Алексей Толстой. Катя || «Красная звезда» 1 мая 1943 года
Взято у 0gnev
Живописец написал бы ее портрет так: Катя стоит и улыбается, тонкие волосы растрепаны, будто ими шалит майский ветер, ситцевому платьицу приятно быть надетым на такую стройную девушку, позади нее между облаками - теплые лучи солнца сквозь лазурь, под ногами - что-нибудь вроде подорожника с одуванчиками, и самое важное - лицо, - вопросительно приподнятые брови, уверенно вздернутый носик, сверкающие неугасимой жизнью, мечтательные, умные, невинно страстные глаза, свежий чуть-чуть припухлый рот, - лицо такое, что живописец, даже не закончив портрета, сам бы должен влюбиться в эту восемнадцатилетнюю девушку, если у него есть хоть капля здравого смысла.
Катя не любила ничего несправедливого, жестокого и бурного. Иной человек от одного пустого любопытства соскочит с трамвая, чтобы вмешаться в какой-нибудь скандал на улице. Нет! Катя считала, что хорошо тогда, когда кругом дружелюбные люди, добрые, веселые, энергичные… От диких криков на улице у нее закатывалось сердце. Нет и нет! - всё злое было ни к чему в этой жизни.
К чему или ни к чему, но злые люди существовали, и много кругом совершалось тяжелого. Но Кате было восемнадцать лет, и она еще продолжала расти, поэтому и жизнь кругом нее также должна была расти, наливаться здоровьем и совершенствоваться. В это Катя верила, хоть режь ее на куски. Всё тяжелое и темное должно было исчезать так же, как на московских улицах исчезали гнилые домишки и на место их быстро вырастали громады или «комплексы». Когда Катя рано поутру пробегала Красной площадью по пути в школу, ничто бы не могло убедить ее в том, будто золотые стрелки часов на башне двигаются к худой жизни. Ничего подобного! - время вело стрелки часов к катиному счастью, а, тем самым, и ко всеобщему счастью.
Катин отец служил в тресте и ежегодно шесть с половиной месяцев терпеливо ожидал времени, когда можно будет с наслаждением запустить руки во влажную землю в огороде на даче под Москвой. Катина мама шила на дому дамское белье. Целый день тихо жужжала колесом швейной машинки, и тихо жужжали в голове катиной мамы заботливые мысли об отце, о Кате и о катином брате Леониде, студенте физического факультета МГУ.
Катя ходила с братом в театр, в филармонию и кино, но даже больше всего этого любила - после вечернего чая, - забравшись с ногами на старую отоманку, - разговаривать шопотом с Леонидом о разных фантастических вещах. Он рассказывал, например, такие штуки, полулежа около Кати, жуя мундштук погасшей папироски:
«Вот тебе ближайшее достижение физики, буквально через несколько лет: путешествие в междупланетное пространство, например, - за неизвестной нам высочайшей культурой - на планету Марс. Для этого тебе не потребуется самой лететь триста миллионов километров, рискуя разбиться всмятку при посадке… Мы присобачиваем к междупланетному реактивному снаряду фотоэлемент с об’ективом и радиопередатчиком. Он всё видит и посылает волны, которые мы принимаем на земле и переводим через такой же фотоэлемент на экран… Вот здесь стоит у нас приемник и экран… Этот гардероб и ширмы мы выкинем к чертям… Ты сидишь на отоманочке, подобрав ножки, и комфортабельно путешествуешь между звезд… Снаряд приближается к Марсу, и перед тобой на экране вырастает ни на что не похожий пейзаж: яркокрасные пустыни, прорезанные каналами шириной в сто километров… По берегам - вытянутые города с круглыми домами… И - марсиане, - четырехногие - заметь, но двурукие, с большими студенистыми