Если бы чудом...
Посвящается Александру Грину
Если бы я стал чудом
Недавно-недавно, когда апельсины улыбались, а смерть ходила под руку с надеждой, жил мальчик Саша. Родные его не то, чтобы не любили, скорее - не дорожили, называли золоторотцем, дразнили свинопасом, придавливая Сашку своими немощами. Ишь, пустопляс Степанович опять зачитался паршивыми книжками, - ну-ка, берись за дело, оттирай полы, качай люлю с младшей сестрой, иди вон из дома. Босяковская душа, оборванец, грач - вторили соседи, провожая взглядом угрюмца Сашку, который нырял в унылые подворотни и бежал на сизые пустыри, где ему и было самое место. Залатанная блуза сливалась с сумерками, и платье это пришлось подростку по нраву и по размеру. Здесь - не жмет, там - не оттопыривается, серый строгий мундир сидит как влитой, - вот и славно, а у мальчика уже холодеют уши в ожидании предстоящих битв, опасности выглядывают из-под каждого засохшего репья и ехидного камня, и капитан Сашка врезается в сумеречных чертей, отдает приказы: «зарядить пушку тройным зарядом, да покрепче», добавляя соленые словечки.
Потом умерла мама. Обрушилась тишина, разрываемая отцовским кашлем и воем сестер.
Поздним ноябрьским вечером Сашка вышел на улицу, а дом за его спиной сиял вечерними огнями или тускло светился в суровых сумерках грязной осени. Лужи под ногами раскрывали жадные рты навстречу последним каплям влаги в предчувствии дикой стужи, а капли замерзали прямо в воздухе и разбивались о щербатый ледяной оскал луж. Саша брел по сумраку, словно по вязкому болоту и ворочал языком, пытаясь влагой смягчить пересохший от несчастья рот.
Кусты шиповника, густо-лилового в потемках, ободрали руки, но он уже нащупал запретную калитку. - Сюда нельзя, - шептали звезды. - Остановись, - вторила им луна из-за решетки туч.
Это калитка горести и страдания. Та самая калитка возле которой они так часто гуляли в детстве с мамой и Саша спрашивал: «Что там?», а мама весело отвечала: «Все!» - оба хохотали и мама проводила ладонью по затылку сына, - волосы вздымались и гроздь счастливых мурашек рассыпалась, бежала от шее к ключицам.
- Мама, что там? Как выглядит «все»?
Мама приседала на корточки и целовала Сашку в нос и тот пунцовел, а Сашка обхватывал маму за голени и не отпускал целую минуту, так что мама была вынуждена идти гусиными шажочками мимо калитки, которая весной покрывалась белым цветом, а ранней осенью алела пухлыми ягодами шиповника - положи в рот, надкуси осторожно и прольется благословенный кровавый сок, который теперь никогда не будет течь. Не будет течь, потому что - высох.
А войти в калитку было никак нельзя, мама запрещала, сердилась, морщила узкий нос, сводила брови, становилась суровая, усталая, больная и говорила: «золоторотенька», и тогда тенями за мамиными плечами вставали печали, боли и отзвук принесенных из будущего насмешек над взрослеющим угрюмым сыном.
Саша толкнул калитку - если здесь «все», мама, пусть оно станет хоть чем-то. Пусть будет кем-нибудь, кого я смогу любить…
Он вошел.
…
И вышло море.
- Здравствуй, Саша, - сказало море.
Оно было белое и седое. Переливалось, вздрагивало, стремилось в Сашины зрачки. Саша зажмурил глаза, закусил губы и бросился на море с кулаками.
Ударил - вздрогнуло - провело мокрой кистью по Сашиному затылку и кожа сомлела под потоком чудесных мурашек.
Мальчик положил руки на талию моря и сжал изо всех сил. Он хотел, чтобы из-под ногтей показалась кровь, он читал во взрослых книжках, что иногда, в минуты сильного напряжения у главных героев из-под ногтей выступает кровь, но вышло не то - прохладное соленое молоко.
