Всякая осень
Всякая осень
Осень - это вторая весна, когда каждый лист - цветок.
Альбер Камю
- Я люблю незабудки, - сказал Вася.
Он скорбно поджал губы.
- А я - васильки, - незамысловато ответил Федя.
И сгустил брови.
Брови и губы уставились друг на друга. Губы не одобряли бровей. Брови были в недоумении от губ.
- Прошу без мимических разборок, - сказал я. - Пошли на улицу.
Мы вышли на улицу и увидели дождь. Он терся у рекламной тумбы, напротив, через дорогу. Стоял с отрешенным лицом и пофыркивал. Над головой дождь держал пластмассовое ведро и плескал на прохожих.
Прохожие обреченно шагали между струями. Я даже загляделся - забавно это выглядело. Струи, брови, губы - все смешалось в городе Обломове. Октябрь уж наступил, и делать было совершенно нечего. Ничего, нечего, не зачем и не для чего. Когда-то я все это читал и даже перечитывал. Все заверчено ровно и все равно угодишь по назначению.
В мать сыру землю.
С такими вот грустными мыслями и пошли мы на похороны сержанта Егорова. Егоров был сержантом и нашим другом. Другого ничего о нем, пожалуй что, и не скажешь. Жил он неплохо. Был обаятелен и обстоятелен. Особенно по пятницам, в банный день. Пил пиво, и напивался сдержанно. Не блевал. Умело сдерживал рвотные позывы.
Гроб уже погрузили в катафалк винного цвета. Червь с позолотой. Гадость, а не катафалк. Тут же стояли кунаки нашего сержанта, из Сентябрьского райотдела. Курили и просто зевали. Кто-то плакал, но невзначай. Всем было по большому и малому счету - все равно.
Доехали до кладбища, врубили Шопена. Началось тягуче. Кучно плыли тучи. Все не без греха. Четвертая строчка не рифмовалась. Лезло на ум про «потроха», но это было бы чересчур. Я поежился. Ветер сегодня был скользкий - нанизывал и не прощал.
Тамошние смертных дел мастера закидали могилку бурой глиной, соорудили насыпь. Один - так даже чуть не сплясал гопака, так задиристо утоптывал.
Внутренний голос подсказывал мне, что задиристо утоптывающий танцевал раньше в ансамбле русского танца «Ивушка». А что, вполне могло быть. Профиль у него вполне славянофильский.
На поминки я не пошел. Отправился скорбеть на работу. А Вася и Федя пошли, хотя их-то как раз не приглашали.
- Похоронили? - спросил меня начальник отдела Синицын.
Я медленно кивнул.
- Ну-ну, - ободряюще сказал Синицын, зевнул и мелко перекрестил рот. Мужику пятьдесят лет, а рот крестит от чертей, как старая замоскворецкая баба из пьесы Островского.
- Зайдите ко мне, - продолжал Синицын, открестившись.
Я зашел. На столе уже стоял графин с водкой, по тарелке рассыпались колеса салями.
- А хлеб есть? - спросил я деловито.
- Эээ, - протянул Синицын и обвел рукой пространство своего кабинета. - Да зачем хлеб? И так помянем.
- Без хлеба не могу. Изжога, - сказал я, не сводя глаз с мясистого носа своего шефа.
- Ни-ни! Тогда - все! Домой, домой - отдыхать, - заворковал Синицын, выпроваживая меня вон. - Два дня - отгул. Потом - выходные… Ни-ни! Работа не волк. Друг все-таки.
Я чуть было не сказал, что таких друзей у меня, как у дурака фантиков. Но вовремя передумал. Не захотел лишать шефа удовольствия напиться за помин души человека, а не фантика. Хотя, было бы желание - мертвец всегда найдется.
***
- Денис, вставай, пора с собакой, Вите в школу, чайник горяч, блины со сгущенкой, туалет протекает, вернусь поздно, целую, что-то еще… не помню. Чмоки.