лицами, необыкновенного, нечеловеческого ума… Так… А второе достижение, Катька, это уже будет лет через двадцать, над этими еще придется поскрипеть мозгами… Это - передача материи на расстояние такими же волнами, как радио… Я, например, должен спешно послать тебя в Австралию, в Мельбурн, к твоему жениху… Ввожу тебя в особую кабинку, присоединяю к голове и к пятке контакты, пускаю ток сверхчастых колебаний, которые передаются на аппарат, посылающий трансформированную материю в виде радиоволн. Под действием частых колебаний твое тело начинает распадаться, материя превращаться в энергию, и в организованном порядке ты летишь в Мельбурн. Твой идиотина-жених находится там в такой же кабинке перед приемником, в котором ты - обратно - из энергии превращаешься в материю, - начинаешь появляться в виде тумана, потом - во всей красе… Страстный поцелуй, и вы отправляетесь в кафе… Да, Катька, не успеем оглянуться, как жизнь станет удивительным царством доброго гения… Можно опоясать земной шар по шестьдесят пятой параллели электрическим кабелем толщиной сантиметров в пятнадцать, пустить по нему ток полмиллиона вольт, и тем самым размагнитить поле земного магнетизма, которое, как известно, задерживает корпускулярную солнечную энергию, и на шестьдесят пятой параллели, на тундрах, будет расти виноград… Все будет механизировано - только нажимай кнопки… Работать будут два часа в день, ну - четыре… Иногда мне кажется, - чорт знает, что я способен придумать и сделать… Верно говорю… Главное это - ни в чем не ограничивать свою мысль… А самое главное - уничтожить основное ограничение - войну, истребить самую причину войны… Надвигается непостигаемый, непередаваемый ужас… Ты уж мне поверь… Над моим мозгом, над гением человеческим нависло нечто смрадное, жаждущее, свирепое…
* * *
Война обрушилась на человеческий гений. Немецкая душа вырвалась на свободу, чтобы досыта насладиться злом… Немцу была, наконец, разрешена кровь, - разрешено редкое удовольствие - убивать людей… Настал богатый праздник древнегерманского пиршества: итти с засученными рукавами, жечь, взрывать, топтать, вонзать, глядеть на дымы и дымы по горизонту, на зарева, зарева, глядеть на лужи крови, на искаженные предсмертным ужасом лица человеческие… Вперед! - кричали немцы. - Хо-хо! Вот это полноценная жизнь!
* * *
В это лето Катя окончила школу, но вместо университета пришлось служить. Война не пощадила ее семьи. Отец стал жаловаться на тошноту и слабость, в сентябре его отвезли в больницу, вскрыли живот, да и опять зашили, через несколько дней он умер. У катиной мамы стали после этого так трястись голова и руки, что пришлось швейную машинку прикрыть чехлом. Леонид ушел добровольцем с артиллерийским полком на фронт. Катя, как большинство московских девушек, добросовестно работала сначала в учреждении, потом на оборонном заводе. Когда немцы подходили к Москве, она копала вместе с другими траншеи и противотанковые рвы. Хотя одних фугасок да грохота зенитной артиллерии было достаточно, чтобы внушить ей вещественность войны, всё же война не была для нее ощутимо понятной, должно быть потому, что такое великое зло не помещалось в ее светлом сердце. Катя не могла ощутить ни миллионов смертей, ни возможности того, что делали немцы, - истязания, насилия, убийства. Верила всему этому, но представить не могла. Живописец теперь бы не стал, пожалуй, писать катиного портрета. Она стала молчаливой, ходила, глядя под ноги, сдвинув брови. У нее было такое ощущение, как у мухи на оконном стекле, - преграда.