- Погладь меня по затылку, - попросило море. Саше ничего не оставалось, как открыть глаза - иначе, как узнаешь, где находится затылок моря. И тут же зрачки мальчика остановились и потухли.
- Я умер? - спросил мысленно мальчик.
- Тебе решать, - прошептало и сникло.
- Я жив, - сказал мальчик, - и в то же мгновение зрачки его забились, как птицы в тесных клетках.
Саша увидел ступени. Босые ноги шли по каменным ступеням, щербатым, теплым. На одной из плит в тени платана лежала древняя кошка. Она посмотрела на Сашу, зевнула и превратилась в грача. Тот взлетел, защебетал по-воробьиному и спикировал на мороженщицу, которая стояла на солнечной площади, откинув голову назад, разглядывая плотную вату небес.
Саша бежал - по лесенкам, по ступеням, по камням, бежал, мчался, летел, задыхаясь от нежности, пугал грустных муравьев, пересекающих теплые сонные плиты. Сочные груши валились ему под ноги и разбивались на миллионы бежевых брызг. Платаны и вишни, сирени и пыльный, изумленный чертополох - всюду ветер и смех, смех и ветер. - Где я, где? - Солнце палило, било наотмашь, влепило мальчику затрещину - и Сашка кинулся в водную пенную чашу фонтана, захлебнулся, закашлялся, выбрался на берег и раскинулся на бледной мостовой. Руки - к голубому, ноги - впопыхах, сердце дрожит, пугливое, бедное - схватить его рукой, ан - пальцы не достают до сердечной мышцы. - Пальцы коротки! - завопил Сашка, вскочил, схватился за румяные щеки и - взахлеб, отчаянно зарыдал.
А город замер, вдохнул и закружился вокруг Сашки всеми своими легкими садами, узкими, точеными улицами, крутыми и пологими лестницами, потаенными арками и хрупкими мостами, лишенными плоти. Стоило лишь скосить глаза, затаить дыхание и увидеть оборотную сторону этого невозможного города, понять, что лишь каменный, отчаянный дух гибких мостов, охряных площадей, оливковых папоротников призвал к жизни это торжествующее небытие.
- Тебя нет! - молил Сашка. - Тебя - нет!
- Есть, - шептало, пенилось, лилось. - Есть, Саша, я - есть!
Это город болтал, приговаривал, насмехался, лепетал, напевал счастливое, терся о ноги мальчика, слизывал крупицы соли с пальцев. Сашка отпихивал его, мычал что-то нечленораздельное, но городу было все равно - он подвывал от счастья, от нежности - постанывал, лез с поцелуями.
- Ты… ты меня всего обслюнявил, - Сашка взмахнул руками - и день съежился, опечаленно дрогнул и порыжел.
Закат? - Да, закат.
Солнце опускается в морскую чашу, будто кусок пылающего оранжевого сахара - в пунш, и влага в чаше немедленно расплавляется потоками, ручьями, змеится, вьется, сыплет бликами, умирает, чтобы воскреснуть, чтобы умереть, чтобы насытиться жизнью.
Сашка облизнулся. Широко открыл рот, воображая, как он сейчас проглотит солнце, - но нет, не получилось, солнце влетело в огромную мужскую ладонь, взявшуюся неизвестно откуда и та немедленно захлопнулась, так что суставы хрустнули, словно мокрый снег под каблуками. И вдруг толстые крепкие пальцы осветились, стали нежно-прозрачными, лучики пробивались сквозь сжатый кулак и тот смущенно заерзал - видно, солнце попалось щекотливое.
- Отпусти, - попросил Сашка.
- Кого? - удивился кулак.
Он кулака отходила мощная рука, которая вела к предплечью, а там уже густела смоляная борода, лепился картофельный нос, щурились синие очи. Моряк в вязаной безрукавке, суконных штанах стоял, широко расставив ноги и смотрел на Сашку как будто выбирал, съесть его сейчас же или оставить на завтрак.
