Не дождутся
Некоторое время назад бабушка Ыкла пригласила меня на чаепитие.
-- Это особенное чаепитие, -- горячо говорила она в трубку, -- в особенном месте! В таком, куда заказывают места за полгода заранее. И я хочу, -- напирала она, не давая мне вставить слова, -- пойти туда именно с тобой! Я заказала столик еще в феврале, сначала хотела пойти с подругой, но началась война и подруга сказала, что ей страшно сейчас куда-то ездить, но тебе же, -- подчеркивала она снова и снова, -- не страшно! И я хочу, -- убеждала опять и опять, -- пойти только и именно с тобой, никакие отговорки не принимаются! У меня и так, -- вздохнула и выпустила контрольный, -- ужасное настроение со всей этой войной, ты не можешь мне отказать!
Я шла на автобусную остановку когда услышала грохот. Вот это да, подумала я беспечно, взрывы есть, а сирены нет. Ну и ладно, решила я, раз нет сирены, значит, наверное, это не наши взрывы и не надо никуда прятаться. Я замерла, пытаясь понять чьи это взрывы, я достала телефон, пытаясь проверить где это, я оглядывалась по сторонам, вглядываясь в лица, когда внезапно разверзлись хляби небесные и полил страшный дождь. Гром! -- рассмеялась я про себя, роясь в сумке в поисках зонтика, -- это не взрывы, -- читалось на лицах прохожих, поднимающих глаза к небу и ловящих губами прохладные капли, -- это гроза!
Сирен не было несколько дней, все расслабились, жизнь начала возвращаться на круги своя, автобус, направляющийся в центр, был переполнен. Я смотрела в окно, по стеклу спешили струйки, оттого жизнь снаружи казалась окутанной пеленой слез. Мы привыкаем ко всему, это не первая и не последняя война, дороги опять были забиты, однако никто никому не гудел, нервно требуя двигаться быстрее, все были крайне терпеливы и нарочито вежливы, пропуская даже тех, которые нахально рвались вперед, будто продвижение на эти пару метров является вопросом жизни и смерти.
-- Где ты? -- нервно спрашивала бабушка Ыкла в очередной раз, не дожидалась ответа и продолжала расстроенно, -- я только что села в такси, не могла найти такси, представляешь?! Как такое может быть, -- возмущалась удивленно, -- не понимаю! Но когда я наконец нашла такси, -- вздыхала она в очередной раз, -- он сказал, что нам ехать, как минимум, полчаса! Что? -- отвлекалась она от меня, -- он меня поправил, сказал, тридцать пять минут! А как же наше чаепитие?! -- расстраивалась она в очередной раз.
-- Всё будет хорошо, -- обещала я твердо, -- я тоже буду на месте встречи где-то через полчаса, не надо нервничать, -- спокойно продолжала я, отобрав право голоса, -- сейчас встретимся, я позвоню и сообщу, что мы немного задерживаемся.
Через полчаса я нырнула в такси. Такси стояло прямо на автобусной остановке, нетерпеливо ожидая моего приезда. Мы ехали по переполненным дорогам под бормотание водителя: нет, раньше, чем через полчаса не приедем, так и говори им, что задерживаетесь не меньше, чем на полчаса. Мы стояли посреди дороги, светофор слепил красным глазом, категорически отказываясь нас пропускать.
-- Сирена, -- спокойно сообщил господин водитель, прислушиваясь к происходящему за окном, -- бежать будем? -- он посмотрел на нас, словно сообщая, что сам пойдет только в том случае, если пойдем мы.
-- Ни за что, -- сердито буркнула бабушка Ыкла, -- не для того я красиво одевалась, чтобы посреди никуда бегать в поисках убежища. Я никуда не пойду, -- отрезала она сердито, -- и не надо на меня так смотреть!
