Константин Симонов. Земля моя! || «Красная звезда» 27 августа 1942 года
Вот она, земля, которая семь месяцев называлась «ничьей». Поле, заросшее пожелтевшей некошенной травой, бугры с репейником и чертополохом - восемьсот метров земли, еще вчера разделявшие проволочные заграждения обеих сторон. Сейчас проволока разорвана в нескольких местах, тяжелые следы гусениц вдавлены в землю - здесь двинулись вперед наши танки.
Первый немец лежит в канаве, раскинув руки, метров за сто до первых немецких окопов. Наверно, он из сторожевого охранения. Должно быть, он лежал в траве, в секрете, когда утром на много километров вокруг дрогнула земля от первого залпа наших тяжелых артиллерийских полков. А на сто метров дальше - подмятая проволока, окопы с краями, изрезанными гусеницами, блиндажи с поставленными «на попа» обломками бревен. Наверно, артиллеристам, переходившим вперед, на новые позиции, было приятно смотреть на свою работу. Огонь на разрушение. Черные, сквозные дыры в бревенчатых покрытиях блиндажей. Воронки, сравнявшие с землей окопы. Земля, похожая на шахматную доску, на которой разрывы легли аккуратными черным квадратами.
Село Никольское. Передовые немецкие укрепления. В траншеях полузасыпанные трупы немцев: они то лежат, то сидят, то стоят - так, как их застала артиллерийская музыка. Им недолго пришлось ее слушать. Село. Мы привыкли, слыша это слово, представлять себе избы и купы деревьев, и маленькие палисадники по бокам деревенской улицы. Сейчас перед глазами только зрелище развалин. Сквозь это село, ничем не заслоненный, виден горизонт. При дороге воткнута суковатая палка с фанерной дощечкой «Никольское». Рядом на земле валяется сорванная немецкая надпись.
Вот и все. Остальное - развалины, прошлогодние, заросшие буйной травой, и свежие - обломки кирпича, осколки стекол, куски покоробившегося от пожара железа. Даже нет обычного вида оставленных немцами деревень - нет торчащих труб, они и то снесены. Только остовы обгорелых, изуродованных немецких машин торчат по обе стороны дороги: немцы пытались с'ехать в разные стороны, когда их накрыла артиллерия.
Слева, у самой дороги, стоит немецкий штабной «Оппель». Снарядом ему вырвало мотор, но кузов совершенно цел. Аккуратно развешанное, сушится на нем какое-то тряпье - портянки, женская кофта. А рядом, над маленьким костром, двое - мужчина и женщина - жарят на огне лепешки. Это первые жители села Никольского, вернувшиеся на свое пепелище. Горькое это возвращение. Они пришли сюда пешком, взвалив на плечи тючки с нехитрым своим скарбом. Пришли, и не нашли ничего, кроме вот этой немецкой машины, на которой они сушат платье. Закрыв полуразбитые стекла обломками фанеры, они будут укрываться в ней от дождя и ветра. Маленький синий дымок поднимается над грудой кирпичей. В котелке кипит вода. Невеселый очаг, но все-таки очаг. Родная земля, как бы поругана, она ни была, все-таки остается родной землей, и люди во что бы то ни стало возвращаются на свое пепелище.
За Никольским временный мост протянулся через глубокий овраг. Здесь все кругом изрыто воронками от авиабомб. Немцы пытались, да пытаются и сейчас, помешать нашему движению по этой дороге. С коротким звуком, похожим на хлопанье пробок, бьют автоматические зенитки. Очередной «Юнкерс» отворачивает и уходит в облака. У обочин дороги лежат черные горки круглых противотанковых мин. Невдалеке бродят саперы с миноискателями. Это не излишняя предосторожность: свернувший с дороги трактор только что взлетел на мине.