Леонид писал с фронта: «Наконец, кончилось тяжкое время, когда мы зажимали в себе стыд, отступая перед этой сволочью. Теперь отступают они… С удовольствием вижу повсюду торчащие из сугробов немецкие ноги, в одних носках, с продранными пятками… Вообще мерзлых гансов, шпансов валяется здесь по всем дорогам невероятное множество… Навалим еще больше. Немец влип в России, - это он теперь понял. Катя, живу злостью, каждую ложку красноармейского борща заедаю злостью. Она во мне великолепно зреет, - физиологическая, национальная, философская ненависть… Нет пощады разрушителям добра… Много думаю о тебе, сестренка… Я видел таких, как ты, растерзанных… Боже мой… Бойтесь нас, немцы… И ты, Катя, живи, стиснув зубы злобой… Ты девушка русская, значит умеешь любить и ненавидеть до конца…»
Однажды пришла открытка с фронта, - кто-то, подписавшийся неразборчиво, сообщал Кате, что ее брат, старший сержант Леонид Иванов, пошел в разведку и не вернулся.
* * *
Когда Катя читала эту открытку, война со всею яростью укусила ее за сердце. У Кати часто, часто затряслись губы. На нее обрушилось невидимое, неслышимое. Со всей силы сдерживаясь, перечитывала, и слезы капали с открытки вместе с лиловыми чернилами. Леонида больше нет! Это - невозможно! А мир - без него все же возможен, и соседская кошка так же мяукает на лестнице… Катя почувствовала войну.
Катя достала его письма и, разложив на старой отоманке, торопливо читала и перечитывала. В них всё было новое, весь смысл иной. Ночью Леонид начал представляться ей так страшно, что Катя, зажав руками рот, тихо кричала в подушку. От матери всё скрыла. На другой день поехала в военкомат. Ее взяли на фронт санитаркой.
* * *
Катя сидела, свесив ноги, на платформе, груженной санитарным имуществом. Поезд медленно двигался, останавливаясь и толкаясь. Впереди чинили путь. Мартовское солнце топило снега, а по ночам подмораживало. Повсюду близ полотна оттаивали из-под снега грязные скорченные руки, босые огромные ступни, целые туловища раздутых немцев. Сквозь лед виднелись синеватые их лица, будто эти покойники силились и не могли взглянуть остекленевшими глазами на весеннее солнце. Ехали уже которую версту, и - всё те же трупы валялись в кюветах. Много черных птиц поднималось и снова садилось на них. Повсюду до горизонта чернели на снегу и ржавели на оттаявших буграх исковерканные, разбитые, сожженные, опрокинутые военные машины и пушки, груды ящиков, и ветер отрывал от снега и гнал обрывки писем, миллионы исписанных листков, - запоздалых жалоб на затянувшуюся войну… Это был путь немецкого отступления сорок третьего года.
Кате наскучило глядеть на мертвецов. Поверх халата у нее на запястье были надеты трофейные часы. Она стала следить за тем, как минутная стрелка незаметно ползет между делениями, и вдруг обнаружила, что часто, коротко вздыхает. Вспомнились другие - золотые стрелки из другой жизни. Это еще что такое, мать моя! Катя тряхнула головой и опять принялась считать немцев.
В санитарном отряде Катя считалась твердым и даже жестким товарищем, после того, как однажды в метель, став на дороге, одна остановила несколько грузовиков, пригрозив, что будет стрелять по головному вожатому, и повернула машины в полевой госпиталь за ранеными. Катя любила всё сильное, жесткое, бурное. Ее не напугать было стрельбой в тылу просочившихся автоматчиков. Сама брала автомат.
Жалко - не находилось живописца на фронте - написать Катин портрет: в нагольном бело-грязном полушубке, грубых сапогах и, все же, стройна была удивительно, - глаза большие, суровые, ясные, на щеках - смуглый румянец, из-под серой шапки - прядь тонких волос, которым было тесно под шапкой.
* * *
Бои шли на Украине. Фронт был кругом, по ночам горизонт кругом горел высокими заревами, и земля, и небо сотрясались таким военным громом, какого никогда еще не слыхали люди.
