В начале сосны людей качали
В начале - несколько цитат из теста Дмитрия Быкова «Манифест трудоголика». Сам текст можно прочитать здесь. А кому лень читать - воля ваша, просто пробегитесь по цитатам. Кому и побегать по цитатам лень и текст мой читать неохота, то - и на здоровье. А только я ощущаю сильнейшее желание высказаться, потому что люблю Дмитрия Быкова, ценю его дар и вижу, что он угодил в такую дремучую тоскливую экзистенцию, что - не приведи Господи. А вот же - привел. Ну, значит надо выбираться? А Быкову - неохота.
Так вот, цитаты.
Первая. «Между тем жизнь как она есть - совершенно бессмысленное и весьма депрессивное занятие, пора наконец назвать вещи своими именами, хотя это уже сделали до меня вполне достойные люди».
Вторая. «Да и вообще, без скидок и поправок на политику, я решительно не представляю, чем можно заниматься на свете, кроме любимого дела. Любое занятие, хотя бы и самое непрагматическое, осмысленнее биологической жизни как таковой, в самых приятных и экзотических ее проявлениях; любой фанатик, доказывающий самому себе давно доказанную теорему Ферма, лучше трусливого гедониста или доминантного самца на мотоцикле. Наслаждаться пейзажем, сколь бы он ни был мил, я могу не долее получаса - дальше мне хочется либо превратить его в текст, либо отвернуться, чтобы он не напоминал мне о своей вечности и моей бренности. Мысль о смерти побеждается только самогипнозом работы - все прочее пасует».
Третья - стихотворение.
Жизнь не стоит того, чтоб жить, тем более умирать.
Нечем особенно дорожить, нечего выбирать.
Плохо кончит любой рожденный. Прочего не дано.
Победитель и побежденный проигрывают равно.
Непонятна мне Пастернакова дружба с его сестрой
Здесь кончается одинаково все, несмотря на строй.
Месиво, крошево, тесто, печево, зелье, белье, сырье -
Пусть ее любят те, кому нечего делать, кроме нее.
Пусть ее любят отцы семейства, наместники теплых мест,
Все, кому в принципе здесь не место, но только они и есть.
Пусть ее любят пиявки, слизни, тюзовский худсовет -
Делай что-нибудь, кроме жизни, вот тебе мой завет.
Все, что хочешь. Броди по Денверу, Килю или Сен-Клу.
Растекайся мыслью по дереву, выпиливай по стеклу,
Изучай настойку на корках, заговор на крови,
Спи по часу, ходи в опорках, сдохни. Но не живи.
Рви с отжившим, не заморачиваясь: смылся - и был таков.
Не ходи на слеты землячеств, встречи выпускников.
Пой свое, как глухарь, токующий в майском ночном логу.
Бабу захочешь - найди такую же. Прочих отдай врагу.
Что есть мир? Роенье бактерий, чавканье, блуд в поту.
Нам, по крайности, дан критерий, которого нет в быту.
В жизни все обернутся прахом - и бабник, и нелюдим;
Всякий триумф обернется крахом, а тут еще поглядим.
Дрожь предчувствия, страх за шкуру, пресная болтовня,
Все, чему я поверил сдуру, - отойди от меня.
Я запрусь от тебя, как в танке. Увидим, кому хужей.
Стой в сторонке, нюхай портянки, не тронь моих чертежей.
Смысл стихотворения - ужасен. Но это ересь такого сорта и выделки, что ей почти нечего противопоставить. Почти нечего - кроме молитвы. Но молиться мало кто умеет (и я - не умею, но очень хочу научиться).
«Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите» (1 Фес. 5: 16-18) - вот завет, который дан христианам, вообще всем людям.
Я никогда не понимал, откуда в талантливых людях берется такая ислючительная самонадеянность. Святые всех веков и пространств смотрят на нас с нескрываемым изумлением. То, что творят люди - непостижимо. Они каким-то невероятным образом, диким усилием воли умудряются НЕ ВЕРИТЬ. Я не могу понять, я действительно не могу понять, как можно НЕ ВЕРИТЬ после обращения Савла, после семи эфесских отроков, после изумитетельного смирения отрока Варфоломея, ставшего по именем святой Сергий Радонежский столпом русской монашества.
Да возьмите мои чертежи, люди добрые, развейте их по всем сторонам света, разорвите на части. И чертежи, и вы и я - каждый из нас - рисующих и рвущих - бессмертен. И не видеть этого может только тот, кому на духовные очи поставлены непроницаемые печати.
Зачем? Откуда эти печати? Для чего они? - Вот на эти вопросы нет сил и нет возможности отвечать сегодня и сейчас. У каждого человека свои пути, страсти, открытия, заблуждения. Свои «чертежи», над которыми он трясется или развеивает по ветру. Свои демоны и свои ангелы. Люди приходят в этот мир, подобно цветам. Есть жесткие колючие кактусы - личности пограничной судьбы, есть целебный горький алоэ, нежные мученицы - розы. Гордые гладиолусы, надменные ирисы, изнеженные эдвельвейсы, трудяги-подорожники и беспечные одуванчики. Они смеются, когда растут, хохочут, когда украшают детские головы, улыбаются, когда чахнут в пыли - им ничего не нужно, они все принимают и все отдают, потому, наверное, что давно и легкомысленно уверены в своем бессмертии.
Легкомысленная вера - а какая еще она может быть?
Что по вере страдать? Легко нагнись, подбери.
На рассвете открыл глаза: «Слава Богу» - скажи. Смотри,
Как на небе солнце раскручивает усы,
Шмель гудит «Отче наш», а травы полны росы,
Майский жук колдует над златом, ему смешно.
Он в июнь пророс, он в июле уже давно,
Там и август сидит, как пашá, он на троне дня.
«Тронь меня», - просит жук, - «Пухлый август, ну, тронь меня».
Пусть мои чертежи разлетаются по полям,
По озерам и чащам, по жухлым, седым стогам,
Пусть под первым настом мои чертежи живут.
Пусть их топчут люди, пусть их ноги чужие мнут.
Там - январь проклюнется - здравствуй, мой добрый друг!
Рождество - как калач, и Святки - сплошной досуг.
Шмель во льду, как звезда, как янтарь беспечный горит,
Он пылает, хохочет, и вновь «Отче наш» гудит.
Кто тут смертен? Какое прощанье? Какие еще стихи?
Вот и март взопрел, потекли ручьи и легки
Эти шумные ночи, в апреле - Великий Пост,
В мае жук воскрес - и ну шнырять между звезд.
Вот и год промелькнул, вот и жизнь пронеслась - и всласть.
Мы набегались вместе с жуком, значит - в Чашу Святую - шасть.
Улыбаемся, глядя, как новый чертеж летит.
Вьется шмель вокруг Чаши и вновь «Отче наш» гудит.