За оврагом сразу же начинается улица, вернее, то, что от нее осталось. Это старый уездный городок «Погорелое-Городище». Сейчас он, к сожалению, оправдывает свое название. Вчера здесь было сражение, и мостовые взрыты воронками, стены домов, как крупной оспой, утыканы следами осколков. Но эти аккуратно разобранные стены, за которыми видны открытые, как в театре, и совсем пустые комнаты, эти дома, из которых вытащено и выворочено все, что можно, - это не следы сражения, это другое - немцы.
В городе был укрепленный район. Немцы выгнали из него жителей всех до единого. Но они сами боялись жить в домах, - боялись наших бомб, наших снарядов. Они разобрали дома на бревна и сделали блиндажи, - много хороших блиндажей, построенных по всем правилам инженерного искусства. Они жили в них семь месяцев и обжились. Они создали себе под землей краденый уют: вытащили из домов все - кровати, матрацы, простыни, скатерти, салфетки.
Выгоняя жителей, немцы не разрешили взять им ничего, - им все было нужно самим. Они взяли рамки со стен, выдрали и выбросили оттуда, фотографии русских детей и матерей, всунули туда свои фотографии и поставили к себе на стол. Они взяли детскую коляску, оторвали у нее колеса, прибили четыре доски вместо ножек и, запихав в нее подушки, устроили себе кресло. Они не разрешили жителям взять с собой даже детские игрушки: они повесили игрушки на стены, расставили на столах. Им было нужно все, им все годилось. Они обжились тут и не рассчитывали, что их выгонят. Они прочно устроились с наглостью тех воров, которые считают, что им никогда не придется возвращать украденное.
В пустынный город возвращаются жители. Они ходят по блиндажам и разыскивают свои вещи. Ненависть смешивается у них с изумлением. Зачем нужно было приколачивать деревянные ножки к коляске, развешивать на стенах детские игрушки? Зачем?
У входа в блиндаж стоит истощенная молодая женщина с бледным, без кровинки в лице, ребенком. Ее грудь перехвачена платком крест-накрест. Ребенок привязан за спиной: от голода у женщины трясутся руки, она не может нести ребенка на руках. Она держит на ладони кусок куклы - отдельно руки, отдельно туловище, отдельно голова. Все разворовано в ее доме, все разломано, даже вот эта кукла ее дочки. Она смотрит на меня, словно спрашивает: может, я понимаю? Но я тоже не понимаю, потому что трудно понять человеку психологию обезьяны. Я только чувствую, что здесь были очень злые и очень подлые обезьяны. Гораздо злее и подлее, чем это может представить себе человеческое сознание. Одна из этих обезьян - длинноногая, грязная и, наконец, теперь дохлая - лежит у входа в блиндаж, раскинув волосатые руки, и это доставляет мне удовольствие. Я рад, что она лежит здесь, что женщина, выходя из блиндажа, ткнула ее ногой, что много этой падали валяется по улицам города, что люди плюют в их мертвые звериные морды, и машины переезжают их колесами. Завтра их уберут, потому что они начнут смердеть, завтра в последний раз кому-то с отвращением придется коснуться их руками, - с отвращением, потому что это не трупы солдат, а трупы убийц, это не трупы людей, а вонючие останки обезьян.
По улицам города идут возвратившиеся жители. Какое ужасное горе исказило их черты, какой страшный голод иссушил их лица. Желтая, пергаментная кожа обтягивает кости. На лицах остались одни глаза, - огромные, горькие, ненавидящие. Как они ждали! Силу этого ожидания можно понять, только увидев. Но есть, должно быть, в сердцах бойцов сила предчувствия - страшная сила родства, протянувшаяся через головы врага, через эти полосы кротовых нор, колючей проволоки, железных рогаток - сила родства с теми, кто остался там, сзади всего этого. Наверное, чувствуя эту силу ожидания, утром, когда полк переправлялся через реку и немецкой бомбой снесло одну из связей временного моста, политрук Гаджиев со своими бойцами бросился в реку и стал ловить бревна. Держась против течения, он на своих плечах, на плаву, под огнем держал эти бревна, связывающие две части моста, пока пехота переходила по ним. Должно быть сердце сказало ему, что здесь ждут, что нельзя задержаться ни на одну лишнюю минуту у этой реки!
