Много букв
Давнишний рассказ мой под названием "Январь".
Многие сочтут его манерным и пустым. Для меня он дорог и важен. Кроме того, я знаю, что ни у кого ничего не заимствовал. Обвинения в подражании смехотворны. Все кивки в сторону Белого-Соколова-Набокова приведут к смещению шейного позвонка кивающего.
Это просто предупреждение.
Максим Евстифеев
Январь
«…если не считать лифтера, мрачного, седого, сутулого, ко всем стоящего спиной».
В.Набоков «Ланселот»
На цыганскую ярмарку, раскинувшуюся в центре старинного приволжского городка, на исходе года, поздно вечером, забрел молодой мужчина. Легко насвистывая «Non, je ne regrette rien», он летел по занесенным снегом улицам, и взгляд его был прозрачен и светел. В чистых зрачках плескались необходимая печаль и печальная неизбежность. Таким взглядом брошенные женщины разглядывают неверного любовника. Они ненавидят его благословляющим взглядом, опозорив и утешив. Три фиалки, три гвоздики, пара поцелуев. Все осталось в прошлом. У мужчины была особая печаль в тот вечер. Он ощущал жгучую необходимость счастливо жить. У мужчины - совсем еще мальчика - было белое сердце, разбухшее и разгоряченное. Ветер высушивал слезы, скалывал льдинки со щек. Кожу прокалывали десятки ледяных игл. Мужчина был никто, шел никуда. Этот путь неизбежно приводит к цыганским ярмаркам мира.
Необходимо, однако же, объяснить вам кое-что про цыганскую киноварь.
Пройдите два квартала от кинотеатра «Тетраграмматон» - увидите цыганскую ярмарку, песочный парк Луны. Распакованный архив предсказательных услуг.
Цыгане - беспокойная нация. Они беспощадны к дуракам и простофилям. Они смеются над доверчивостью. Сквозь подзорный кулак рассматривают они звезды, и эфес их души подрагивает под натиском дешевой лжи. Подвижничество - вот сущность каждого цыгана. Я знавал одного цыганенка. До того он был тощ и приветлив, что вызывал мелкое умиление и беспокойную жалость. Ему давали яблоко - он съедал яблоко. Давали сливу - съедал и сливу. Только смятение свое он оставлял напоказ, остальное прятал, словно величайшую драгоценность.
А вот цыганская девушка. Дерзко красивая, с плоским животом и жемчужными зубами. Помада коралловых губ вмерзла в поры. Призванная обманывать бездельников, она топчется возле лилового чана, залитого потоками света. Чан полон бумажными рулетиками - предсказаниями.
Снег валится огромный. Снег полон отваги. По белому фону бегают алые фонарики, выжигают абрисы букв, раскалывают бисер холодных гирлянд. Старый цыган с наслаждением откусывает от горячего пирога. Вокруг шеи цыгана намотан светлый шарф из шотландского мохера. Густое повидло обжигает нёбо и язык, цыган мотает курчавой головой, повидло падает на снег, дымится. Старик смеется. Он смеется, когда обманывает. Он обманывает и продолжает смеяться.
Между расписных ярмарочных шатров кочуют толпы праздных новогодних гуляк.
«Что за физиономии, Розочка!», - раздается томный всхлип. Стенает пухлая степенная дама, обращаясь к своей тощей юркой подруге. Подруга торопливо кивает в ответ и окидывает острым глазом весь широкий ярмарочный круг. Подруга - романистка, она собирает материал для очередного ершистого романа, «я изучаю толпу», - признается она знакомым, при этом колючие ключицы ее зябко вздрагивают.
У сиреневого со звездами остроконечного шатра толпятся зеваки. Из голубых лимузинов выскальзывают томные женщины в собольих шубах. Мех сияет снежинками, ресницы блестят, переливаются алмазными искрами. С дамами - холеные красавцы-мужчины с фазаньим выражением сытых глаз. Один покручивает в руках мерцающий голубой шар. Стекловидное тело его переливается, пылает в свете петард. Вот он выхватывает из кармана серебристой дубленки атласный платок с розами и пионами и прижимает к веку. Аккуратно и неспешно мужчин промокает платком слезящийся от ветра единственный живой глаз. Второй - протез с мертвым искусственным зрачком.
Горит в ярмарочном пламени холодный протез, жаркое золото льется с холеных пальцев, мочки ушей вздрагивают бриллиантовыми всполохами, издалека доносится сочный бас: «Bis wir 10 Jahre alt sind, sind wir alle Genies» («Когда нам 10 лет, мы все гении»)
В остроконечном шатре мужиковатая цыганка разливают водку. Крепкая цыганская водка, настоянная на полыни и конопле, заливает лица, хлещет на прилавок, окропляет вытоптанный снег.