- Ты меня не съешь? - спросил Сашка.
- Съем, - шлепнули шершавые губы. Кулак разжался - на ладони оказался апельсин, а солнце подпрыгнуло, перекувырнулось через себя (а что там и было-то - одна рыжая вихрастая голова), плюхнулось в пунш, задев чубом пару хмельных русалок. Рванули покрывало сумерек, разом погасили вселенский свет - и засияла ночь. Один апельсин светился на ладони моряка и пристальный ночной глаз моря следил за ним исподтишка.
Моряк обнял Сашку и повел его к одной из счастливых лачуг, латаных хижин, которых было здесь много, очень много. Около них стояли люди, глядели на ночь влюбленными глазами, ели что-то дымное, ароматное, перешептывались, кто-то растянулся на траве, другие тихонечко пели, выводя туманные невесомые звуки. Горели костры, пахло чабрецом, полынью и еще чем-то вечно-соленым, вечно-прекрасным. Звенели кузнечики, порскали ночные жабы, брехали собаки, горели зрачки диких звезд. Моряк держал Сашкину ладонь в своей крепко-крепко, словно отец, имеющий право на отцовскую властную нежность и сердце мальчика звонко отбивало первые часы нежданного бессмертия. Ощущение бессмертия нарастало, как ком в горле, случившийся от благодарной нежности к любимому существу, которое еще недавно было чужим, и вдруг - стало родным и близким. И тело ноет от избытка счастья, душа томится и ликует, и благодарность рвется наружу, а ты ее стыдливо прячешь, плачешь и не можешь понять, чем заслужил, отчего тебе это.
- Как же ступени, - пробормотал Саша. - Здесь днем были ступени.
- Они ушли в море? - спросил моряк. - Ты думаешь, они ушли в море? - хотя Сашка ничего такого не думал. - Ты ошибаешься. Смотри! - и он потащил мальчика за собой.
Но уже брезжил рассвет. Из тьмы вырастали ступени, сады, фонтаны, кольца площадей и спирали улиц, сеть мостов над улицами и площадями, террасы, увитые диким виноградам, завитки плюща, изгороди из блестящего самшита; губы рассвета поднимали ветер и султаны розмарина принялись раскачиваться, лимонник - благоухать, будто невидимые существа растерли его в невидимых пальцах. Заря заливалась досадой, лачуги прятались внутри дня, словно были написаны молоком на белой бумаге, и только следующая ночь могла проявить все то, что было записано, зацеловано, забыто.
Город вышел из Сашиного ребра, он был безымянен и тих. Моряк и мальчик остановились в центре старой площади. - Ты должен назвать его, - сказал моряк. - Он не выстоит долго. - Сначала посмотрю, - взмолился Сашка. - Я же ничего не знаю, не видел. - Смотри, - согласился моряк. - Но помни: не назвал - не существует. - Ага, - кивнул Сашка и повторил: «Не назвал - существует». - Да нет же, - попытался возразить матрос, но осекся. Площадь вздыбилась, пыль взметнулась, пошла куролесить волнами и явились миру люди-корабли. Шли, кренясь и покачиваясь разносчики сладостей - барки, восторженные актеры - бригантины мчались наперегонки с мальчишками - шхунами, за ними бежали сердитые шлюпы - городовые, холеная узкобедрая дама - флейт выступала из клубящегося облака пенных всклокоченных брызг, отдуваясь и кряхтя, спешил за ней купец - галеон. - Существует, - вскрикнул Сашка, - существует. Вот отсюда, - и от ткнул пальцем в упругую лавровишню - будет выходить губернатор. Лавровишня немедленно осыпалась изумрудными парусами великолепного фрегата. - Здесь, - и Сашка махнул рукой в сторону пышущего жаром гранатового дерева, - обитают толстосумы, а там - желтолицые малайцы, - и хурма задрожала, вынеслась вверх как шквальная ракета, перевернулась корнями вверх и хлопнула расправленными парусами звонкой джонки, которая немедленно почтительно склонилась перед кичливой каравеллой. - А вот тут иол, баркентина и аак, а еще… Сашка вздрогнул - его уже давно звал моряк.