Мы сидели в такси, за окном гудела сирена и слышались то ли взрывы, то ли очередной грохот грома. Светофор продолжал гипнотизировать красным глазом, молчаливо сообщая, что пока никто никуда ехать не может. Через несколько минут он смилостивился и под утихающую сирену сменил суровый красный на благожелательный зеленый. Однако, машины как стояли, так и продолжали стоять. Я пыталась понять почему никто не начинает ехать, когда заметила струйку людей, выбегающих откуда-то с обочины. Каждый подбегал к своей машине, быстро садился и заводил мотор.
-- В этих машинах никого не было? -- удивилась я вслух.
-- Нет, конечно, -- усмехнулся господин водитель, -- только мы остались сидеть, остальные убежали. Подожди, мне надо ответить, -- он схватил, разрывающийся от звонка телефон и заговорил ласково спокойно, -- всё нормально, дорогая, ну да, была небольшая сирена, нет, никуда не ходили, слушай, перестань, ты же знаешь, у меня девять жизней, от меня так легко не избавишься! Как вы? Сами-то ходили в убежище? Что значит не ходили? -- продолжал нарочито сердито, -- нет, совершенно нет, это у меня девять жизней, у меня! Да, -- кивал упрямо невидимому собеседнику, -- именно мне тебя учить, кому же еще?! Ладно, -- вздохнул миролюбиво, -- в этот раз квиты.
Мы ехали по ярко освещенной дороге, аккуратно лавируя в потоке машин. В месте чаепития нам любезно сообщили, что всё понимают, что будут ждать, что мы можем не торопиться. Война, -- усмехнулся господин в трубку, -- другие порядки, другие правила.
Мы вышли на небольшом пятачке рядом с прекрасным зданием. Зашли внутрь, прошли сквозь уютный внутренний двор, поднялись, как и наказывали, по ступенькам и оказались в небольшом зале, потолок которого был так высок, что казалось он упирается прямо в небо. Лепнина и роспись, небольшое количество столиков, покрытых хрустящими кипенными скатертями, бокал шампанского на входе, улыбчивый господин, пытающийся найти наши имена в списках, написанных от руки: проходите, пожалуйста, -- поклонился он нам, -- садитесь куда хотите.
Мы сидели там целую вечность, пробуя крохотные пирожные и брускетты, запивая горячим миндально-ванильным чаем.
-- О чем мы будем говорить? -- осторожно спросила я, памятуя о том, что в последнее время могу говорить только о войне, но молча обещая себе говорить о том, о чем будет велено.
-- О войне, -- вздохнула бабушка Ыкла, -- обо всём и о войне.
Рядом сидели дамы и господа в изящных одеяниях, они аккуратно подхватывали с небольших подносов крохотные пирожные и тихо разговаривали. И казалось, что все вокруг говорят о войне.
-- У меня почти две минуты, -- вздохнула бабушка Ыкла, сообщая о времени от сирены до убежища, -- а у вас?
-- У нас полторы, -- подхватила я разговор, -- мы короли, -- рассмеялась я вдруг, -- у И. пятнадцать секунд. А иногда у них сначала что-то взрывается, а сирена только потом.
-- За две минуты, -- цокнула языком бабушка Ыкла, -- куда угодно добежать можно. Даже с чаем, -- улыбнулась она улыбкой истинной леди и аккуратно приподняла чашку, -- за две минуты!
-- За полторы, -- подняла я свою.
-- Не дождутся, -- засмеялась она, делая глоток.
-- Никогда, -- согласно кивнула я.
*******
Чадо продолжает делать загадочные закваски и обещает, что сможет тремя хлебами накормить весь мир. Который останется, конечно. Ведь тот, которого не останется, для чего его кормить вообще.
-- Такая маленькая, -- восхищенно цокает няня, вспоминая о хлебах, -- а такая большая!
-- Я ее съем, -- сержусь я, отчаянно яростно пытаясь отмыть столешницы, покрытые толстым слоем застывшей муки.
-- Она маленькая, -- смотрит на меня няня с укором, -- скажите спасибо, что кормилица! Между прочим, -- смотрит вдруг хитро, -- из того, что прилипло, можно еще целый хлеб испечь, если понимать как! Так что, -- смеется вдруг, -- вы ей спасибо должны сказать, она тут оставила запасы, на случай, -- она жует губами, -- войны! То есть, -- разводит руки в стороны, -- именно на сейчас!