Один из нуворишей ничком падает в сугроб чуть в стороне от столпотворенья. Замечают его не сразу. Некоторое время он лежит безмолвно, неподвижно, подобно туше голубого кита, вышвырнутого после шторма где-нибудь на побережье Гренландии. Толстяк пускает оранжевые пузыри. Апельсиновый сок прокладывает себе путь между светлой всклокоченной бородой и помятыми усами. Когда над ним наклоняются, начинают причитать, он неожиданно и зычно испускает газы, гогочет тяжелым вязким басом и, вцепившись в воротник куньей шубки своей изможденной подруги, пытается подняться, - безуспешно. Вновь падая на примятый снег, он увлекает за собой и ее, бедную, золотую, холеную, и оба они барахтаются в пушистой пене, захлебываются судорожным смехом. Возле шатра воцаряется тишина, и только неизвестно откуда взявшийся жирный гусь прокладывает себе дорогу, натужно крякая, - этот звук вызывает ураган ответного веселья. «Вставай, сукин кот», - орут толстяку. Его поднимают, обливают чем-то липким и гадким. А он только ревет тяжело, как одуревший медведь и мотает головой.
Одноногий цыган, похожий на пирата Джона Сильвера, со смоляной бородой, с золотым ободом сережки в ухе, раздает детям свистульки в форме гусаков. У палатки валяются золотистые тыквы и все смотрят на них с недоумением и внезапной печалью.
Неожиданно в поднебесной ярмарочной выси пролетает тихий морозный ангел. Слышится легкий, серебряный тенор Петра Лещенко. Его голос теплыми колокольцами падает на грешную землю.
…
Мне все кажется, что я рыцарствую. Я брожу подлунными рощами, где в чаще среди шиповника и калин тоскует чья-то душа. Я любуюсь повиликой, со смирением и радостью я наблюдаю, как по тяжелой дубовой коре ползет майский жук. Я - рыцарь шампанских утех.
Так думал мой мужчина и шел мимо господ, дам, их детей, ярмарочной круговерти, белого снега и чистых сумерек, мимо всего, что есть на легком заснеженном свете, пока не увидел ее.
Вопли ужаса, восторга
изысканную
как устроен луна-парк?
бесконечно родную
шум гуляющей толпы
с апельсиновой кожей
снег и мрак, снег и мрак
и запахом жасмина
отдавайте ваши деньги
подобную цветку вишни
мрак и снег, мрак и снег
милую, как детство
иены, тугрики, дублоны
невозможно забыть
так устроен человек
даже в смертный час
Девушка взяла в свои маленькие теплые ладони его руку, внимательно посмотрела на него, ласково улыбнулась.
«Предсказание, - кротко сказала она. - Будешь жить в маленьком городе, всегда один, навсегда один, потому что не отыщешь женщины, которая захотела бы стать твоей госпожой.
…
Прошло восемь лет.
Его преследовали воспоминания.
Светлана Антилопова была нежна. Смугла и чиста. Когда во время школьной перемены она проходила по бурлящей рекреации и поглядывала высоко, но не свысока на бледнолицее племя одноклассников мужеского пола, подпирающих батареи центрального отопления у огромного белого окна, по ту сторону которого вихрились снежинки, он всякий раз ощущал, как вонзались в него с утонченной презрительной нежностью дротики ее карих глаз. В классе она взмахивала гривой каштановых волос - двоечник Сидоров размахивал руками и притворно причитал: «Ой, перхоти-то сколько!», - а она неслышно и бережно устраивала свое грациозное тело на неудобном стуле и выкладывала на парту белоснежные манжеты, из которых выскальзывали бледные худые кисти рук, тогда как локти она прятала под аквамариновую доску парты. Но не ее он любил. Сколь бы ни восхищала его Светлана, все же она не возбуждала в нем чувственного пламени. Предметом его обожания была другая - угловатая и возбудимая особа с бледными губами, беспечным взглядом ореховых глаз и низким хрипловатым голосом.
Ее звали Оксана.
Для него она навсегда осталась Оксаной-белошвейкой. Он отчетливо помнил ее честный взгляд, взгляд женщины, узнавшей о мужчинах то, от чего лучшие из них приходят в ужас, и успевшей пресытиться этими тайнами полишинеля. Что мужчины? - От них пахнешь устало. Самые лучшие готовы на все ради тебя. Или самые худшие? Разницы между теми и другими нет. Как не было разницы и для Оксаны, с кем гулять и по какому поводу, и что говорить между поцелуями и кромешными касаниями смуглых боков.
Мужские ладони бывают старыми и молодыми, нежными и шершавыми, они сделаны из кожи и одиночества, и уйдут в неизбывность и одиночество, разве ты не знал? Он не знал. Он любил Оксану так сильно, как ребенок любит свою мать. Он нуждался в ней.
Сколько раз ему хотелось подойти к ней и поцеловать в сердечко губ - темных, как вишни, испуганных, как воробьи.
Было еще одно ватное, почти выцветшее воспоминание.