- Прощай, сынок.
Саша все понял, сердце заныло, горло сжалось: «Мне пора?»
Матрос кивнул.
Прощай, большие кулаки и теплые ладони. Прощайте барки, баркентины, шлюпы и шлюпки, прощайте самшит и лавровишня, волны и дюны, простите меня, подвесные мосты и кружевные площади…
- Последнее, Саша, - сказал моряк. - Назови ее.
- Я не могу, - сказал Саша. - Ее - не могу.
Она стояла около цветущего апельсина и глаза ее были пусты и серы, в блеклой поволоке, словно небо в Страстную Пятницу.
- Не могу, - твердил Сашка, - Не могу, нельзя, не получится.
- Кем она будет? - требовал моряк. - Барк, баркентина, бригантина, иол, флейт?
…
Сашку качал головой, его качнуло, понесло…
- Он очнулся!
Мальчик открыл глаза. Над ним стоял отец, сестры. Усатый доктор, водивший перед его носом толстой тяжелой ладонью с длинными глубокими линиями судьбы, жизни, удачи.
- Вы уж понежнее с ним, - пробасил доктор и склонился низко-низко, щекоча усами Сашкины губы. Склонился и вдруг прошептал одними губами: «Назови ее».
Саша кивнул. Глубоко вдохнул и вновь поплыл. - У него же кровь пошла носом, да сделайте же что-нибудь, доктор Зурбаган!
- Какая странная фамилия, - думал Сашка, обходя апельсиновое дерево. - Доктор Зурбаган - это же немыслимо…
Он взял ее за руку, тихонько подул в пустые зрачки и сказал: «Алые паруса».
Через мгновение хлопнул шелк, просыпался апельсиновый цвет и девушка прозрела.
Если бы я стал чудом
Недавно-недавно, когда апельсины улыбались, а смерть ходила под руку с надеждой, жил мальчик Саша. Родные его не то, чтобы не любили, скорее - не дорожили, называли золоторотцем, дразнили свинопасом, придавливая Сашку своими немощами. Ишь, пустопляс Степанович опять зачитался паршивыми книжками, - ну-ка, берись за дело, оттирай полы, качай люлю с младшей сестрой, иди вон из дома. Босяковская душа, оборванец, грач - вторили соседи, провожая взглядом угрюмца Сашку, который нырял в унылые подворотни и бежал на сизые пустыри, где ему и было самое место. Залатанная блуза сливалась с сумерками, и платье это пришлось подростку по нраву и по размеру. Здесь - не жмет, там - не оттопыривается, серый строгий мундир сидит как влитой, - вот и славно, а у мальчика уже холодеют уши в ожидании предстоящих битв, опасности выглядывают из-под каждого засохшего репья и ехидного камня, и капитан Сашка врезается в сумеречных чертей, отдает приказы: «зарядить пушку тройным зарядом, да покрепче», добавляя соленые словечки.
Потом умерла мама. Обрушилась тишина, разрываемая отцовским кашлем и воем сестер.
Поздним ноябрьским вечером Сашка вышел на улицу, а дом за его спиной сиял вечерними огнями или тускло светился в суровых сумерках грязной осени. Лужи под ногами раскрывали жадные рты навстречу последним каплям влаги в предчувствии дикой стужи, а капли замерзали прямо в воздухе и разбивались о щербатый ледяной оскал луж. Саша брел по сумраку, словно по вязкому болоту и ворочал языком, пытаясь влагой смягчить пересохший от несчастья рот.
Кусты шиповника, густо-лилового в потемках, ободрали руки, но он уже нащупал запретную калитку. - Сюда нельзя, - шептали звезды. - Остановись, - вторила им луна из-за решетки туч.
