Все кажется бусами
...бусами, бусами. Перебираешь их, как четки, стыдишься своих жестов, своей нежности, своей трогательности. Смотришь - день прошел. Читаешь, перечитываешь, переделываешь. Забываешь себя. Всегда помнишь о себе. История любви к самому себе начинается внезапно. Смотришь, смотришь на себя неотрывно и понимаешь, как же хочется распространить себя на весь мир, а потом сделать вид, что все это случайно, не хотелось, не мечталось. Раз - и закрываешь дверцу.
Раз - дверь закрылась.
Искренность - как хлыст редкой упругости. Человек пишет, не как живет. О, если бы человек писал, как живет, если бы он молчал, как живет. А то ведь пишет и молчит, как пытается жить. Ему ведь так хочется, так нестерпимо хочется стать кем-то, встать наравне, чуть повыше, чуть-чуть, на вершок, на дюйм. Еще один, последний.
Потом - время стыда. Краснеют щеки. И тихое довольство расплывается, как лужа, которую переехали грузовиком. Соберется вода вновь, испарится, упадет на случайные ладони.
Мальчик стоит у окна. А там уже темно и звезды падают. И падают звезды. Так безнадежно, так счастливо. Сколько желаний! Все не перезагадать... - А ты попробуй. - Хорошо.
Я хочу, чтобы... появился кто-то. Один. Совсем один. И пусть он идет с низко опущенной головой навстречу мне и пусть мы даже не встретимся, но лишь бы знать, что он идет мне навстречу с низко опущенной головой и сам знает о том, что мы не встретимся. Здравствуй, ты. Слышишь?.. Молчишь...
На здоровье, друг. Я обойду тебя одиннадцатой дорогой. Снег тебе в помощь.
Прикасаешься к чужому сердцу, и не понимаешь его. Сердце, ответь! - Нет, молчит. Не понимаешь его. Сердце, ответь!! - Молчит.
Съежилось, замерло, просит о чем-то. Но не меня просит. Другого, того, о котором ничего не знает. Совсем ничего не знает. Совсем ничего.
Сумерки наливаются. Грязные слова стоят колом в ноябрьском воздухе и пахнет, пахнет, пахнет. То ли затхлым черносливом, то ли небесной неопределенностью. Каждый выбирает для себя.
А потом человек садится, устраивается поудобнее и - стыдясь себя, стыдясь в себе каждого, стыдясь других в себе - пишет, пишет, пишет. И попадает в молоко, в молоко, в молоко. И падают звезды, так лениво, так неспешно, так целеустремленно. Прямо в чужие ладони. Взять бы одну звезду - да кто протянет ладонь?
Раз - дверь закрылась.
Искренность - как хлыст редкой упругости. Человек пишет, не как живет. О, если бы человек писал, как живет, если бы он молчал, как живет. А то ведь пишет и молчит, как пытается жить. Ему ведь так хочется, так нестерпимо хочется стать кем-то, встать наравне, чуть повыше, чуть-чуть, на вершок, на дюйм. Еще один, последний.
Потом - время стыда. Краснеют щеки. И тихое довольство расплывается, как лужа, которую переехали грузовиком. Соберется вода вновь, испарится, упадет на случайные ладони.
Мальчик стоит у окна. А там уже темно и звезды падают. И падают звезды. Так безнадежно, так счастливо. Сколько желаний! Все не перезагадать... - А ты попробуй. - Хорошо.
Я хочу, чтобы... появился кто-то. Один. Совсем один. И пусть он идет с низко опущенной головой навстречу мне и пусть мы даже не встретимся, но лишь бы знать, что он идет мне навстречу с низко опущенной головой и сам знает о том, что мы не встретимся. Здравствуй, ты. Слышишь?.. Молчишь...
На здоровье, друг. Я обойду тебя одиннадцатой дорогой. Снег тебе в помощь.
Прикасаешься к чужому сердцу, и не понимаешь его. Сердце, ответь! - Нет, молчит. Не понимаешь его. Сердце, ответь!! - Молчит.
Съежилось, замерло, просит о чем-то. Но не меня просит. Другого, того, о котором ничего не знает. Совсем ничего не знает. Совсем ничего.
Сумерки наливаются. Грязные слова стоят колом в ноябрьском воздухе и пахнет, пахнет, пахнет. То ли затхлым черносливом, то ли небесной неопределенностью. Каждый выбирает для себя.
А потом человек садится, устраивается поудобнее и - стыдясь себя, стыдясь в себе каждого, стыдясь других в себе - пишет, пишет, пишет. И попадает в молоко, в молоко, в молоко. И падают звезды, так лениво, так неспешно, так целеустремленно. Прямо в чужие ладони. Взять бы одну звезду - да кто протянет ладонь?