Он - студент московского вуза. Общежитие на улице Бориса Галушкина первого января затопленного Летой года. Оцепеневшее после бурной, гипнабельной ночи утро. Утро, выскользнувшее из ослабевшей хватки безумной праздничной ночи, алкогольной дребедени, веселого мордобоя, изможденной болтовни, дурацких замыслов, пьяных откровений, в сопровождении ливня прусаков, валящихся из-под рваных обоев, под аккомпанемент истошных признаний, в обрамлении загулявших актеров в лиловых тапочках, лихо перепрыгивающих через лужи спиртного в коридорах и лестницах. В общежитии ВГИКа, ранним январским утром, когда звук брошенной с двенадцатого этажа пивной бутылки отдается в сознании где-то возле созвездия метро ВДНХ, отчетливо слышны звуки музыки. Моцартианское рондо - начало и конец новогодней феерии, сосед по комнате подбегает к громадному окну с чудесными морозными узорами, распахивает настежь форточку, так, на блеклый линолеум пола вываливается весь затхлый оранжевый поролон, и орет на всю Москву: «С Новым утром, страна!»
На общежитской тахте сидят двое - мальчик и девочка. Обоим чуть за двадцать. Мальчик молчит и бледнеет. Он робок, он влюблен. Девочка хороша собой. На девочке длинный белый свитер. Чуть выше колен его плотная вязка подвернулась, обнажив гладкие ванильные ноги. На ступнях - лиловые тапочки. В комнате холодно. Мальчик дрожит мелкой дрожью. Девочка задумалась. Ей хорошо.
В прихожей булькает кастрюлька, подрагивает на электрической плитке. В алюминиевой кастрюле кипит картошка. Бульба уже разварилась, валит пар, комнату заполняет жаркий, дымный запах. Девочка улыбается - клубы картофельного пара напомнили ей укромные костры, теплых лошадей, бродящих по ночному лугу и коричневые щеки первого парня на деревне, ее отчаянного обожателя.
Мальчик истолковывает улыбку девочки превратно. Он уверен, что девочку смешит его нерешительность и мысленно обзывает себя «трусом» и «болваном».
Со стены валится таракан. Следом еще один. Остальные сидят неподвижно, еле дышат, подсчитывая недельные потери от мелка с нежным названием «Дашенька».
Мальчик кладет руку девочке на колено. Девочка молчит. Мальчик молчит. Так они сидят - смирно и тихо. Коленке тепло. А другой становится холодно. Девочка смотрит на мальчика. Он истолковывает взгляд неверно и поспешно убирает ладонь. А девочка ощущает тепло по-прежнему. Но тепло постепенно уходит из остывающей коленки. Душа девочки замирает. Ей кажется, она предвидит будущее. Своих детей. Двух мальчиков, вихрастых, смешных, умных. Свою четырехкомнатную квартиру с престижном районе Твери. Своего мужа - военного летчика. Свою работу - режиссером местного телевидения. Своего любовника - молодого практиканта, с вечно красными руками и вязаной шапочке, на которой зеленые полосы закручиваются юлой возле желтых. Глаза любовника напоминают ей глаза дракона. Вот он - мальчик. Он влюблен в нее. Сейчас они съедят картошку. Оставим их наедине. Давайте сделаем вот что: осторожно затворим дверь тыльной стороной ладони и поспешим в холодное убежище нового года, под Тайнинский мост, где легко лает голодная собака - той-терьер с оборванным ухом. Здесь, в изумрудных и алых кибитках живут цыгане.
Вот одна из них - очень юная, статная, как мадригал. Дерзко красивая, с плоским животом и жемчужными зубами. Помада коралловых губ вмерзла в поры.
…
Прошло восемь лет.
Денис живет один в цыганском шатре своей холостяцкой квартиры. Он ничуть не изменился, легко узнает в зеркальном отражении двадцатилетнего влюбленного мальчика, и до сих пор верит ему. Он немного читает, немного работает, с печалью вспоминает детство. Где-то среди вороха старых бумаг и писем хранится фотография Оксаны. Он мечтает отыскать ее и всмотреться в милые черты.
Его жизнь, словно январский снег. Мартовский снег опасно принимать за январский; первый предлагает себя миру, второй забывает мир в себе.
Денис любит запах жимолости, снег и тихие речи. Сонаты Клементи вызывают у него ощущение легкой печали. Когда Денис слушает музыку, перед ним неизменно встают призраки цыганских шатров.
Теперь Денису тридцать. Он учился во ВГИКе, служил в армии, менял работы и привязанности. Он никогда не признается себе, что постыдно и безжалостно одинок.
По вечерам вот уже три года подряд он смотрит пять фильмов: по фильму на вечер. Проходит неделя, запотевшая, как часы на запястье неумелого рыбака, и серия из пяти фильмов повторяется вновь.
Это «Семеро самураев», «В шесть часов вечера после войны», «Бегущий по лезвию бритвы», «Под крышами Парижа» и «Портной богдыхана». Ровно пять. В выходные он гуляет допоздна, знакомится с девушкой, ведет ее в ресторан и веселит ночь напролет. Они беседуют, пьют вино, ванильный свет ночника мягко ложится на их лица. Наутро они расстанутся навсегда. Как славно! - Ни страха, ни привязанностей, ни печалей. Совсем ничего, абсолютная пустота выходных до чистого понедельника.
