загадай желание, погладь мои крылья, пока я совсем не исчезла. Скажи, что любишь меня.
- Ты любишь меня, Паша?
***
- А незваная стоит над царевной и ворчит: "На пиру я не была, Но подарок принесла: На шестнадцатом году повстречаешь ты бе… Тьфу! Вот же дурак я.
Отец Владимир пригорюнился. Павел улыбнулся.
- Получше тебе? - спросил отец Владимир, поднося к губам Павла чашку с калиновым морсом.
- Ага.
- Ну, коли «ага», так дам тебе пирога… Да что же такое, - опять расстроился священник, - Ну, точно блохи слова, так и скачут без смысла и порядка. Василия Андреича вот вспомнил, а к чему?
- Отче…
- Ай?
- А бабочки плакать умеют?
Отец Владимир задумался.
- Ведь им больно, наверное, когда их на иглу-то накалывают. Как их… Этно.. энто молоки.
- А также лепидоптеристы или аурелиане, - пробормотал священник.
- У меня была одна знакомая бабочка.
- Бабочки долго не живут. Ты бы говорил поменьше, температура снова…
- Эта - старожил, - перебил Паша. - Чего она только не видела.
- Любознательная, значит.
Помолчали.
- Отче!
- Ой?
А давай выйдем на волю!?
Отец Владимир с сомнением покачал головой, потом решился, взял легкого после болезни Сашку на руки и вынес на крылечко. Сели на скамью.
Сидели долго, уже и солнце закатилось под березовый бочок. Мерцал купол, резвились кузнечики, печалился козодой.
- Отче?
- Угу.
- А если бы ты был бабочкой, что бы делал?
- Молился.
- Вот и я тоже.
- Ну, спать пора. Давай-ка я тебя…
- Не. Я сам.
Отец Владимир строго посмотрел на юношу, кивнул, и пошел к себе:
- Яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои…
Когда голос священника стал невесом, Павел спросил вполголоса:
- Слышишь меня?
Из-под ног порскнул лягушонок.
Церковь потянулась апсидами, расправила столпы, да и взлетела.
Да все на восток, а потом на запад, а после на север, да опять на юг.
И прямо к Пашке на ладошку. В центр, значит.
Хлоп.
И засмеялась.
***
P.S. Бывший фальшивомонетчик Подбоков Сан Саныч теперь служит в церкви Всех бабочек Первоапостольских, что на Бежевом Лугу. Бабочек более не ловит, а вспоминает Григория Сковороду с его: «ловил меня мир - не поймал». Только переиначил и говорит так: «Ловил я бабочек, а оказалось, что это бабочки ловили меня». С тем и живет.