Катя получила медаль за храбрость, - утром около санитарного грузовика ей вручил эту медаль майор, тоже по фамилии Иванов. Сказав официально всё, что положено, он ни с того ни с сего прибавил от себя: «Очень горд и очень рад за вас, Катя, ведь вы наша любовь». А той же ночью Катя попала под немецкий миномет. После полуночи послышалась где-то на фланге отчаянная стрельба, крики «ура», полетели трассирующие пули, взвились ракеты, жестяным, ярче солнечного, четким светом стало освещаться небо. Это наша, оказавшаяся в соседстве, небольшая часть, окружая немцев, сама попала в окружение и теперь пробивалась.
В горячке боя Катя с двумя санитарками поползла подбирать раненых. Под светом повисшей с плоского неба ракеты один раненый, в стеганом ватнике и железном шлеме, силился ползти в нашу сторону, - поднимался на руках и ложился. Катя, низко нагнувшись, подбежала к нему, легла рядом и только завела его руки себе за плечи, - проклято светящееся небо просверлила мина и рванулась, и Катю перевернуло несколько раз.
Когда она очнулась - не сразу поняла, почему ее сапоги носками царапают по мерзлым кочкам. Оказывается, тот же раненый, в шлеме и ватнике, постанывая, волочил Катю к нашим окопам. Она сказала ему:
- Слушай, брось. Давай полежим. Я сейчас отдышусь, меня только ушибло. Я тебя доволоку.
Они легли рядом, щека к щеке. Он больше не стонал, только нет-нет да и поскрипывал зубами. Несколько минут лежали в темноте. И снова небо разверзлось жестяным светом.
- Ты что зубами скрипишь, больно? - спросила Катя и повернула голову, не подымая ее от земли, и тот повернул голову. И Катя не сразу узнала, что это - Леонид, ее брат. И он не сразу узнал Катю. А может быть им уже потом стало казаться, что они не сразу узнали друг друга. || Алексей Толстой.
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №102, 1 мая 1943 года
# Константин Симонов. Малышка || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Славные дочери великой матери-Родины || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Советская женщина в отечественной войне || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
Живописец написал бы ее портрет так: Катя стоит и улыбается, тонкие волосы растрепаны, будто ими шалит майский ветер, ситцевому платьицу приятно быть надетым на такую стройную девушку, позади нее между облаками - теплые лучи солнца сквозь лазурь, под ногами - что-нибудь вроде подорожника с одуванчиками, и самое важное - лицо, - вопросительно приподнятые брови, уверенно вздернутый носик, сверкающие неугасимой жизнью, мечтательные, умные, невинно страстные глаза, свежий чуть-чуть припухлый рот, - лицо такое, что живописец, даже не закончив портрета, сам бы должен влюбиться в эту восемнадцатилетнюю девушку, если у него есть хоть капля здравого смысла.
Катя не любила ничего несправедливого, жестокого и бурного. Иной человек от одного пустого любопытства соскочит с трамвая, чтобы вмешаться в какой-нибудь скандал на улице. Нет! Катя считала, что хорошо тогда, когда кругом дружелюбные люди, добрые, веселые, энергичные… От диких криков на улице у нее закатывалось сердце. Нет и нет! - всё злое было ни к чему в этой жизни.
К чему или ни к чему, но злые люди существовали, и много кругом совершалось тяжелого. Но Кате было восемнадцать лет, и она еще продолжала расти, поэтому и жизнь кругом нее также должна была расти, наливаться здоровьем и совершенствоваться. В это Катя верила, хоть режь ее на куски. Всё тяжелое и темное должно было исчезать так же, как на московских улицах исчезали гнилые домишки и на место их быстро вырастали громады или «комплексы». Когда Катя рано поутру пробегала Красной площадью по пути в школу, ничто бы не могло убедить ее в том, будто золотые стрелки часов на башне двигаются к худой жизни. Ничего подобного! - время вело стрелки часов к катиному счастью, а, тем самым, и ко всеобщему счастью.