Света чмокнула воздух около моей онемевшей щеки и вылетела из спальни. А я только-только хотел рассказать ей о сумрачном сне своем. Засыпанный кладбищенской глиной призрачный гроб с бренными останками сержанта Егорова, быстро исчезал в рассветном мороке.
Мы рождены, чтоб морок сделать былью. И покорить задумчивых, как класс… Я пошарил рукой - а было темно! - повертел запястьем слева, справа и нащупал чью-то грудь. Пару секунд гадал - мужскую или женскую. Глаза хоть и распахнулись после Светиного речитатива, но тут же запахнулись опять. Хотя, при чем тут глаза? Гадал-то я рукой, а не взглядом. Грудь не поддавалась классификации. Было она явно женская, но с некоторыми существенными мужскими деталями. Детали смущали сильно. Грудь была волосата. Я задумался о психологических истоках своего смущения и решил не поддаваться соблазнам. И тут на меня плеснули чем-то холодным, но не слишком.
- Папа, в школу пора.
С большой долей вероятности говорил мальчик Витя. Мальчик Витя был моим сыном. Одним из двух. Хотя, другим сыном была дочь. Как-то так.
- Сынок, меня грудь манит, - пробормотал я, разметавшись на полотне простыни.
Мне показалось, что со стороны мой динамический, телесно-ориентированный жест выглядел красиво. Но я ошибался.
- Брось, папа, - сказал сын басом. - Хватит суку за титьку мять.
Я вскочил на ноги - как был, в трусах - и увидел, что носом с подушку зарылась довольная бультерьерина с отвисшими сосками.
Меня качнуло и я - как был - плюхнулся опять на кровать, и притаился, подгребая под себя простыню.
На сына я смотреть опасался. Может, это не сын, а … словом, не сын.
Я-то думал, что кроме нас - троих или четверых - в спальне никого не было. Ошибка! Какой-то пришлый и любопытный сказал:
- Ишь, лежит, как лезет.
Неприятно мне стало. Загадки всегда неприятны, не находите? Как можно лежать и лезть одновременно. Лежание предполагает известную (лежащему) неподвижность. А тот, кто лезет - уже не лежит. Он… лезет!
Немедленно раздалось пояснение: «Напился, вот и лижет».
***
Произносивший был груб и неотесан. Но в своей беспардонности прав. Кто-то - я? - лежал, лез и лизал одновременно. А возможно, и последовательно, но промежутки времени между тремя действиями были минимальными и потому сливались в один акт хмельного экзерсиса.
Хмельной экзерсис… Еще двадцать назад я бы порадовался фразеологической находке, но сегодня она стремительно набивала оскомину. Желваки мои заходили и я ощущал, как оскомина набивается в нос. И колола так неприятно.
- Овес еще жрет, - откомментировали мои действия сверху.
Так вот в чем было дело! Я принял овес за оскомину. Я скосил глаза на кончик носа и увидел пар. Он поднимался от моего носа и растворялся в дымных кущах.
Крепкая мужицкая рука хлопнула меня по холке.
- Эх, савраска, будет тебе не жизнь, а сказка.
И потом я услышал всхлип. Двойной. Всхлипывали мужичок и девчушка. Синхронно. Очи мои затуманились.
- Папка, а савраску как убивать будут - медленно или сразу?
- Негоже животине мучиться, - с расстановкой отвечал мужичок. - Семен сразу порешит. Кувалдой по темени - и сказке конец.
Свет сарая заволокло бурой тучей. Это шел местный живодер Семен. За ним волочилась кувалда. Брела сама собой.
Семен крякнул и - …
***
Сизокрылой утицей взмыл я в поднебесье. И услышал, как нечто горючее раздирает мою грудь. Ба-бах!
***
Рыжий муравей с тоской посмотрел на выгнутое коромыслом небо. Вся жизнь промельк…
***
Теперь я понял, кто я. Капля! В уголке муравьиного глаза.
***
продолжение - кряк всегда...