Это калитка горести и страдания. Та самая калитка возле которой они так часто гуляли в детстве с мамой и Саша спрашивал: «Что там?», а мама весело отвечала: «Все!» - оба хохотали и мама проводила ладонью по затылку сына, - волосы вздымались и гроздь счастливых мурашек рассыпалась, бежала от шее к ключицам.
- Мама, что там? Как выглядит «все»?
Мама приседала на корточки и целовала Сашку в нос и тот пунцовел, а Сашка обхватывал маму за голени и не отпускал целую минуту, так что мама была вынуждена идти гусиными шажочками мимо калитки, которая весной покрывалась белым цветом, а ранней осенью алела пухлыми ягодами шиповника - положи в рот, надкуси осторожно и прольется благословенный кровавый сок, который теперь никогда не будет течь. Не будет течь, потому что - высох.
А войти в калитку было никак нельзя, мама запрещала, сердилась, морщила узкий нос, сводила брови, становилась суровая, усталая, больная и говорила: «золоторотенька», и тогда тенями за мамиными плечами вставали печали, боли и отзвук принесенных из будущего насмешек над взрослеющим угрюмым сыном.
Саша толкнул калитку - если здесь «все», мама, пусть оно станет хоть чем-то. Пусть будет кем-нибудь, кого я смогу любить…
Он вошел.
…
И вышло море.
- Здравствуй, Саша, - сказало море.
Оно было белое и седое. Переливалось, вздрагивало, стремилось в Сашины зрачки. Саша зажмурил глаза, закусил губы и бросился на море с кулаками.
Ударил - вздрогнуло - провело мокрой кистью по Сашиному затылку и кожа сомлела под потоком чудесных мурашек.
Мальчик положил руки на талию моря и сжал изо всех сил. Он хотел, чтобы из-под ногтей показалась кровь, он читал во взрослых книжках, что иногда, в минуты сильного напряжения у главных героев из-под ногтей выступает кровь, но вышло не то - прохладное соленое молоко.
- Погладь меня по затылку, - попросило море. Саше ничего не оставалось, как открыть глаза - иначе, как узнаешь, где находится затылок моря. И тут же зрачки мальчика остановились и потухли.
- Я умер? - спросил мысленно мальчик.
- Тебе решать, - прошептало и сникло.
- Я жив, - сказал мальчик, - и в то же мгновение зрачки его забились, как птицы в тесных клетках.
Саша увидел ступени. Босые ноги шли по каменным ступеням, щербатым, теплым. На одной из плит в тени платана лежала древняя кошка. Она посмотрела на Сашу, зевнула и превратилась в грача. Тот взлетел, защебетал по-воробьиному и спикировал на мороженщицу, которая стояла на солнечной площади, откинув голову назад, разглядывая плотную вату небес.
Саша бежал - по лесенкам, по ступеням, по камням, бежал, мчался, летел, задыхаясь от нежности, пугал грустных муравьев, пересекающих теплые сонные плиты. Сочные груши валились ему под ноги и разбивались на миллионы бежевых брызг. Платаны и вишни, сирени и пыльный, изумленный чертополох - всюду ветер и смех, смех и ветер. - Где я, где? - Солнце палило, било наотмашь, влепило мальчику затрещину - и Сашка кинулся в водную пенную чашу фонтана, захлебнулся, закашлялся, выбрался на берег и раскинулся на бледной мостовой. Руки - к голубому, ноги - впопыхах, сердце дрожит, пугливое, бедное - схватить его рукой, ан - пальцы не достают до сердечной мышцы. - Пальцы коротки! - завопил Сашка, вскочил, схватился за румяные щеки и - взахлеб, отчаянно зарыдал.
А город замер, вдохнул и закружился вокруг Сашки всеми своими легкими садами, узкими, точеными улицами, крутыми и пологими лестницами, потаенными арками и хрупкими мостами, лишенными плоти. Стоило лишь скосить глаза, затаить дыхание и увидеть оборотную сторону этого невозможного города, понять, что лишь каменный, отчаянный дух гибких мостов, охряных площадей, оливковых папоротников призвал к жизни это торжествующее небытие.