На крышу бомбоубежища соседнего комплекса поставили батут.
-- Хочу сирену, -- бегает по дому чадо, -- хочу сирену, а потом на батут!
-- Чем тебе поможет сирена? -- удивляюсь я, -- туда бежать три минуты, мы всё равно не сможем туда бежать, а сможем только в наше убежище.
-- Ну ладно, -- хитро смотрит чадо, -- тогда я просто пойду на батут и ты даже не сможешь сказать, что нервничаешь! Как можно нервничать, -- она широко распахивает глаза и хитро смеется, -- если твой драгоценный ребенок прямо на крыше убежища!
-- Прекрасно можно, -- сердито бурчу я, -- особенно учитывая то, что ребенок пропадает на крыше убежища как в Бермудском треугольнике, на полдня, без права переписки.
-- А вот и нет, -- смеется чадо, -- ты всегда можешь принести мне записку!
Девица аккуратно раскрасила ногти рук и ног фиолетовым фломастером.
-- Мама, -- восторженно вопит она, неся ногти впереди себя, -- я теперь как большая тетенька! А еще, -- захлебывается она, пытаясь не потерять мысль, -- а еще, еще, -- она торопится сказать, но никак не выходит, -- а еще, -- торжественно вопит, вспоминая, -- меня будет хорошо видно в убежище! Даже если будет темно!
За окном гроза и дождь стеной. За окном грохочет гром. Ты в порядке? -- пишет мне Ыкл, я немедленно прислушиваюсь нет ли сирены и пытаюсь сообразить куда бежать если что, когда получаю следующее сообщение, -- не промокла?
Хочу, чтобы эта осень запомнилась густым запахом хлеба, столешницей, густо покрытой мукой на случай войны, фиолетовыми ногтями, миндально-ванильным чаем и звуками грома, переходящего в ливень. По очкам стекают толстые капли и кажется, что природа плачет вместо меня. Пусть плачет, мне пока не время. Не дождутся, никогда не дождутся.
-- Это особенное чаепитие, -- горячо говорила она в трубку, -- в особенном месте! В таком, куда заказывают места за полгода заранее. И я хочу, -- напирала она, не давая мне вставить слова, -- пойти туда именно с тобой! Я заказала столик еще в феврале, сначала хотела пойти с подругой, но началась война и подруга сказала, что ей страшно сейчас куда-то ездить, но тебе же, -- подчеркивала она снова и снова, -- не страшно! И я хочу, -- убеждала опять и опять, -- пойти только и именно с тобой, никакие отговорки не принимаются! У меня и так, -- вздохнула и выпустила контрольный, -- ужасное настроение со всей этой войной, ты не можешь мне отказать!
Я шла на автобусную остановку когда услышала грохот. Вот это да, подумала я беспечно, взрывы есть, а сирены нет. Ну и ладно, решила я, раз нет сирены, значит, наверное, это не наши взрывы и не надо никуда прятаться. Я замерла, пытаясь понять чьи это взрывы, я достала телефон, пытаясь проверить где это, я оглядывалась по сторонам, вглядываясь в лица, когда внезапно разверзлись хляби небесные и полил страшный дождь. Гром! -- рассмеялась я про себя, роясь в сумке в поисках зонтика, -- это не взрывы, -- читалось на лицах прохожих, поднимающих глаза к небу и ловящих губами прохладные капли, -- это гроза!
Сирен не было несколько дней, все расслабились, жизнь начала возвращаться на круги своя, автобус, направляющийся в центр, был переполнен. Я смотрела в окно, по стеклу спешили струйки, оттого жизнь снаружи казалась окутанной пеленой слез. Мы привыкаем ко всему, это не первая и не последняя война, дороги опять были забиты, однако никто никому не гудел, нервно требуя двигаться быстрее, все были крайне терпеливы и нарочито вежливы, пропуская даже тех, которые нахально рвались вперед, будто продвижение на эти пару метров является вопросом жизни и смерти.