Денис подходит к окну. Печаль сумерек в этом городе заметна более всего на первых этажах; город приплюснут к земле тяжелыми ладонями. Сегодня последний день года, вспоминает Денис, почему же в доме напротив так мало освещенных окон? В сумраке комнат притаились разряженные ели, на столах разложены мандариновые горы, скоро вскрикнет шампанское. Добрые мамы подходят к своим детям и нежно проводят пальцами по румяным щекам. Начинается легкий снегопад. У Дениса кружится голова, ему чудится, что снег вглядывается в него.
В тихом заснеженном дворе поскрипывают качели. Юноша раскачивает девушку, и они не сводят друг с друга влюбленных глаз.
Денис стоит неподвижно посреди двора. Что со мной? Куда я иду? Тремор век, зрачки слезятся. Вслед за дождем - снег, вслед за любовью - прощание. Бреду, подобно старику-джазмену. Руки - клавиши, сердце - раструб трубы. Джон Колтрейн, будь моим спутником. Оставь своих героиновых ласточек, согрей мою душу дыханием своей музыки. Снег заносит имена. Снег - твоя душа, Джонни. Сыграй мне, друг, я беззащитен перед покорностью этого вечера.
Мимо проходит женщина. Она рассматривает меня в окуляр, она выжигает в моей душе клеймо неприкаянности, она пройдет мимо и расцарапает небо пальцами. Ее ногти лакированы чем-то каштановым и пахучим. Остановись! Задержите свой взгляд на мне. Подай мне острые гибкие пальцы, согрей меня стужей.
Впрочем, нет. Не надо. Уходите, идите прочь. Мое право оставаться собой. Я не хочу растерять этого ритма. Он зовет меня в будущее. Будущее - синоним страха. Я топчу свое будущее неумело и жестоко. Ветер мчит меня вдаль.
…
Поздним утром 1 января в его дверь постучали. Осторожно, потом неистово. Он рыдал над любовной жаждой Андреа Бочелли и не хотел открывать. На пороге стоял человек с алмазной сутрой. Он плакал. Слезы текли на передник, омывали прекрасные глаза этого высокого немного сумрачного мужчины. Ваше лицо выражает страдание, подумал Денис, чем же я могу помочь вам? Человек поманил Дениса, взял за руку нежно, сказал: «Жена испытывает мужа трижды: в первую брачную ночь, при рождении ребенка и в старости», - говорил Мухаммад-афанди из Батлуха, сын Сааду-хаджи».
«Я ваш сосед. Моя жена рожает. Ей плохо. Помогите мне».
Денис последовал за соседом. Дом напротив. Почему ко мне? «У вас свет, я заметил, извините…» Все плыло перед глазами. В прихожей горел зеленый огонек. Сквозь тени прихожей он пробрался в маленькую розовую комнатку. Как будто клубнику рассыпали по стенам. Он увидел ее.
Та самая девушка, юная цыганка, оставшаяся навеки в прошлом, теперь лежала на белом и покачивалась всем тяжелым страдающим телом. Взять ее на руки. Облегчить боль. Просить прощения за долгие бессмысленные годы. «Вы побудьте здесь со мной», - просил тяжело сосед. Он подобрал соседа на руки и подбросил его в миндальный воздух и смотрел, как растворяется его печаль. Она текла сквозь стены, растворялась навсегда.
Рождался мальчик. Под звуки белого джаза рождался мальчик. Здравствуй, новый Дюк, твои глаза - мои теплые дни.
Раз.
И два.
И три. Начали, мое бедное сердце...
…
Денис смотрел на сияющего младенца, на измученную, обессилевшую мать, на бледного счастливого отца, и не чувствовал, что его щеки намокли, и кто-то заботливо и недоуменно вытирает эту ненужную влагу с его несчастных щек и нежно выпроваживает вон, вон, вон, повторяя бесконечно: «Вы сейчас идите домой, Денис Павлович, идите. Вам надо отдохнуть. Вам необходимо побыть одному…»
…
Эта история произошла на исходе года, когда...
Эта история произошла на исходе года, когда звучит голос Андреа Бочелли и пахнет пчелами и рождественским медом.
Когда светлы очи любимой, когда порывы ветра с Атлантики засыпают новогодние столы букетами надежды, когда сонные алмазы и дикие горы пахнут новогодней хвоей, когда кажется, что еще немного и забудешь, зачем живешь на светлой земле.
Я отхожу от зеркала. Патиной кажется печаль вымысла на стекле. Скоро все затуманится, станет равнодушным и прекрасным.
Нет больше цыганских шатров. Ярмарка сливается с январем. Исчезают тени, нет полутонов, все мгла и все - свет.
Я вновь различаю далекий серебряный напев Петра Лещенко.
Когда зажгутся фонари.
И вечер падает слегка.
Влюблённым парочкам в тени
Там улыбается луна.
И под покровом тёмной ночи
Любовь играет до зари,
И все расходятся тоскливо,
Когда потухнут фонари.