- Тебя нет! - молил Сашка. - Тебя - нет!
- Есть, - шептало, пенилось, лилось. - Есть, Саша, я - есть!
Это город болтал, приговаривал, насмехался, лепетал, напевал счастливое, терся о ноги мальчика, слизывал крупицы соли с пальцев. Сашка отпихивал его, мычал что-то нечленораздельное, но городу было все равно - он подвывал от счастья, от нежности - постанывал, лез с поцелуями.
- Ты… ты меня всего обслюнявил, - Сашка взмахнул руками - и день съежился, опечаленно дрогнул и порыжел.
Закат? - Да, закат.
Солнце опускается в морскую чашу, будто кусок пылающего оранжевого сахара - в пунш, и влага в чаше немедленно расплавляется потоками, ручьями, змеится, вьется, сыплет бликами, умирает, чтобы воскреснуть, чтобы умереть, чтобы насытиться жизнью.
Сашка облизнулся. Широко открыл рот, воображая, как он сейчас проглотит солнце, - но нет, не получилось, солнце влетело в огромную мужскую ладонь, взявшуюся неизвестно откуда и та немедленно захлопнулась, так что суставы хрустнули, словно мокрый снег под каблуками. И вдруг толстые крепкие пальцы осветились, стали нежно-прозрачными, лучики пробивались сквозь сжатый кулак и тот смущенно заерзал - видно, солнце попалось щекотливое.
- Отпусти, - попросил Сашка.
- Кого? - удивился кулак.
Он кулака отходила мощная рука, которая вела к предплечью, а там уже густела смоляная борода, лепился картофельный нос, щурились синие очи. Моряк в вязаной безрукавке, суконных штанах стоял, широко расставив ноги и смотрел на Сашку как будто выбирал, съесть его сейчас же или оставить на завтрак.
- Ты меня не съешь? - спросил Сашка.
- Съем, - шлепнули шершавые губы. Кулак разжался - на ладони оказался апельсин, а солнце подпрыгнуло, перекувырнулось через себя (а что там и было-то - одна рыжая вихрастая голова), плюхнулось в пунш, задев чубом пару хмельных русалок. Рванули покрывало сумерек, разом погасили вселенский свет - и засияла ночь. Один апельсин светился на ладони моряка и пристальный ночной глаз моря следил за ним исподтишка.
Моряк обнял Сашку и повел его к одной из счастливых лачуг, латаных хижин, которых было здесь много, очень много. Около них стояли люди, глядели на ночь влюбленными глазами, ели что-то дымное, ароматное, перешептывались, кто-то растянулся на траве, другие тихонечко пели, выводя туманные невесомые звуки. Горели костры, пахло чабрецом, полынью и еще чем-то вечно-соленым, вечно-прекрасным. Звенели кузнечики, порскали ночные жабы, брехали собаки, горели зрачки диких звезд. Моряк держал Сашкину ладонь в своей крепко-крепко, словно отец, имеющий право на отцовскую властную нежность и сердце мальчика звонко отбивало первые часы нежданного бессмертия. Ощущение бессмертия нарастало, как ком в горле, случившийся от благодарной нежности к любимому существу, которое еще недавно было чужим, и вдруг - стало родным и близким. И тело ноет от избытка счастья, душа томится и ликует, и благодарность рвется наружу, а ты ее стыдливо прячешь, плачешь и не можешь понять, чем заслужил, отчего тебе это.
- Как же ступени, - пробормотал Саша. - Здесь днем были ступени.
- Они ушли в море? - спросил моряк. - Ты думаешь, они ушли в море? - хотя Сашка ничего такого не думал. - Ты ошибаешься. Смотри! - и он потащил мальчика за собой.