Мы стоим на краю города, около разрушенных домов, среди пепелищ и развалин. Вдруг женщина, рассказывавшая мне о своей страшной жизни за эти семь месяцев, поднимает голову и смотрит вдаль. Долго, упорно смотрит. Я тоже смотрю туда и не вижу ничего особенного: вечернее небо с мягким, красноватым закатом, зеленые луга и темные перелески, как будто обведенные карандашом, - так резко отделены они от вечернего неба. Но женщина смотрит туда долго, долго. И вдруг, без всякой связи с тем, что она рассказывала, говорит очень тихо:
- Как красиво...
И я вдруг понимаю, что она после этих семи месяцев впервые заметила эту знакомую русскую природу. Она семь месяцев не глядела на небо, не замечала закатов, рассвета, лугов, перелесков, зеленых ветвей. Она только страдала и ждала. У ее души было отнято чувство родины, чувство своей земли. И вдруг мы вернулись, и она посмотрела и увидела опять небо, землю, и невольно сказала:
- Как красиво...
Дорога идет дальше, через поля и перелески. Слева и справа от нее видны в лощинках наспех вырытые окопы. Немцы, выбитые из первой линии укреплений, отступая ко второй, пытались закрепиться. Они рассыпались по лесам, зарывались на опушках. День проходил в кровавых схватках. Землю, которую ты раз отдал, приходится брать обратно ценою жертв, смерти и крови. Ничего не поделаешь - это расплата за отступление. Если бы не отступили с этой земли, не пришлось бы класть жизни за то, чтобы взять ее обратно. То здесь, то там возвышаются над травой маленькие насыпи, - сделанные солдатскими руками земляные холмики с дощечками: «Здесь погиб смертью храбрых...». Как знать, может быть, этот погибший красноармеец заплатил своей жизнью за то, что семь месяцев назад кто-то другой именно здесь, в этом месте, показал немцу спину.
Тропинка идет через ржаное поле. С обеих сторон колосится высокая рожь. Немцы выгнали отсюда жителей, но для себя им нужен был хлеб, и они в течение лета пригоняли из тыла людей, чтобы те обрабатывали для них землю. Теперь немцы уже не будут ни собирать, ни молоть, ни жрать эту рожь.
По тропке идет старик. Он возвращается тяжело нагруженный. Через плечо у него тючок и деревянный старый сундук. Все-таки он останавливается и, не снимая с плеч тяжести, трогает колосья.
- Хорошая рожь, удалась.
Старик трогает ее по-хозяйски, теперь она будет его.
...Следующая деревня - Кубинка. В этой сохранилось лишь несколько домов, остальное - дымящиеся развалины. Немцы не успели сжечь ее, когда отступали, и сегодня сожгли с воздуха. Здесь были позиции тяжелого артиллерийского полка, и последние жители сегодня перебрались под землю. У входа в немецкие блиндажи играют детишки.
Я многое видел на дорогах войны, но я никогда не привыкну к зрелищу, которое сейчас вижу. Может быть, когда-нибудь большой художник, захотев изобразить всю глубину народного горя, весь ужас этой войны, напишет картину, где будет изображено пепелище - почерневшая кирпичная труба, обломки обгорелых досок, среди которых валяются остатки скарба живших здесь людей - пробитый пулями чугун, изогнутая спинка кровати, обрывки тряпья. И надо всем этим он нарисует старика. Худой, почерневший от горя, он будет бесцельно обходить кругом эти развалины, поднимая с земли тряпку, обломок чугуна и снова, бросая их на землю усталым жестом все потерявшего человека. Сейчас я вижу его наяву. Вот он стоит передо мной, опираясь на суковатую палку. Он смотрит на меня и, подняв дрожащую голову, говорит:
- Кабы на месяц раньше…
Он повторяет несколько раз эту фразу. И я понимаю, что нет на земле более горьких слов, чем эти. Если бы на месяц раньше, не умерла бы с голоду его старуха Прасковья Ильинична и не расстреляли бы 25 дней назад его дочь Наталью, которая пошла без пропуска в соседнюю деревню достать отрубей для умиравшей с голоду матери. И он повторяет, без конца повторяет: «Кабы на месяц раньше».