-- Где ты? -- нервно спрашивала бабушка Ыкла в очередной раз, не дожидалась ответа и продолжала расстроенно, -- я только что села в такси, не могла найти такси, представляешь?! Как такое может быть, -- возмущалась удивленно, -- не понимаю! Но когда я наконец нашла такси, -- вздыхала она в очередной раз, -- он сказал, что нам ехать, как минимум, полчаса! Что? -- отвлекалась она от меня, -- он меня поправил, сказал, тридцать пять минут! А как же наше чаепитие?! -- расстраивалась она в очередной раз.
-- Всё будет хорошо, -- обещала я твердо, -- я тоже буду на месте встречи где-то через полчаса, не надо нервничать, -- спокойно продолжала я, отобрав право голоса, -- сейчас встретимся, я позвоню и сообщу, что мы немного задерживаемся.
Через полчаса я нырнула в такси. Такси стояло прямо на автобусной остановке, нетерпеливо ожидая моего приезда. Мы ехали по переполненным дорогам под бормотание водителя: нет, раньше, чем через полчаса не приедем, так и говори им, что задерживаетесь не меньше, чем на полчаса. Мы стояли посреди дороги, светофор слепил красным глазом, категорически отказываясь нас пропускать.
-- Сирена, -- спокойно сообщил господин водитель, прислушиваясь к происходящему за окном, -- бежать будем? -- он посмотрел на нас, словно сообщая, что сам пойдет только в том случае, если пойдем мы.
-- Ни за что, -- сердито буркнула бабушка Ыкла, -- не для того я красиво одевалась, чтобы посреди никуда бегать в поисках убежища. Я никуда не пойду, -- отрезала она сердито, -- и не надо на меня так смотреть!
Мы сидели в такси, за окном гудела сирена и слышались то ли взрывы, то ли очередной грохот грома. Светофор продолжал гипнотизировать красным глазом, молчаливо сообщая, что пока никто никуда ехать не может. Через несколько минут он смилостивился и под утихающую сирену сменил суровый красный на благожелательный зеленый. Однако, машины как стояли, так и продолжали стоять. Я пыталась понять почему никто не начинает ехать, когда заметила струйку людей, выбегающих откуда-то с обочины. Каждый подбегал к своей машине, быстро садился и заводил мотор.
-- В этих машинах никого не было? -- удивилась я вслух.
-- Нет, конечно, -- усмехнулся господин водитель, -- только мы остались сидеть, остальные убежали. Подожди, мне надо ответить, -- он схватил, разрывающийся от звонка телефон и заговорил ласково спокойно, -- всё нормально, дорогая, ну да, была небольшая сирена, нет, никуда не ходили, слушай, перестань, ты же знаешь, у меня девять жизней, от меня так легко не избавишься! Как вы? Сами-то ходили в убежище? Что значит не ходили? -- продолжал нарочито сердито, -- нет, совершенно нет, это у меня девять жизней, у меня! Да, -- кивал упрямо невидимому собеседнику, -- именно мне тебя учить, кому же еще?! Ладно, -- вздохнул миролюбиво, -- в этот раз квиты.
Мы ехали по ярко освещенной дороге, аккуратно лавируя в потоке машин. В месте чаепития нам любезно сообщили, что всё понимают, что будут ждать, что мы можем не торопиться. Война, -- усмехнулся господин в трубку, -- другие порядки, другие правила.
Мы вышли на небольшом пятачке рядом с прекрасным зданием. Зашли внутрь, прошли сквозь уютный внутренний двор, поднялись, как и наказывали, по ступенькам и оказались в небольшом зале, потолок которого был так высок, что казалось он упирается прямо в небо. Лепнина и роспись, небольшое количество столиков, покрытых хрустящими кипенными скатертями, бокал шампанского на входе, улыбчивый господин, пытающийся найти наши имена в списках, написанных от руки: проходите, пожалуйста, -- поклонился он нам, -- садитесь куда хотите.
Мы сидели там целую вечность, пробуя крохотные пирожные и брускетты, запивая горячим миндально-ванильным чаем.