Но уже брезжил рассвет. Из тьмы вырастали ступени, сады, фонтаны, кольца площадей и спирали улиц, сеть мостов над улицами и площадями, террасы, увитые диким виноградам, завитки плюща, изгороди из блестящего самшита; губы рассвета поднимали ветер и султаны розмарина принялись раскачиваться, лимонник - благоухать, будто невидимые существа растерли его в невидимых пальцах. Заря заливалась досадой, лачуги прятались внутри дня, словно были написаны молоком на белой бумаге, и только следующая ночь могла проявить все то, что было записано, зацеловано, забыто.
Город вышел из Сашиного ребра, он был безымянен и тих. Моряк и мальчик остановились в центре старой площади. - Ты должен назвать его, - сказал моряк. - Он не выстоит долго. - Сначала посмотрю, - взмолился Сашка. - Я же ничего не знаю, не видел. - Смотри, - согласился моряк. - Но помни: не назвал - не существует. - Ага, - кивнул Сашка и повторил: «Не назвал - существует». - Да нет же, - попытался возразить матрос, но осекся. Площадь вздыбилась, пыль взметнулась, пошла куролесить волнами и явились миру люди-корабли. Шли, кренясь и покачиваясь разносчики сладостей - барки, восторженные актеры - бригантины мчались наперегонки с мальчишками - шхунами, за ними бежали сердитые шлюпы - городовые, холеная узкобедрая дама - флейт выступала из клубящегося облака пенных всклокоченных брызг, отдуваясь и кряхтя, спешил за ней купец - галеон. - Существует, - вскрикнул Сашка, - существует. Вот отсюда, - и от ткнул пальцем в упругую лавровишню - будет выходить губернатор. Лавровишня немедленно осыпалась изумрудными парусами великолепного фрегата. - Здесь, - и Сашка махнул рукой в сторону пышущего жаром гранатового дерева, - обитают толстосумы, а там - желтолицые малайцы, - и хурма задрожала, вынеслась вверх как шквальная ракета, перевернулась корнями вверх и хлопнула расправленными парусами звонкой джонки, которая немедленно почтительно склонилась перед кичливой каравеллой. - А вот тут иол, баркентина и аак, а еще… Сашка вздрогнул - его уже давно звал моряк.
- Прощай, сынок.
Саша все понял, сердце заныло, горло сжалось: «Мне пора?»
Матрос кивнул.
Прощай, большие кулаки и теплые ладони. Прощайте барки, баркентины, шлюпы и шлюпки, прощайте самшит и лавровишня, волны и дюны, простите меня, подвесные мосты и кружевные площади…
- Последнее, Саша, - сказал моряк. - Назови ее.
- Я не могу, - сказал Саша. - Ее - не могу.
Она стояла около цветущего апельсина и глаза ее были пусты и серы, в блеклой поволоке, словно небо в Страстную Пятницу.
- Не могу, - твердил Сашка, - Не могу, нельзя, не получится.
- Кем она будет? - требовал моряк. - Барк, баркентина, бригантина, иол, флейт?
…
Сашку качал головой, его качнуло, понесло…
- Он очнулся!
Мальчик открыл глаза. Над ним стоял отец, сестры. Усатый доктор, водивший перед его носом толстой тяжелой ладонью с длинными глубокими линиями судьбы, жизни, удачи.
- Вы уж понежнее с ним, - пробасил доктор и склонился низко-низко, щекоча усами Сашкины губы. Склонился и вдруг прошептал одними губами: «Назови ее».
Саша кивнул. Глубоко вдохнул и вновь поплыл. - У него же кровь пошла носом, да сделайте же что-нибудь, доктор Зурбаган!
- Какая странная фамилия, - думал Сашка, обходя апельсиновое дерево. - Доктор Зурбаган - это же немыслимо…
Он взял ее за руку, тихонько подул в пустые зрачки и сказал: «Алые паруса».
Через мгновение хлопнул шелк, просыпался апельсиновый цвет и девушка прозрела.