...Следующую деревню - Михалкино немцы не успели ни сжечь, ни разбомбить - они только разграбили ее. Выбитые стекла, сени с выдранными половицами, сломанные палисадники.
Я выхожу на поле за деревню. За околицей, в укрытиях, стоят изуродованные длинноствольные немецкие пушки. Они стоят, задрав в небо искалеченные стволы, они никогда больше не выстрелят - эти, что стоят здесь. А рядом в борозде лежит плуг, он прошел одну борозду и не мог закончить вторую, - не знаю почему. Может быть, был убит пахарь, может быть, он бросил свою пахоту, когда пришли немцы, и ушел в леса. Плуг лежит давно, он заржавел, комья земли ссохлись с прошлого года. Но немецкая пушка, которая рядом с ним, уже не будет стрелять, а этот русский плуг еще допашет свою борозду. И ржавчина постепенно сойдет с него от прикосновения к черной животворящей земле. И пахарь найдется. А если он убит, за плуг станет его сын. || Константин Симонов. ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ.
+ + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + + +
БОРЬБА ПАРТИЗАН С КАРАТЕЛЬНОЙ ЭКСПЕДИЦИЕЙ
СЕВЕРО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ, 26 августа. (По телеграфу от наш. корр.). Об'единенные партизанские отряды продолжают ожесточенную борьбу с немецкой карательной экспедицией. Партизаны действуют испытанными методами внезапных ночных нападений на вражеские части и гарнизоны, истребляют фашистских карателей из засад.
На-днях в районе одного населенного пункта партизанские отряды отбили шесть яростных атак немецких карателей. Дело доходило до ожесточенных рукопашных схваток. За два дня боев партизаны вывели из строя не менее 500 фашистских карателей из 4-го заградительного полка. Сожжены два и подбиты три немецких танка.
Немцы пускаются на всяческие уловки и хитрости, чтобы проникнуть в глубину партизанского края. Однажды они переправились через озеро на специально перевезенных моторных лодках и внезапной атакой захватили два населенных пункта. Партизаны сначала отступили, но вскоре решительной контратакой выбили немцев из одного населенного пункта. Затем они совершили удачный налет на другой населенный пункт, где перебили немало фашистов. В соседнем районе партизанами разгромлен продовольственный обоз карателей.
Только что получено новое сообщение из партизанского края. Утром 22 августа два партизанских отряда внезапно напали на деревню, занятую немцами. В результате короткого ожесточенного боя партизаны выбили оттуда немецкий гарнизон и уложили при этом 18 карателей. Остальные фашисты в панике бежали в лес. В этом бою партизаны уничтожили две немецких бронемашины, две автомашины, две 75-мм. пушки, один станковый пулемет, взорвали склады с боеприпасами и с продовольствием.
Несмотря на серьезные потери, немцы рвутся в глубь территории партизанского края и подтягивают подкрепления. || Старший политрук К.Токарев.
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №201, 27 августа 1942 года
# И.Эренбург. Помни! || «Красная звезда» №189, 13 августа 1942 года
# А.Сурков. Земля под пеплом || «Красная звезда» №240, 11 октября 1942 года
# М.Волков. Фашистская «зона пустыни!» || «Красная звезда» №91, 18 апреля 1942 года
# А.Боровский. По деревням, где бесчинствуют немцы || «Красная звезда» №164, 15 июля 1942 года