Катин отец служил в тресте и ежегодно шесть с половиной месяцев терпеливо ожидал времени, когда можно будет с наслаждением запустить руки во влажную землю в огороде на даче под Москвой. Катина мама шила на дому дамское белье. Целый день тихо жужжала колесом швейной машинки, и тихо жужжали в голове катиной мамы заботливые мысли об отце, о Кате и о катином брате Леониде, студенте физического факультета МГУ.
Катя ходила с братом в театр, в филармонию и кино, но даже больше всего этого любила - после вечернего чая, - забравшись с ногами на старую отоманку, - разговаривать шопотом с Леонидом о разных фантастических вещах. Он рассказывал, например, такие штуки, полулежа около Кати, жуя мундштук погасшей папироски:
«Вот тебе ближайшее достижение физики, буквально через несколько лет: путешествие в междупланетное пространство, например, - за неизвестной нам высочайшей культурой - на планету Марс. Для этого тебе не потребуется самой лететь триста миллионов километров, рискуя разбиться всмятку при посадке… Мы присобачиваем к междупланетному реактивному снаряду фотоэлемент с об’ективом и радиопередатчиком. Он всё видит и посылает волны, которые мы принимаем на земле и переводим через такой же фотоэлемент на экран… Вот здесь стоит у нас приемник и экран… Этот гардероб и ширмы мы выкинем к чертям… Ты сидишь на отоманочке, подобрав ножки, и комфортабельно путешествуешь между звезд… Снаряд приближается к Марсу, и перед тобой на экране вырастает ни на что не похожий пейзаж: яркокрасные пустыни, прорезанные каналами шириной в сто километров… По берегам - вытянутые города с круглыми домами… И - марсиане, - четырехногие - заметь, но двурукие, с большими студенистыми лицами, необыкновенного, нечеловеческого ума… Так… А второе достижение, Катька, это уже будет лет через двадцать, над этими еще придется поскрипеть мозгами… Это - передача материи на расстояние такими же волнами, как радио… Я, например, должен спешно послать тебя в Австралию, в Мельбурн, к твоему жениху… Ввожу тебя в особую кабинку, присоединяю к голове и к пятке контакты, пускаю ток сверхчастых колебаний, которые передаются на аппарат, посылающий трансформированную материю в виде радиоволн. Под действием частых колебаний твое тело начинает распадаться, материя превращаться в энергию, и в организованном порядке ты летишь в Мельбурн. Твой идиотина-жених находится там в такой же кабинке перед приемником, в котором ты - обратно - из энергии превращаешься в материю, - начинаешь появляться в виде тумана, потом - во всей красе… Страстный поцелуй, и вы отправляетесь в кафе… Да, Катька, не успеем оглянуться, как жизнь станет удивительным царством доброго гения… Можно опоясать земной шар по шестьдесят пятой параллели электрическим кабелем толщиной сантиметров в пятнадцать, пустить по нему ток полмиллиона вольт, и тем самым размагнитить поле земного магнетизма, которое, как известно, задерживает корпускулярную солнечную энергию, и на шестьдесят пятой параллели, на тундрах, будет расти виноград… Все будет механизировано - только нажимай кнопки… Работать будут два часа в день, ну - четыре… Иногда мне кажется, - чорт знает, что я способен придумать и сделать… Верно говорю… Главное это - ни в чем не ограничивать свою мысль… А самое главное - уничтожить основное ограничение - войну, истребить самую причину войны… Надвигается непостигаемый, непередаваемый ужас… Ты уж мне поверь… Над моим мозгом, над гением человеческим нависло нечто смрадное, жаждущее, свирепое…
* * *
Война обрушилась на человеческий гений. Немецкая душа вырвалась на свободу, чтобы досыта насладиться злом… Немцу была, наконец, разрешена кровь, - разрешено редкое удовольствие - убивать людей… Настал богатый праздник древнегерманского пиршества: итти с засученными рукавами, жечь, взрывать, топтать, вонзать, глядеть на дымы и дымы по горизонту, на зарева, зарева, глядеть на лужи крови, на искаженные предсмертным ужасом лица человеческие… Вперед! - кричали немцы. - Хо-хо! Вот это полноценная жизнь!