Многие сочтут его манерным и пустым. Для меня он дорог и важен. Кроме того, я знаю, что ни у кого ничего не заимствовал. Обвинения в подражании смехотворны. Все кивки в сторону Белого-Соколова-Набокова приведут к смещению шейного позвонка кивающего.
Это просто предупреждение.
Максим Евстифеев
Январь
«…если не считать лифтера, мрачного, седого, сутулого, ко всем стоящего спиной».
В.Набоков «Ланселот»
На цыганскую ярмарку, раскинувшуюся в центре старинного приволжского городка, на исходе года, поздно вечером, забрел молодой мужчина. Легко насвистывая «Non, je ne regrette rien», он летел по занесенным снегом улицам, и взгляд его был прозрачен и светел. В чистых зрачках плескались необходимая печаль и печальная неизбежность. Таким взглядом брошенные женщины разглядывают неверного любовника. Они ненавидят его благословляющим взглядом, опозорив и утешив. Три фиалки, три гвоздики, пара поцелуев. Все осталось в прошлом. У мужчины была особая печаль в тот вечер. Он ощущал жгучую необходимость счастливо жить. У мужчины - совсем еще мальчика - было белое сердце, разбухшее и разгоряченное. Ветер высушивал слезы, скалывал льдинки со щек. Кожу прокалывали десятки ледяных игл. Мужчина был никто, шел никуда. Этот путь неизбежно приводит к цыганским ярмаркам мира.
Необходимо, однако же, объяснить вам кое-что про цыганскую киноварь.
Пройдите два квартала от кинотеатра «Тетраграмматон» - увидите цыганскую ярмарку, песочный парк Луны. Распакованный архив предсказательных услуг.
Цыгане - беспокойная нация. Они беспощадны к дуракам и простофилям. Они смеются над доверчивостью. Сквозь подзорный кулак рассматривают они звезды, и эфес их души подрагивает под натиском дешевой лжи. Подвижничество - вот сущность каждого цыгана. Я знавал одного цыганенка. До того он был тощ и приветлив, что вызывал мелкое умиление и беспокойную жалость. Ему давали яблоко - он съедал яблоко. Давали сливу - съедал и сливу. Только смятение свое он оставлял напоказ, остальное прятал, словно величайшую драгоценность.
А вот цыганская девушка. Дерзко красивая, с плоским животом и жемчужными зубами. Помада коралловых губ вмерзла в поры. Призванная обманывать бездельников, она топчется возле лилового чана, залитого потоками света. Чан полон бумажными рулетиками - предсказаниями.
Снег валится огромный. Снег полон отваги. По белому фону бегают алые фонарики, выжигают абрисы букв, раскалывают бисер холодных гирлянд. Старый цыган с наслаждением откусывает от горячего пирога. Вокруг шеи цыгана намотан светлый шарф из шотландского мохера. Густое повидло обжигает нёбо и язык, цыган мотает курчавой головой, повидло падает на снег, дымится. Старик смеется. Он смеется, когда обманывает. Он обманывает и продолжает смеяться.
Между расписных ярмарочных шатров кочуют толпы праздных новогодних гуляк.
«Что за физиономии, Розочка!», - раздается томный всхлип. Стенает пухлая степенная дама, обращаясь к своей тощей юркой подруге. Подруга торопливо кивает в ответ и окидывает острым глазом весь широкий ярмарочный круг. Подруга - романистка, она собирает материал для очередного ершистого романа, «я изучаю толпу», - признается она знакомым, при этом колючие ключицы ее зябко вздрагивают.
У сиреневого со звездами остроконечного шатра толпятся зеваки. Из голубых лимузинов выскальзывают томные женщины в собольих шубах. Мех сияет снежинками, ресницы блестят, переливаются алмазными искрами. С дамами - холеные красавцы-мужчины с фазаньим выражением сытых глаз. Один покручивает в руках мерцающий голубой шар. Стекловидное тело его переливается, пылает в свете петард. Вот он выхватывает из кармана серебристой дубленки атласный платок с розами и пионами и прижимает к веку. Аккуратно и неспешно мужчин промокает платком слезящийся от ветра единственный живой глаз. Второй - протез с мертвым искусственным зрачком.
Горит в ярмарочном пламени холодный протез, жаркое золото льется с холеных пальцев, мочки ушей вздрагивают бриллиантовыми всполохами, издалека доносится сочный бас: «Bis wir 10 Jahre alt sind, sind wir alle Genies» («Когда нам 10 лет, мы все гении»)
В остроконечном шатре мужиковатая цыганка разливают водку. Крепкая цыганская водка, настоянная на полыни и конопле, заливает лица, хлещет на прилавок, окропляет вытоптанный снег.