-- О чем мы будем говорить? -- осторожно спросила я, памятуя о том, что в последнее время могу говорить только о войне, но молча обещая себе говорить о том, о чем будет велено.
-- О войне, -- вздохнула бабушка Ыкла, -- обо всём и о войне.
Рядом сидели дамы и господа в изящных одеяниях, они аккуратно подхватывали с небольших подносов крохотные пирожные и тихо разговаривали. И казалось, что все вокруг говорят о войне.
-- У меня почти две минуты, -- вздохнула бабушка Ыкла, сообщая о времени от сирены до убежища, -- а у вас?
-- У нас полторы, -- подхватила я разговор, -- мы короли, -- рассмеялась я вдруг, -- у И. пятнадцать секунд. А иногда у них сначала что-то взрывается, а сирена только потом.
-- За две минуты, -- цокнула языком бабушка Ыкла, -- куда угодно добежать можно. Даже с чаем, -- улыбнулась она улыбкой истинной леди и аккуратно приподняла чашку, -- за две минуты!
-- За полторы, -- подняла я свою.
-- Не дождутся, -- засмеялась она, делая глоток.
-- Никогда, -- согласно кивнула я.
*******
Чадо продолжает делать загадочные закваски и обещает, что сможет тремя хлебами накормить весь мир. Который останется, конечно. Ведь тот, которого не останется, для чего его кормить вообще.
-- Такая маленькая, -- восхищенно цокает няня, вспоминая о хлебах, -- а такая большая!
-- Я ее съем, -- сержусь я, отчаянно яростно пытаясь отмыть столешницы, покрытые толстым слоем застывшей муки.
-- Она маленькая, -- смотрит на меня няня с укором, -- скажите спасибо, что кормилица! Между прочим, -- смотрит вдруг хитро, -- из того, что прилипло, можно еще целый хлеб испечь, если понимать как! Так что, -- смеется вдруг, -- вы ей спасибо должны сказать, она тут оставила запасы, на случай, -- она жует губами, -- войны! То есть, -- разводит руки в стороны, -- именно на сейчас!
На крышу бомбоубежища соседнего комплекса поставили батут.
-- Хочу сирену, -- бегает по дому чадо, -- хочу сирену, а потом на батут!
-- Чем тебе поможет сирена? -- удивляюсь я, -- туда бежать три минуты, мы всё равно не сможем туда бежать, а сможем только в наше убежище.
-- Ну ладно, -- хитро смотрит чадо, -- тогда я просто пойду на батут и ты даже не сможешь сказать, что нервничаешь! Как можно нервничать, -- она широко распахивает глаза и хитро смеется, -- если твой драгоценный ребенок прямо на крыше убежища!
-- Прекрасно можно, -- сердито бурчу я, -- особенно учитывая то, что ребенок пропадает на крыше убежища как в Бермудском треугольнике, на полдня, без права переписки.
-- А вот и нет, -- смеется чадо, -- ты всегда можешь принести мне записку!
Девица аккуратно раскрасила ногти рук и ног фиолетовым фломастером.
-- Мама, -- восторженно вопит она, неся ногти впереди себя, -- я теперь как большая тетенька! А еще, -- захлебывается она, пытаясь не потерять мысль, -- а еще, еще, -- она торопится сказать, но никак не выходит, -- а еще, -- торжественно вопит, вспоминая, -- меня будет хорошо видно в убежище! Даже если будет темно!
За окном гроза и дождь стеной. За окном грохочет гром. Ты в порядке? -- пишет мне Ыкл, я немедленно прислушиваюсь нет ли сирены и пытаюсь сообразить куда бежать если что, когда получаю следующее сообщение, -- не промокла?
Хочу, чтобы эта осень запомнилась густым запахом хлеба, столешницей, густо покрытой мукой на случай войны, фиолетовыми ногтями, миндально-ванильным чаем и звуками грома, переходящего в ливень. По очкам стекают толстые капли и кажется, что природа плачет вместо меня. Пусть плачет, мне пока не время. Не дождутся, никогда не дождутся.