* * *
В это лето Катя окончила школу, но вместо университета пришлось служить. Война не пощадила ее семьи. Отец стал жаловаться на тошноту и слабость, в сентябре его отвезли в больницу, вскрыли живот, да и опять зашили, через несколько дней он умер. У катиной мамы стали после этого так трястись голова и руки, что пришлось швейную машинку прикрыть чехлом. Леонид ушел добровольцем с артиллерийским полком на фронт. Катя, как большинство московских девушек, добросовестно работала сначала в учреждении, потом на оборонном заводе. Когда немцы подходили к Москве, она копала вместе с другими траншеи и противотанковые рвы. Хотя одних фугасок да грохота зенитной артиллерии было достаточно, чтобы внушить ей вещественность войны, всё же война не была для нее ощутимо понятной, должно быть потому, что такое великое зло не помещалось в ее светлом сердце. Катя не могла ощутить ни миллионов смертей, ни возможности того, что делали немцы, - истязания, насилия, убийства. Верила всему этому, но представить не могла. Живописец теперь бы не стал, пожалуй, писать катиного портрета. Она стала молчаливой, ходила, глядя под ноги, сдвинув брови. У нее было такое ощущение, как у мухи на оконном стекле, - преграда.
Леонид писал с фронта: «Наконец, кончилось тяжкое время, когда мы зажимали в себе стыд, отступая перед этой сволочью. Теперь отступают они… С удовольствием вижу повсюду торчащие из сугробов немецкие ноги, в одних носках, с продранными пятками… Вообще мерзлых гансов, шпансов валяется здесь по всем дорогам невероятное множество… Навалим еще больше. Немец влип в России, - это он теперь понял. Катя, живу злостью, каждую ложку красноармейского борща заедаю злостью. Она во мне великолепно зреет, - физиологическая, национальная, философская ненависть… Нет пощады разрушителям добра… Много думаю о тебе, сестренка… Я видел таких, как ты, растерзанных… Боже мой… Бойтесь нас, немцы… И ты, Катя, живи, стиснув зубы злобой… Ты девушка русская, значит умеешь любить и ненавидеть до конца…»
Однажды пришла открытка с фронта, - кто-то, подписавшийся неразборчиво, сообщал Кате, что ее брат, старший сержант Леонид Иванов, пошел в разведку и не вернулся.
* * *
Когда Катя читала эту открытку, война со всею яростью укусила ее за сердце. У Кати часто, часто затряслись губы. На нее обрушилось невидимое, неслышимое. Со всей силы сдерживаясь, перечитывала, и слезы капали с открытки вместе с лиловыми чернилами. Леонида больше нет! Это - невозможно! А мир - без него все же возможен, и соседская кошка так же мяукает на лестнице… Катя почувствовала войну.
Катя достала его письма и, разложив на старой отоманке, торопливо читала и перечитывала. В них всё было новое, весь смысл иной. Ночью Леонид начал представляться ей так страшно, что Катя, зажав руками рот, тихо кричала в подушку. От матери всё скрыла. На другой день поехала в военкомат. Ее взяли на фронт санитаркой.
* * *
Катя сидела, свесив ноги, на платформе, груженной санитарным имуществом. Поезд медленно двигался, останавливаясь и толкаясь. Впереди чинили путь. Мартовское солнце топило снега, а по ночам подмораживало. Повсюду близ полотна оттаивали из-под снега грязные скорченные руки, босые огромные ступни, целые туловища раздутых немцев. Сквозь лед виднелись синеватые их лица, будто эти покойники силились и не могли взглянуть остекленевшими глазами на весеннее солнце. Ехали уже которую версту, и - всё те же трупы валялись в кюветах. Много черных птиц поднималось и снова садилось на них. Повсюду до горизонта чернели на снегу и ржавели на оттаявших буграх исковерканные, разбитые, сожженные, опрокинутые военные машины и пушки, груды ящиков, и ветер отрывал от снега и гнал обрывки писем, миллионы исписанных листков, - запоздалых жалоб на затянувшуюся войну… Это был путь немецкого отступления сорок третьего года.