Один из нуворишей ничком падает в сугроб чуть в стороне от столпотворенья. Замечают его не сразу. Некоторое время он лежит безмолвно, неподвижно, подобно туше голубого кита, вышвырнутого после шторма где-нибудь на побережье Гренландии. Толстяк пускает оранжевые пузыри. Апельсиновый сок прокладывает себе путь между светлой всклокоченной бородой и помятыми усами. Когда над ним наклоняются, начинают причитать, он неожиданно и зычно испускает газы, гогочет тяжелым вязким басом и, вцепившись в воротник куньей шубки своей изможденной подруги, пытается подняться, - безуспешно. Вновь падая на примятый снег, он увлекает за собой и ее, бедную, золотую, холеную, и оба они барахтаются в пушистой пене, захлебываются судорожным смехом. Возле шатра воцаряется тишина, и только неизвестно откуда взявшийся жирный гусь прокладывает себе дорогу, натужно крякая, - этот звук вызывает ураган ответного веселья. «Вставай, сукин кот», - орут толстяку. Его поднимают, обливают чем-то липким и гадким. А он только ревет тяжело, как одуревший медведь и мотает головой.
Одноногий цыган, похожий на пирата Джона Сильвера, со смоляной бородой, с золотым ободом сережки в ухе, раздает детям свистульки в форме гусаков. У палатки валяются золотистые тыквы и все смотрят на них с недоумением и внезапной печалью.
Неожиданно в поднебесной ярмарочной выси пролетает тихий морозный ангел. Слышится легкий, серебряный тенор Петра Лещенко. Его голос теплыми колокольцами падает на грешную землю.
…
Мне все кажется, что я рыцарствую. Я брожу подлунными рощами, где в чаще среди шиповника и калин тоскует чья-то душа. Я любуюсь повиликой, со смирением и радостью я наблюдаю, как по тяжелой дубовой коре ползет майский жук. Я - рыцарь шампанских утех.
Так думал мой мужчина и шел мимо господ, дам, их детей, ярмарочной круговерти, белого снега и чистых сумерек, мимо всего, что есть на легком заснеженном свете, пока не увидел ее.
Вопли ужаса, восторга
изысканную
как устроен луна-парк?
бесконечно родную
шум гуляющей толпы
с апельсиновой кожей
снег и мрак, снег и мрак
и запахом жасмина
отдавайте ваши деньги
подобную цветку вишни
мрак и снег, мрак и снег
милую, как детство
иены, тугрики, дублоны
невозможно забыть
так устроен человек
даже в смертный час
Девушка взяла в свои маленькие теплые ладони его руку, внимательно посмотрела на него, ласково улыбнулась.
«Предсказание, - кротко сказала она. - Будешь жить в маленьком городе, всегда один, навсегда один, потому что не отыщешь женщины, которая захотела бы стать твоей госпожой.
…
Прошло восемь лет.
Его преследовали воспоминания.
Светлана Антилопова была нежна. Смугла и чиста. Когда во время школьной перемены она проходила по бурлящей рекреации и поглядывала высоко, но не свысока на бледнолицее племя одноклассников мужеского пола, подпирающих батареи центрального отопления у огромного белого окна, по ту сторону которого вихрились снежинки, он всякий раз ощущал, как вонзались в него с утонченной презрительной нежностью дротики ее карих глаз. В классе она взмахивала гривой каштановых волос - двоечник Сидоров размахивал руками и притворно причитал: «Ой, перхоти-то сколько!», - а она неслышно и бережно устраивала свое грациозное тело на неудобном стуле и выкладывала на парту белоснежные манжеты, из которых выскальзывали бледные худые кисти рук, тогда как локти она прятала под аквамариновую доску парты. Но не ее он любил. Сколь бы ни восхищала его Светлана, все же она не возбуждала в нем чувственного пламени. Предметом его обожания была другая - угловатая и возбудимая особа с бледными губами, беспечным взглядом ореховых глаз и низким хрипловатым голосом.
Ее звали Оксана.
Для него она навсегда осталась Оксаной-белошвейкой. Он отчетливо помнил ее честный взгляд, взгляд женщины, узнавшей о мужчинах то, от чего лучшие из них приходят в ужас, и успевшей пресытиться этими тайнами полишинеля. Что мужчины? - От них пахнешь устало. Самые лучшие готовы на все ради тебя. Или самые худшие? Разницы между теми и другими нет. Как не было разницы и для Оксаны, с кем гулять и по какому поводу, и что говорить между поцелуями и кромешными касаниями смуглых боков.
Мужские ладони бывают старыми и молодыми, нежными и шершавыми, они сделаны из кожи и одиночества, и уйдут в неизбывность и одиночество, разве ты не знал? Он не знал. Он любил Оксану так сильно, как ребенок любит свою мать. Он нуждался в ней.
Сколько раз ему хотелось подойти к ней и поцеловать в сердечко губ - темных, как вишни, испуганных, как воробьи.
Было еще одно ватное, почти выцветшее воспоминание.
Он - студент московского вуза. Общежитие на улице Бориса Галушкина первого января затопленного Летой года. Оцепеневшее после бурной, гипнабельной ночи утро. Утро, выскользнувшее из ослабевшей хватки безумной праздничной ночи, алкогольной дребедени, веселого мордобоя, изможденной болтовни, дурацких замыслов, пьяных откровений, в сопровождении ливня прусаков, валящихся из-под рваных обоев, под аккомпанемент истошных признаний, в обрамлении загулявших актеров в лиловых тапочках, лихо перепрыгивающих через лужи спиртного в коридорах и лестницах. В общежитии ВГИКа, ранним январским утром, когда звук брошенной с двенадцатого этажа пивной бутылки отдается в сознании где-то возле созвездия метро ВДНХ, отчетливо слышны звуки музыки. Моцартианское рондо - начало и конец новогодней феерии, сосед по комнате подбегает к громадному окну с чудесными морозными узорами, распахивает настежь форточку, так, на блеклый линолеум пола вываливается весь затхлый оранжевый поролон, и орет на всю Москву: «С Новым утром, страна!»
На общежитской тахте сидят двое - мальчик и девочка. Обоим чуть за двадцать. Мальчик молчит и бледнеет. Он робок, он влюблен. Девочка хороша собой. На девочке длинный белый свитер. Чуть выше колен его плотная вязка подвернулась, обнажив гладкие ванильные ноги. На ступнях - лиловые тапочки. В комнате холодно. Мальчик дрожит мелкой дрожью. Девочка задумалась. Ей хорошо.
В прихожей булькает кастрюлька, подрагивает на электрической плитке. В алюминиевой кастрюле кипит картошка. Бульба уже разварилась, валит пар, комнату заполняет жаркий, дымный запах. Девочка улыбается - клубы картофельного пара напомнили ей укромные костры, теплых лошадей, бродящих по ночному лугу и коричневые щеки первого парня на деревне, ее отчаянного обожателя.
Мальчик истолковывает улыбку девочки превратно. Он уверен, что девочку смешит его нерешительность и мысленно обзывает себя «трусом» и «болваном».
Со стены валится таракан. Следом еще один. Остальные сидят неподвижно, еле дышат, подсчитывая недельные потери от мелка с нежным названием «Дашенька».
Мальчик кладет руку девочке на колено. Девочка молчит. Мальчик молчит. Так они сидят - смирно и тихо. Коленке тепло. А другой становится холодно. Девочка смотрит на мальчика. Он истолковывает взгляд неверно и поспешно убирает ладонь. А девочка ощущает тепло по-прежнему. Но тепло постепенно уходит из остывающей коленки. Душа девочки замирает. Ей кажется, она предвидит будущее. Своих детей. Двух мальчиков, вихрастых, смешных, умных. Свою четырехкомнатную квартиру с престижном районе Твери. Своего мужа - военного летчика. Свою работу - режиссером местного телевидения. Своего любовника - молодого практиканта, с вечно красными руками и вязаной шапочке, на которой зеленые полосы закручиваются юлой возле желтых. Глаза любовника напоминают ей глаза дракона. Вот он - мальчик. Он влюблен в нее. Сейчас они съедят картошку. Оставим их наедине. Давайте сделаем вот что: осторожно затворим дверь тыльной стороной ладони и поспешим в холодное убежище нового года, под Тайнинский мост, где легко лает голодная собака - той-терьер с оборванным ухом. Здесь, в изумрудных и алых кибитках живут цыгане.
Вот одна из них - очень юная, статная, как мадригал. Дерзко красивая, с плоским животом и жемчужными зубами. Помада коралловых губ вмерзла в поры.
…
Прошло восемь лет.
Денис живет один в цыганском шатре своей холостяцкой квартиры. Он ничуть не изменился, легко узнает в зеркальном отражении двадцатилетнего влюбленного мальчика, и до сих пор верит ему. Он немного читает, немного работает, с печалью вспоминает детство. Где-то среди вороха старых бумаг и писем хранится фотография Оксаны. Он мечтает отыскать ее и всмотреться в милые черты.
Его жизнь, словно январский снег. Мартовский снег опасно принимать за январский; первый предлагает себя миру, второй забывает мир в себе.
Денис любит запах жимолости, снег и тихие речи. Сонаты Клементи вызывают у него ощущение легкой печали. Когда Денис слушает музыку, перед ним неизменно встают призраки цыганских шатров.
Теперь Денису тридцать. Он учился во ВГИКе, служил в армии, менял работы и привязанности. Он никогда не признается себе, что постыдно и безжалостно одинок.
По вечерам вот уже три года подряд он смотрит пять фильмов: по фильму на вечер. Проходит неделя, запотевшая, как часы на запястье неумелого рыбака, и серия из пяти фильмов повторяется вновь.
Это «Семеро самураев», «В шесть часов вечера после войны», «Бегущий по лезвию бритвы», «Под крышами Парижа» и «Портной богдыхана». Ровно пять. В выходные он гуляет допоздна, знакомится с девушкой, ведет ее в ресторан и веселит ночь напролет. Они беседуют, пьют вино, ванильный свет ночника мягко ложится на их лица. Наутро они расстанутся навсегда. Как славно! - Ни страха, ни привязанностей, ни печалей. Совсем ничего, абсолютная пустота выходных до чистого понедельника.