Кате наскучило глядеть на мертвецов. Поверх халата у нее на запястье были надеты трофейные часы. Она стала следить за тем, как минутная стрелка незаметно ползет между делениями, и вдруг обнаружила, что часто, коротко вздыхает. Вспомнились другие - золотые стрелки из другой жизни. Это еще что такое, мать моя! Катя тряхнула головой и опять принялась считать немцев.
В санитарном отряде Катя считалась твердым и даже жестким товарищем, после того, как однажды в метель, став на дороге, одна остановила несколько грузовиков, пригрозив, что будет стрелять по головному вожатому, и повернула машины в полевой госпиталь за ранеными. Катя любила всё сильное, жесткое, бурное. Ее не напугать было стрельбой в тылу просочившихся автоматчиков. Сама брала автомат.
Жалко - не находилось живописца на фронте - написать Катин портрет: в нагольном бело-грязном полушубке, грубых сапогах и, все же, стройна была удивительно, - глаза большие, суровые, ясные, на щеках - смуглый румянец, из-под серой шапки - прядь тонких волос, которым было тесно под шапкой.
* * *
Бои шли на Украине. Фронт был кругом, по ночам горизонт кругом горел высокими заревами, и земля, и небо сотрясались таким военным громом, какого никогда еще не слыхали люди.
Катя получила медаль за храбрость, - утром около санитарного грузовика ей вручил эту медаль майор, тоже по фамилии Иванов. Сказав официально всё, что положено, он ни с того ни с сего прибавил от себя: «Очень горд и очень рад за вас, Катя, ведь вы наша любовь». А той же ночью Катя попала под немецкий миномет. После полуночи послышалась где-то на фланге отчаянная стрельба, крики «ура», полетели трассирующие пули, взвились ракеты, жестяным, ярче солнечного, четким светом стало освещаться небо. Это наша, оказавшаяся в соседстве, небольшая часть, окружая немцев, сама попала в окружение и теперь пробивалась.
В горячке боя Катя с двумя санитарками поползла подбирать раненых. Под светом повисшей с плоского неба ракеты один раненый, в стеганом ватнике и железном шлеме, силился ползти в нашу сторону, - поднимался на руках и ложился. Катя, низко нагнувшись, подбежала к нему, легла рядом и только завела его руки себе за плечи, - проклято светящееся небо просверлила мина и рванулась, и Катю перевернуло несколько раз.
Когда она очнулась - не сразу поняла, почему ее сапоги носками царапают по мерзлым кочкам. Оказывается, тот же раненый, в шлеме и ватнике, постанывая, волочил Катю к нашим окопам. Она сказала ему:
- Слушай, брось. Давай полежим. Я сейчас отдышусь, меня только ушибло. Я тебя доволоку.
Они легли рядом, щека к щеке. Он больше не стонал, только нет-нет да и поскрипывал зубами. Несколько минут лежали в темноте. И снова небо разверзлось жестяным светом.
- Ты что зубами скрипишь, больно? - спросила Катя и повернула голову, не подымая ее от земли, и тот повернул голову. И Катя не сразу узнала, что это - Леонид, ее брат. И он не сразу узнал Катю. А может быть им уже потом стало казаться, что они не сразу узнали друг друга. || Алексей Толстой.
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №102, 1 мая 1943 года
# Константин Симонов. Малышка || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Славные дочери великой матери-Родины || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Советская женщина в отечественной войне || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года