Денис подходит к окну. Печаль сумерек в этом городе заметна более всего на первых этажах; город приплюснут к земле тяжелыми ладонями. Сегодня последний день года, вспоминает Денис, почему же в доме напротив так мало освещенных окон? В сумраке комнат притаились разряженные ели, на столах разложены мандариновые горы, скоро вскрикнет шампанское. Добрые мамы подходят к своим детям и нежно проводят пальцами по румяным щекам. Начинается легкий снегопад. У Дениса кружится голова, ему чудится, что снег вглядывается в него.
В тихом заснеженном дворе поскрипывают качели. Юноша раскачивает девушку, и они не сводят друг с друга влюбленных глаз.
Денис стоит неподвижно посреди двора. Что со мной? Куда я иду? Тремор век, зрачки слезятся. Вслед за дождем - снег, вслед за любовью - прощание. Бреду, подобно старику-джазмену. Руки - клавиши, сердце - раструб трубы. Джон Колтрейн, будь моим спутником. Оставь своих героиновых ласточек, согрей мою душу дыханием своей музыки. Снег заносит имена. Снег - твоя душа, Джонни. Сыграй мне, друг, я беззащитен перед покорностью этого вечера.
Мимо проходит женщина. Она рассматривает меня в окуляр, она выжигает в моей душе клеймо неприкаянности, она пройдет мимо и расцарапает небо пальцами. Ее ногти лакированы чем-то каштановым и пахучим. Остановись! Задержите свой взгляд на мне. Подай мне острые гибкие пальцы, согрей меня стужей.
Впрочем, нет. Не надо. Уходите, идите прочь. Мое право оставаться собой. Я не хочу растерять этого ритма. Он зовет меня в будущее. Будущее - синоним страха. Я топчу свое будущее неумело и жестоко. Ветер мчит меня вдаль.
…
Поздним утром 1 января в его дверь постучали. Осторожно, потом неистово. Он рыдал над любовной жаждой Андреа Бочелли и не хотел открывать. На пороге стоял человек с алмазной сутрой. Он плакал. Слезы текли на передник, омывали прекрасные глаза этого высокого немного сумрачного мужчины. Ваше лицо выражает страдание, подумал Денис, чем же я могу помочь вам? Человек поманил Дениса, взял за руку нежно, сказал: «Жена испытывает мужа трижды: в первую брачную ночь, при рождении ребенка и в старости», - говорил Мухаммад-афанди из Батлуха, сын Сааду-хаджи».
«Я ваш сосед. Моя жена рожает. Ей плохо. Помогите мне».
Денис последовал за соседом. Дом напротив. Почему ко мне? «У вас свет, я заметил, извините…» Все плыло перед глазами. В прихожей горел зеленый огонек. Сквозь тени прихожей он пробрался в маленькую розовую комнатку. Как будто клубнику рассыпали по стенам. Он увидел ее.
Та самая девушка, юная цыганка, оставшаяся навеки в прошлом, теперь лежала на белом и покачивалась всем тяжелым страдающим телом. Взять ее на руки. Облегчить боль. Просить прощения за долгие бессмысленные годы. «Вы побудьте здесь со мной», - просил тяжело сосед. Он подобрал соседа на руки и подбросил его в миндальный воздух и смотрел, как растворяется его печаль. Она текла сквозь стены, растворялась навсегда.
Рождался мальчик. Под звуки белого джаза рождался мальчик. Здравствуй, новый Дюк, твои глаза - мои теплые дни.
Раз.
И два.
И три. Начали, мое бедное сердце...
…
Денис смотрел на сияющего младенца, на измученную, обессилевшую мать, на бледного счастливого отца, и не чувствовал, что его щеки намокли, и кто-то заботливо и недоуменно вытирает эту ненужную влагу с его несчастных щек и нежно выпроваживает вон, вон, вон, повторяя бесконечно: «Вы сейчас идите домой, Денис Павлович, идите. Вам надо отдохнуть. Вам необходимо побыть одному…»
…
Эта история произошла на исходе года, когда...
Эта история произошла на исходе года, когда звучит голос Андреа Бочелли и пахнет пчелами и рождественским медом.
Когда светлы очи любимой, когда порывы ветра с Атлантики засыпают новогодние столы букетами надежды, когда сонные алмазы и дикие горы пахнут новогодней хвоей, когда кажется, что еще немного и забудешь, зачем живешь на светлой земле.
Я отхожу от зеркала. Патиной кажется печаль вымысла на стекле. Скоро все затуманится, станет равнодушным и прекрасным.
Нет больше цыганских шатров. Ярмарка сливается с январем. Исчезают тени, нет полутонов, все мгла и все - свет.
Я вновь различаю далекий серебряный напев Петра Лещенко.
Когда зажгутся фонари.
И вечер падает слегка.
Влюблённым парочкам в тени
Там улыбается луна.
И под покровом тёмной ночи
Любовь играет до зари,
И все расходятся тоскливо,
Когда потухнут фонари.